Неточные совпадения
Но та же женитьба оказалась далеко не очень благоприятной для дочери Меншикова,
которая, видя в муже человека честного, понимала его ограниченность и крайнюю необразованность и, несмотря на окружавшую пышность и богатство, не могла, по словам Бантыш-Каменского, гордиться счастьем, часто вспоминала о последних словах отца, что «не один
раз придется ей сожалеть о бывшем изгнании».
Когда ехали по улицам, на гробе лежал парчовый покров,
который, впрочем, снят был при входе в церковь. В церкви церемония прощания была повторена еще
раз, но муж, едва приведенный в чувство после другого обморока, увезен был домой еще прежде.
Указом 12 января 1737 года повелевалось командировать к армии Миниха, расположенной на Украине, с каждого гвардейского полка по батальону, а начальником всего гвардейского отряда, к составу
которого были причислены три роты конной гвардии, назначен генерал-майор лейб-гвардии Измайловского полка подполковник и генерал-адъютант Густав Бирон. Счастье и успех сопровождали его в войне с турками, он только один
раз приезжал в Петербург, но вскоре возвратился обратно на театр военных действий.
Разбита была и судьба фрейлины покойной государыни Якобины Менгден,
которая хотя и не была особенно страстно, как это старалась показать жениху, привязана к Густаву Бирону, но все же смотрела на брак с ним как на блестящую партию, как на завидную судьбу. И вдруг все рушилось
разом, так быстро и неожиданно.
Действительно, маркизу де ла Шетарди до сих пор не удавалось пробыть даже несколько минут с глазу на глаз с царевной Елизаветой Петровной. Всякий
раз, когда он являлся к ней, чтобы засвидетельствовать свое почтение, уже оказывался какой-нибудь непрошеный посетитель, подосланный двором,
который поспевал как
раз вовремя, чтобы присутствовать при их разговоре.
Она прогуливалась в лодке по реке и несколько
раз проезжала вблизи его сада,
который выходил на Неву.
Несколько
раз в неделю Шетарди имел продолжительные свидания с цесаревной. Он отправлялся к ней во дворец ночью, переодетый; каждый день посылал ей записки, одобряя ее планы или высказывая свои замечания, стараясь, с одной стороны, сдерживать ее излишнюю горячность, а с другой — поддержать ее доверие,
которое начинало колебаться.
29 апреля императрица переехала, при торжественной и парадной обстановке, из Кремлевского дворца снова в свой зимний дом, что на Яузе. На пути из Кремля, у синодальных ворот, императрицу приветствовали все синодальные члены, окруженные толпой в двадцать человек студентов Славяно-греко-латинской академии,
которые и на этот
раз были одеты в белые одеяния, держали в руке ветви и на голове лавровые венки.
Она рукой указала в другую сторону небольшого пруда, где за росшими кустарниками слышались веселые голоса, а затем отступила и жестом пригласила его последовать за ней. Одно мгновение юноша колебался. Каким образом эта незнакомка, судя по одежде, принадлежавшая к высшему кругу общества, очутилась здесь, около уединенного лесного пруда? И что означает это «ты» в устах особы,
которую он видел первый
раз? Однако таинственность этой встречи показалась молодому человеку заманчивой. Он последовал за дамой.
Мальчик медленно покачал отрицательно головой. Но все-таки в нем проснулось воспоминание, неясное, неуловимое, — воспоминание о том, что он не в первый
раз слышит этот голос, видит это лицо. Смущенный и точно прикованный к месту, он не сводил глаз с незнакомки,
которая вдруг протянула к нему обе руки.
— Отец, этого ты не можешь и не должен мне приказывать! — горячо возразил он. — Она мне мать,
которую я наконец нашел и
которая одна в целом свете любит меня. Я не позволю отнять ее у меня так, как ее отняли у меня раньше. Я не позволю принудить себя ненавидеть ее только потому, что ты ее ненавидишь! Грози, наказывай, делай что хочешь, но на этот
раз я не буду повиноваться, я не хочу повиноваться.
Мальчик совсем опешил при звуке этого странного, дрожащего от боли голоса,
который он слышал в первый
раз. Горячая речь, готовая уже снова политься, замерла на его устах.
Два
раза в неделю бывали при дворе маскарады, один для двора и для тех лиц,
которых государыня удостаивала приглашениями, другой для шести первых классов и знатного шляхетства.
Этим показанием объясняется начало совещаний Бестужева и Апраксина у Чеглоковых, о
которых упоминает Екатерина II в своих воспоминаниях. Вероятно, и Алексей Григорьевич знал об этих планах. Ему, как истинно русскому человеку, не
раз приходилось внутренне вздыхать ввиду иностранных замашек и вкусов наследника престола.
Васса Семеновна, любившая всего один
раз в жизни человека,
который на ее глазах променял ее на другую и с этой другой был несчастлив — Ивана Осиповича Лысенко, совершенно отказалась от мысли выйти замуж вторично и посвятила себя всецело своей маленькой дочери и управлению как Зиновьевом лично, так заочно и другими оставшимися после мужа имениями.
За что наказал муж жену так жестоко? — этот вопрос, на
который они, конечно, не получали ответа от взрослых, не
раз возникал в их маленьких головках. С летами девочки стали обдумывать этот вопрос и решили, что жена согрешила против мужа, нарушила клятву, данную перед алтарем, виделась без позволения с чужим мужчиною. На этом и остановилось разрешение вопроса. Оно успокоило княжну Людмилу.
