Неточные совпадения
А успехи японцев
шли за успехами. Один за
другим выбывали из строя наши броненосцы, в Корее японцы продвигались все дальше. Уехали на Дальний Восток Макаров и Куропаткин, увозя с собою горы поднесенных икон. Куропаткин сказал свое знаменитое: «терпение, терпение и терпение»… В конце марта погиб с «Петропавловском» слепо-храбрый Макаров, ловко пойманный на удочку адмиралом Того. Японцы перешли через реку Ялу. Как гром, прокатилось известие об их высадке в Бицзыво. Порт-Артур был отрезан.
По всему городу стояли плач и стоны. Здесь и там вспыхивали короткие, быстрые драмы. У одного призванного заводского рабочего была жена с пороком сердца и пятеро ребят; когда пришла повестка о призыве, с женою от волнения и горя сделался паралич сердца, и она тут же умерла; муж поглядел на труп, на ребят,
пошел в сарай и повесился.
Другой призванный, вдовец с тремя детьми, плакал и кричал в присутствии...
Помощник дивизионного врача посмотрел мою бумагу, пожал плечами.
Пошел куда-то, поговорил с каким-то
другим врачом, оба долго копались в списках.
В начале августа
пошли на Дальний Восток эшелоны нашего корпуса. Один офицер, перед самым отходом своего эшелона, застрелился в гостинице. На Старом Базаре в булочную зашел солдат, купил фунт ситного хлеба, попросил дать ему нож нарезать хлеб и этим ножом полоснул себя по горлу.
Другой солдат застрелился за лагерем из винтовки.
Мы «перевалили через Урал». Кругом
пошли степи. Эшелоны медленно ползли один за
другим, стоянки на станциях были бесконечны. За сутки мы проезжали всего полтораста — двести верст.
Во всех эшелонах
шло такое же пьянство, как и в нашем. Солдаты буйствовали, громили железнодорожные буфеты и поселки. Дисциплины было мало, и поддерживать ее было очень нелегко. Она целиком опиралась на устрашение, — но люди знали, что едут умирать, чем же их было устрашить? Смерть — так ведь и без того смерть;
другое наказание, — какое ни будь, все-таки же оно лучше смерти. И происходили такие сцены.
Вы спите, милые герои,
Друзья, под бурею ревущей,
Вас завтра глас разбудит мой,
На
славу и на смерть зовущий…
Другая работала в одном из тыловых госпиталей и перевелась к нам, узнав, что мы
идем на передовые позиции.
Из штаба нашего корпуса пришел приказ: обоим госпиталям немедленно свернуться и завтра утром
идти в деревню Сахотаза, где ждать дальнейших приказаний. А как же быть с больными, на кого их бросить? На смену нам должны были прийти госпитали
другой дивизии нашего корпуса, но поезд наместника остановил на железной дороге все движение, и было неизвестно, когда они придут. А нам приказано завтра уходить!
Прошли мы три версты по берегу реки на восток; наконец Давыдов и сам сообразил, что
идет не туда, и по
другому мосту перешел через реку обратно.
29 сентября пальба особенно усилилась. Пушки гремели непрерывно, вдоль позиций как будто с грохотом валились
друг на
друга огромные шкапы. Снаряды со свистом уносились вдаль, свисты сливались и выли, как вьюга… Непрерывно трещал ружейный огонь.
Шли слухи, что японцы обошли наше правое крыло и готовы прорвать центр. К нам подъезжали конные солдаты-ординарцы, спрашивали, не знаем ли мы, где такой-то штаб. Мы не знали. Солдат в унылой задумчивости пожимал плечами.
Начальство за время боя в бараки не заглядывало, — теперь снова оно зачастило. Снова
пошли распекания, угрозы арестом и бестолковые, противоречащие
друг другу приказания.
Помещения были готовы, мы собирались перевести в них больных из шатров. Вдруг новый приказ: всех больных немедленно эвакуировать на санитарный поезд, госпиталям свернуться и
идти — нам в деревню Суятунь, султановскому госпиталю — в
другую деревню. Все мы облегченно вздохнули:
слава богу! будем стоять отдельно от Султанова!
— И что им, ворам, до наступления маньчжурской армии! Как они могут об этом говорить и смотреть
друг другу в глаза?.. И я не понимаю: ведь вот Давыдов каждый месяц
посылает жене по полторы, по две тысячи рублей: она же знает, что жалованья он получает рублей пятьсот. Что он ей скажет, если жена спросит, откуда эти деньги? Что будет делать, если об этом случайно узнают его дети?
— Состояние, как у только что павшей девицы, — объяснял Селюков. — С одной стороны, ей приятно, она и завтра
пойдет на свидание; с
другой стороны, неловко как-то на душе, тоже и за последствия страшно.
Другой раз, тоже в палате хроников, Трепов увидел солдата с хроническою экземою лица. Вид у больного был пугающий: красное, раздувшееся лицо с шелушащеюся, покрытою желтоватыми корками кожею. Генерал пришел в негодование и гневно спросил главного врача, почему такой больной не изолирован. Главный врач почтительно объяснил, что эта болезнь незаразная. Генерал замолчал,
пошел дальше. Уезжая, он поблагодарил главного врача за порядок в госпитале.
Было горькое разочарование. И слухи
пошли уж совсем
другие: решено сформировать новую трехсоттысячную армию для Кореи, построить новый огромный флот; Япония рассчитывает воевать еще в течение всего 1905 года…
В большом количестве в госпитали
шли офицеры. В одном из наших полков, еще не участвовавшем ни в одном бою, выбыло «по болезни» двадцать процентов офицерского состава. С наивным цинизмом к нам заходили офицеры посоветоваться частным образом, нельзя ли эвакуироваться вследствие той или
другой венерической болезни.
