Неточные совпадения
Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один
раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер,
который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Стародум. Тут не самолюбие, а, так называть, себялюбие. Тут себя любят отменно; о себе одном пекутся; об одном настоящем часе суетятся. Ты не поверишь. Я видел тут множество людей,
которым во все случаи их жизни ни
разу на мысль не приходили ни предки, ни потомки.
"В первый
раз сегодня я понял, — писал он по этому случаю Пфейферше, — что значит слова: всладце уязви мя,
которые вы сказали мне при первом свидании, дорогая сестра моя по духу!
Он вышел, и на лице его в первый
раз увидели глуповцы ту приветливую улыбку, о
которой они тосковали.
К счастию, однако ж, на этот
раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с
которого, собственно, и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
Между тем измена не дремала. Явились честолюбивые личности,
которые задумали воспользоваться дезорганизацией власти для удовлетворения своим эгоистическим целям. И, что всего страннее, представительницами анархического элемента явились на сей
раз исключительно женщины.
Начались драки, бесчинства и увечья; ходили друг против дружки и в одиночку и стена на стену, и всего больше страдал от этой ненависти город,
который очутился как
раз посередке между враждующими лагерями.
Затем князь еще
раз попробовал послать «вора попроще» и в этих соображениях выбрал калязинца,
который «свинью за бобра купил», но этот оказался еще пущим вором, нежели новотор и орловец. Взбунтовал семендяевцев и заозерцев и, «убив их, сжег».
Но и на этот
раз ответом было молчание или же такие крики,
которые совсем не исчерпывали вопроса. Лицо начальника сперва побагровело, потом как-то грустно поникло.
Понятно, что после затейливых действий маркиза де Сан-глота,
который летал в городском саду по воздуху, мирное управление престарелого бригадира должно было показаться и «благоденственным» и «удивления достойным». В первый
раз свободно вздохнули глуповцы и поняли, что жить «без утеснения» не в пример лучше, чем жить «с утеснением».
Одни, к
которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин, хотя и не принадлежавший к университету, несколько
раз уже в свою бытность в Москве слышал и говорил об этом деле и имел свое составленное на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся и на улице, пока все трое дошли до здания Старого Университета.
Она сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку о выборах,
которые он назвал «наш парламент». (Надо было улыбнуться, чтобы показать, что она поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни
разу не взглянула на него, пока он не встал прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не смотреть на человека, когда он кланяется.
Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил всё, что было во мне живого, что он ни
разу и не подумал о том, что я живая женщина,
которой нужна любовь.
Он извинился и пошел было в вагон, но почувствовал необходимость еще
раз взглянуть на нее — не потому, что она была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации,
которые видны были во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное.
Мадам Шталь говорила с Кити как с милым ребенком, на
которого любуешься, как на воспоминание своей молодости, и только один
раз упомянула о том, что во всех людских горестях утешение дает лишь любовь и вера и что для сострадания к нам Христа нет ничтожных горестей, и тотчас же перевела разговор на другое.
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те,
которые хуже ее во сто тысяч
раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
День скачек был очень занятой день для Алексея Александровича; но, с утра еще сделав себе расписанье дня, он решил, что тотчас после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на
которых будет весь Двор и на
которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он решил себе бывать у нее в неделю
раз для приличия. Кроме того, в этот день ему нужно было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
Сам Левин не помнил своей матери, и единственная сестра его была старше его, так что в доме Щербацких он в первый
раз увидал ту самую среду старого дворянского, образованного и честного семейства,
которой он был лишен смертью отца и матери.
Дарья Александровна заметила, что в этом месте своего объяснения он путал, и не понимала хорошенько этого отступления, но чувствовала, что,
раз начав говорить о своих задушевных отношениях, о
которых он не мог говорить с Анной, он теперь высказывал всё и что вопрос о его деятельности в деревне находился в том же отделе задушевных мыслей, как и вопрос о его отношениях к Анне.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый
раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи,
которые она увезет к матери, — и опять не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние
раза, она говорила себе, что это не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли,
которую он ей сделал.
Смутное сознание той ясности, в
которую были приведены его дела, смутное воспоминание о дружбе и лести Серпуховского, считавшего его нужным человеком, и, главное, ожидание свидания — всё соединялось в общее впечатление радостного чувства жизни. Чувство это было так сильно, что он невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну на колено другой и, взяв ее в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и, откинувшись назад, вздохнул несколько
раз всею грудью.
И Анна обратила теперь в первый
раз тот яркий свет, при
котором она видела всё, на свои отношения с ним, о
которых прежде она избегала думать.
Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, — подумал он, — эту манеру не одного его, но и всех городских жителей,
которые, побывав
раза два в десять лет в деревне и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они уже всё знают. Обидной, станет 30 сажен. Говорит слова, а сам ничего не понимает».
Он помнил, как он пред отъездом в Москву сказал
раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с
которым он любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как о деле, в
котором не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
Но каждый
раз, как он начинал говорить с ней, он чувствовал, что тот дух зла и обмана,
который владел ею, овладевал и им, и он говорил с ней совсем не то и не тем тоном, каким хотел говорить.
Левин же был твердо убежден, что если она подгорела, то потому только, что не были приняты те меры, о
которых он сотни
раз приказывал.