Глаза ее загорелись огнем бешенства. Уже тогда, когда Никита заявил, что ненавидит княгиню и княжну, в сердце молодой девушки эта ненависть мужа ее матери нашла быстрый и полный отклик. В ее уме
разом возникли картины ее теперешней жизни в княжеском доме в качестве «дворовой барышни» — она знала это насмешливое прозвище, данное ей в девичьей — в сравнении с тем положением,
которое она занимала в этом же доме, когда была девочкой.
Таню оставили в покое. Она видела князя уже несколько
раз, но незаметно для него. Он произвел на нее впечатление, впечатление сильное,
которое еще более увеличило ее злобу против княжны Людмилы, за
которой князь явно ухаживал.
Князь Сергей Сергеевич вернулся к себе в Луговое в отвратительном состоянии духа. Это состояние, как результат посещения Зиновьева, было с ним в первый
раз. Происходило оно вследствие той душевной борьбы,
которая в нем происходила по поводу данного им княжне обещания под влиянием минуты и охватившего его молодечества ни за что не отступиться от него. Между тем какое-то внутреннее предчувствие говорило ему, что открытием заповедной беседки он действительно накликает на себя большое несчастье.
— Посмотрим, князь; те соображения,
которые вы мне высказали, ни
разу не приходили мне в голову, они заставили умолкнуть мои уста, на
которых была просьба оставить эту, казалось мне, бесцельную затею, могущую не ровен час действительно быть для вас гибельною, но теперь, повторяю, и не стыжусь сознаться в этом, я изменил свое мнение и охотно благословлю начало работы…
Она в Петербурге! Сколько
раз и как давно в Зиновьеве она мечтала об этом городе,
который княгиня Васса Семеновна вспоминала с каким-то священным ужасом, — до того казался он покойной современным Содомом. Обласканная императрицей,
которой представил ее дядя, княжна Людмила Васильевна была назначена фрейлиной, но ей был дан отпуск до окончания годового траура, по истечении
которого она будет вращаться в том волшебном мире, каким в ее воображении представлялся ей двор.
Это всегда так бывает. Женщина ценит мужчину до тех пор, когда сознает опасность его потерять. Как только же она убедится, что чувство, внушенное ею, приковывает его к ней крепкой цепью и делает из него раба желаний и капризов, она перестает интересоваться им и начинает им помыкать. Благо мужчине, у
которого найдется сила воли
разом порвать эту позорную цепь, иначе погибель его в сетях бессердечной женщины неизбежна.
— Что это, граф, вы совсем пропали? Сколько времени я вас не видела у себя. Ужели ваша головная боль, припадок,
который случился как
раз у меня, так продолжительно отразилась на вашем здоровье? Вы были больны?
Записка эта, от
которой несся тонкий аромат любимых духов княжны, заставила сильно забиться сердце князя Лугового. Он понял, что она явилась результатом свидания Зиновьева с его племянницей, а потому несомненно, что назначенный в ней час — час решения его участи. Несколько
раз перечитал он дорогую записку, стараясь между строк проникнуть в мысли ее писавшей, угадать по смыслу и даже по почерку ее настроение.
Приветливый тон слуги, на
который в другое время, быть может, не обратил бы никакого внимания князь, прозвучал теперь в его ушах сладостной мелодией надежды. То обстоятельство, что княжна принимает его не в гостиной, а в будуаре, хотя это не
раз было и прежде, тоже в его глазах, при настоящем его настроении, имело значение хорошего признака.
— Но мы не можем всегда играть комедию,
раз мы близки сердцем, — сказала княжна, — я должна к тому же вознаградить тебя за те несколько месяцев тяжелого ожидания, на
которые я тебя обрекла. Не правда ли?
Несколько
раз он приходил к окончательному решению не ехать к «чародею», не брать этого дьявольского средства, дающего наслаждение, за
которое жертва должна будет поплатиться жизнью. Это ужасно! Знать, что женщина, дрожащая от страсти в его объятиях, через несколько часов будет холодным, безжизненным трупом. Не отравит ли это дивных минут обладания?
Самое сообщение о пожаре дома,
которое князь Сергей Сергеевич перечел несколько
раз, тоже страдало какой-то недосказанностью. И в этом случае видно было, что старик не доверял письму.
«Он пришел!» — пронеслось в ее уме, и сердце так томительно сжалось, что она должна была вскочить с кушетки, на
которой сидела, и несколько
раз пройтись по комнате, чтобы успокоиться.
Для этой же цели она наклонилась к стоявшему на столике букету и еще несколько
раз жадно вдохнула в себя его чудесный аромат. Это, казалось ей, ее успокоило. Она стояла возле столика с букетом и глядела на дверь, в
которую должен был войти граф.
Во время кратковременного пребывания Ивана Осиповича в Петербурге его сын, под именем графа Свянторжецкого,
раза два встречался с ним во дворце, но удачно избегал представления, хотя до сих пор не может забыть взгляд, полный презрительного сожаления,
которым однажды обвел его этот заслуженный, почитаемый всеми, начиная с императрицы и кончая последним солдатом, генерал.
«Сумасшедший князь» — кличка эта оставалась за князем Луговым со времени его отъезда, — действительно вел себя там, по мнению большинства, более чем странно. По приезде в Луговое, как сообщали добровольцы-корреспонденты, он повел совершенно замкнутую жизнь, один только
раз был в Тамбове у архиерея,
которому предъявил разрешение Святейшего Синода на постройку двух церквей: одну в своем имении Луговом, а другую в имении Сергея Семеновича Зиновьева — Зиновьеве.