Он рассказывал, как при атаках систематически не поспевали вовремя резервы, рассказывал о непостижимом доверии начальства к заведомо плохим картам: Сандепу обстреливали по «карте № 6», взяли,
послали в Петербург ликующую телеграмму, — и вдруг неожиданность: сейчас же за разрушенною частью деревни стоит
другая, никем не подозревавшаяся, с девственно-нетронутыми укреплениями, пулеметы из редюитов
пошли косить ворвавшиеся полки, — и мы отступили.
— А у нас вот что было, — рассказывал
другой офицер. — Восемнадцать наших охотников заняли деревню Бейтадзы, — великолепный наблюдательный пункт, можно сказать, почти ключ к Сандепу. Неподалеку стоит полк; начальник охотничьей команды
посылает к командиру, просит прислать две роты. «Не могу. Полк в резерве, без разрешения своего начальства не имею права». Пришли японцы, прогнали охотников и заняли деревню. Чтоб отбить ее обратно, пришлось уложить три батальона…
Рассказывали, что на Мукден
идут с запада двадцать пять тысяч японцев, что бой кипит уже у императорских могил близ Мукдена; что
другие двадцать пять тысяч
идут глубоким обходом прямо на Гунчжулин.
Мимо нас проходили на север госпитали.
Другие, подобно нашему, стояли свернутыми по окрестным деревням и тоже не работали. А
шел ужасающий бой, каждый день давал тысячи раненых. Завидев флаг госпиталя, к нам подъезжали повозки с будочками, украшенными красным крестом.
— Опять велено назад повернуть! — обратился он к нам, незнакомым, и в бешенстве разводил руками. — Поверите ли, с утра все время только и делаем, что мотаемся с одного конца на
другой; то к Мукдену
пошлют, то поворачивают назад!..
Мы повернули и поскакали следом за нашим обозом. Дорога
шла вдоль подножия горы, заросшей густым лесом. Над деревьями зародился беловатый комочек дыма, и донесся звук разорвавшейся шрапнели.
Другой, третий дымки, — и шрапнели роено и часто
пошли лопаться над лесом.
— Казаки поднесли, дай им бог здоровья… Вижу, едут все пьяные… Говорю: дали бы солдату рюмочку! — «Зачем рюмочку? Вот тебе кружка, нам не жалко. Сейчас ханшинный завод у китайцев обчистили». Выпил кружку. Как пил, — скверно так, противно! А выпил, — теплота
пошла по жилам, рука сама собой за
другой кружкой потянулась. Главное дело, без денег, чудак человек.
Ходили слухи, что разъезды наши нигде не могут найти японцев. Все они куда-то бесследно исчезли. Говорили, что они
идут обходом по обе стороны железной дороги, что одна армия подходит с востока к Гирину,
другая с запада к Бодунэ.
Поздно вечером 14 марта наши два и еще шесть
других подвижных госпиталей получили от генерала Четыркина новое предписание, — завтра, к 12 ч. дня, выступить и
идти в деревню Лидиатунь. К приказу были приложены кроки местности с обозначением главных деревень по пути. Нужно было
идти тридцать верст на север вдоль железной дороги до станции Фанцзятунь, а оттуда верст двадцать на запад.
Час
шел,
другой. Охранного взвода не прислали. Смотритель, обвешанный поверх шинели оружием, сидел и чутко прислушивался. Остальные дремали. Как глупо! Как все глупо!.. Сидим здесь, — без толку, без цели. Может быть, сейчас придется драться до последнего вздоха, чтобы живьем не попасть в руки людей, которых мы же озлобили до озверения. И для чего все?
Телеграммы
шли все самые противоречивые: одна — за мир,
другая — за войну. Окончательное заседание постоянно отсрочивалось. Вдруг приносилась весть: «Мир заключен!» Оказывалось, неправда. Наконец, полетели черные, зловещие телеграммы: Витте не соглашается ни на какие уступки, ему уже взято место на пароходе, консультант профессор Мартенс упаковывает свои чемоданы… Прошел слух, что командующие армиями съехались к Линевичу на военный совет, что на днях готовится наступление.
Наконец вышел приказ главнокомандующего, в нем устанавливалась очередь отправки корпусов. Очередь была самая фантастическая. Первым, действительно, уходил только что прибывший тринадцатый корпус, за ним следовали — девятый, несколько мелких частей и первый армейский корпус. На этом пока очередь заканчивалась. Когда
пойдут другие корпуса, в какую, по крайней мере, очередь, — приказ не считал нужным сообщить.
Первый пьяный праздник, первая вспышка, — и произошел бы еще никогда не виданный взрыв,
пошла бы резня офицеров и генералов, части армии стали бы рвать и поедать
друг друга, как набитые в тесную банку пауки.
Следом за Батьяновым
шли другие. Начальник тыла, генерал Надаров, в своих речах к солдатам тоже старался выставить виновниками всех их бед революционеров и стачечные комитеты, говорил о понятности и законности желания залить кровью творящиеся безобразия. «Недалек, быть может, тот день, когда я всех вас позову за собою, — заявлял генерал. — И тогда никого не пощадим! Я
пойду во главе вас и первый буду резать стариков, женщин и детей».
Настал сочельник. По-прежнему в эшелоне
шло пьянство. На станции солдаты избивали начальников станций и машинистов, сами переговаривались по телефону об очистке пути, требовали жезла и, если не получали, заставляли машиниста ехать без жезла. Мы жестоко мерзли в нашем пульмановском вагоне. Накануне ночью, когда на дворе было 38° морозу, мальчик-истопник заснул, трубы водяного отопления замерзли и полопались.
Другого вагона мы нигде не могли получить.