Это были единственные слова,
которые были сказаны искренно. Левин понял, что под этими словами подразумевалось: «ты видишь и знаешь, что я плох, и, может быть, мы больше не увидимся». Левин понял это, и слезы брызнули у него из глаз. Он еще
раз поцеловал брата, но ничего не мог и не умел сказать ему.
Вронский уже несколько
раз пытался, хотя и не так решительно, как теперь, наводить ее на обсуждение своего положения и каждый
раз сталкивался с тою поверхностностию и легкостью суждений, с
которою она теперь отвечала на его вызов.
«Ну, всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний
раз с братом,
который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по старому».
В Москве в первый
раз он испытал, после роскошной и грубой петербургской жизни, прелесть сближения со светскою, милою и невинною девушкой,
которая полюбила его.
«Варвара Андреевна, когда я был еще очень молод, я составил себе идеал женщины,
которую я полюблю и
которую я буду счастлив назвать своею женой. Я прожил длинную жизнь и теперь в первый
раз встретил в вас то, чего искал. Я люблю вас и предлагаю вам руку».
Он у постели больной жены в первый
раз в жизни отдался тому чувству умиленного сострадания,
которое в нем вызывали страдания других людей и
которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее смерти, и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но и душевное спокойствие,
которого он никогда прежде не испытывал.
Во время кадрили ничего значительного не было сказано, шел прерывистый разговор то о Корсунских, муже и жене,
которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то о будущем общественном театре, и только один
раз разговор затронул ее за живое, когда он спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
Анна ни
разу не встречала еще этой новой знаменитости и была поражена и ее красотою, и крайностью, до
которой был доведен ее туалет, и смелостью ее манер.
Левин часто любовался на эту жизнь, часто испытывал чувство зависти к людям, живущим этою жизнью, но нынче в первый paз, в особенности под впечатлением того, что он видел в отношениях Ивана Парменова к его молодой жене, Левину в первый
раз ясно пришла мысль о том, что от него зависит переменить ту столь тягостную, праздную, искусственную и личную жизнь,
которою он жил, на эту трудовую, чистую и общую прелестную жизнь.
«Должны быть и вальдшнепы», подумал он и как
раз у поворота к дому встретил лесного караульщика,
который подтвердил его предположение о вальдшнепах.
— Вот оно, из послания Апостола Иакова, — сказал Алексей Александрович, с некоторым упреком обращаясь к Лидии Ивановне, очевидно как о деле, о
котором они не
раз уже говорили. — Сколько вреда сделало ложное толкование этого места! Ничто так не отталкивает от веры, как это толкование. «У меня нет дел, я не могу верить», тогда как это нигде не сказано. А сказано обратное.
Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон,
которая заняла у нее два часа, Анна провела в сомнениях о том, всё ли кончено или есть надежда примирения и надо ли ей сейчас уехать или еще
раз увидать его. Она ждала его целый день и вечером, уходя в свою комнату, приказав передать ему, что у нее голова болит, загадала себе: «если он придет, несмотря на слова горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, всё конечно, и тогда я решу, что мне делать!..»
В ней было возбуждение и быстрота соображения,
которые появляются у мужчин пред сражением, борьбой, в опасные и решительные минуты жизни, те минуты, когда
раз навсегда мужчина показывает свою цену и то, что всё прошедшее его было не даром, а приготовлением к этим минутам.
— Картина ваша очень подвинулась с тех пор, как я последний
раз видел ее. И как тогда, так и теперь меня необыкновенно поражает фигура Пилата. Так понимаешь этого человека, доброго, славного малого, но чиновника до глубины души,
который не ведает, что творит. Но мне кажется…
— А мы живем и ничего не знаем, — сказал
раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром русскую газету и указывая на статью о русском художнике, жившем в том же городе и окончившем картину, о
которой давно ходили слухи и
которая вперед была куплена. В статье были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.
«Вот что попробуйте, — не
раз говорил он, — съездите туда-то и туда-то», и поверенный делал целый план, как обойти то роковое начало,
которое мешало всему.
В действительности же, это убедительное для него «разумеется» было только последствием повторения точно такого же круга воспоминаний и представлений, чрез
который он прошел уже десятки
раз в этот час времени.
— Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню и знаю, что они погибли теперь, — сказала она видимо одну из фраз,
которые она за эти три дня не
раз говорила себе.
Слова эти и связанные с ними понятия были очень хороши для умственных целей; но для жизни они ничего не давали, и Левин вдруг почувствовал себя в положении человека,
который променял бы теплую шубу на кисейную одежду и
который в первый
раз на морозе несомненно, не рассуждениями, а всем существом своим убедился бы, что он всё равно что голый и что он неминуемо должен мучительно погибнуть.
Анна не поехала в этот
раз ни к княгине Бетси Тверской,
которая, узнав о ее приезде, звала ее вечером, ни в театр, где нынче была у нее ложа.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино,
которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже не
раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
— Говорят, что кто больше десяти
раз бывает шафером, тот не женится; я хотел десятый быть, чтобы застраховать себя, но место было занято, — говорил граф Синявин хорошенькой княжне Чарской,
которая имела на него виды.
Глядя на нее, он вспоминал все те милые речи,
которые он слышал от нее, всё, что знал про нее хорошего, и всё более и более сознавал, что чувство,
которое он испытывает к ней, есть что-то особенное, испытанное им давно-давно и один только
раз, в первой молодости.
Его суждения о русских женщинах,
которых он желал изучать, не
раз заставляли Вронского краснеть от негодования.