Неточные совпадения
Исчезла бы великая
идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток прежней любви к Тому, Который и
был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку.
Эти Гекторы, Диомеды и Ахиллесы боролись и умирали за то, что считали благом целого, при
идее такого убогого бессмертия, которое
было хуже всякой смерти.
Все это как будто творится в каком-то совсем другом мире — не в том, в котором Достоевский. В его же мире, если нет человеку бессмертия, то
есть только взаимная ненависть, злоба, одиночество и мрак. «Самоубийство, — говорит Достоевский, — при потере
идеи о бессмертии становится совершенно и неизбежно даже необходимостью для всякого человека, чуть-чуть поднявшегося в своем развитии над скотами» (так и сказано!).
Как «все равно»? Дело вот в чем: «
Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и
будет вечно. Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не
будет, потому что не надо». «В этой
идее для Кириллова как будто заключалась чуть не победа».
Во время минут этих Мышкину становится понятно необычайное слово о том, что «времени больше не
будет». То же самое говорит и Кириллов: «Времени больше не
будет, потому что не надо. Время не предмет, а
идея. Погаснет в уме».
Но все это не важно. «
Идею» страдания не к чему вскрывать, не к чему доказывать. Она для Достоевского несомненнее всех
идей, — может
быть, единственная вполне несомненная
идея. И, покоренные силою его веры в страдание, завороженные мрачным его гением, мы принимаем душою недоказанную
идею и без всякого недоумения слушаем такие, например, речи Дмитрия Карамазова...
Важно не то, ведет ли к чему страдание,
есть ли в нем какая «
идея», — важно то, что страдание само по себе только и дает своеобразную жизнь в мире тьмы, ужаса и отчаяния.
Малым своим разумом Достоевский знает, в чем эта живая жизнь. Все в том же личном бессмертии. В комментариях к своему письму самоубийцы-материалиста он пишет: «Вера в бессмертие души человеческой
есть единственный источник живой жизни на земле, — жизни, здоровья, здоровых
идей и здоровых выводов и заключений».
— Одно только, чтобы у нас не
было так скоро детей, — сказал он по бессознательной для себя филиации
идей.
Обыкновенно «
идея» романа, закрепленная этим эпиграфом, понимается так, как высказывает ее, например, биограф Толстого П. И. Бирюков: «Общая
идея романа выражает мысль о непреложности высшего нравственного закона, преступление против которого неминуемо ведет к гибели, но судьей этого преступления и преступника не может
быть человек».
Но странное и чудесное дело: утратив всякую веру в бывшее счастье, назвав его сказкой, они до того захотели
быть невинными и счастливыми вновь, опять, что пали перед желаниями сердца своего, как дети, обоготворили это желание, настроили храмов и стали молиться своей же
идее, своему же «желанию», в то же время вполне веруя в неисполнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая и поклоняясь ему.
Какая в этом случае может
быть мораль, на что нужна
идея долга? Какое требуется обоснование нравственных действий? Они — свободное и необходимое проявление самого существа человека.
Неточные совпадения
[Фаланстер (франц.) — дом-дворец, в котором, по
идее французского социалиста-утописта Фурье (1772–1837), живет «фаланга», то
есть ячейка коммунистического общества будущего.]
Лишь в позднейшие времена (почти на наших глазах) мысль о сочетании
идеи прямолинейности с
идеей всеобщего осчастливления
была возведена в довольно сложную и не изъятую идеологических ухищрений административную теорию, но нивеляторы старого закала, подобные Угрюм-Бурчееву, действовали в простоте души единственно по инстинктивному отвращению от кривой линии и всяких зигзагов и извилин.
Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого;
идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности:
идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма
есть действие; тот, в чьей голове родилось больше
идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
Писец оглядел его, впрочем без всякого любопытства. Это
был какой-то особенно взъерошенный человек с неподвижною
идеей во взгляде.
В коридоре
было темно; они стояли возле лампы. С минуту они смотрели друг на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними… Какая-то
идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон… Разумихин побледнел как мертвец.