Неточные совпадения
Привожу слова пушкинского Пимена, но я его несравненно богаче: на пестром фоне хорошо знакомого мне прошлого, где уже умирающего, где окончательно исчезнувшего, я вижу растущую не по
дням, а по часам новую Москву. Она ширится, стремится вверх и вниз,
в неведомую доселе стратосферу и
в подземные глубины метро, освещенные электричеством, сверкающие мрамором чудесных зал.
…
В «гранит одетая» Москва-река окаймлена теперь тенистыми бульварами. От них сбегают широкие каменные лестницы. Скоро они омоются новыми волнами: Волга с каждым
днем приближается к Москве.
На другой
день после приезда
в Москву мне пришлось из Лефортова отправиться
в Хамовники,
в Теплый переулок. Денег
в кармане
в обрез: два двугривенных да медяки. А погода такая, что сапог больше изорвешь. Обледенелые нечищеные тротуары да талый снег на огромных булыгах. Зима еще не устоялась.
— Куда мне сбежать — я первый
день в Москве…
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти
в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым
делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали
в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что
в такую-то квартиру вернулся такой-то.
А когда следователь по особо важным
делам В. Ф. Кейзер спросил Рудникова...
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих и административно высланных. На другой же
день их рассортируют: беспаспортных и административных через пересыльную тюрьму отправят
в места приписки,
в ближайшие уезды, а они через неделю опять
в Москве. Придут этапом
в какой-нибудь Зарайск, отметятся
в полиции и
в ту же ночь обратно. Нищие и барышники все окажутся москвичами или из подгородных слобод, и на другой
день они опять на Хитровке, за своим обычным
делом впредь до нового обхода.
В столице можно и украсть, и пострелять милостыньку, и ограбить свежего ночлежника; заманив с улицы или бульвара какого-нибудь неопытного беднягу бездомного, завести
в подземный коридор, хлопнуть по затылку и
раздеть догола.
—
В чем
дело? — спросил я.
Словом, это был не кто иной, как знаменитый П. Г. Зайчневский, тайно пробравшийся из места ссылки на несколько
дней в Москву.
Петр Григорьевич на другой
день в нашей компании смеялся, рассказывая, как его испугали толпы городовых. Впрочем, было не до смеху: вместо кулаковской «Каторги» он рисковал попасть опять
в нерчинскую!
В «Кулаковку» даже
днем опасно ходить — коридоры темные, как ночью. Помню, как-то я иду подземным коридором «Сухого оврага», чиркаю спичку и вижу — ужас! — из каменной стены, из гладкой каменной стены вылезает голова живого человека. Я остановился, а голова орет...
Зашел я как-то
в летний
день, часа
в три,
в «Каторгу». Разгул уже был
в полном разгаре. Сижу с переписчиком ролей Кириным. Кругом, конечно, «коты» с «марухами». Вдруг
в дверь влетает «кот» и орет...
Здесь жили профессионалы-нищие и разные мастеровые, отрущобившиеся окончательно. Больше портные, их звали «раками», потому что они, голые, пропившие последнюю рубаху, из своих нор никогда и никуда не выходили. Работали
день и ночь, перешивая тряпье для базара, вечно с похмелья,
в отрепьях, босые.
Но самый большой и постоянный доход давала съемщикам торговля вином. Каждая квартира — кабак.
В стенах, под полом,
в толстых ножках столов — везде были склады вина, разбавленного водой, для своих ночлежников и для их гостей. Неразбавленную водку
днем можно было получить
в трактирах и кабаках, а ночью торговал водкой
в запечатанной посуде «шланбой».
То и
дело в переулках и на самой площади поднимали трупы убитых и ограбленных донага.
Ребенок, целый
день мокрый и грязный, лежал у нее на руках, отравляясь соской, и стонал от холода, голода и постоянных болей
в желудке, вызывая участие у прохожих к «бедной матери несчастного сироты».
Степенью выше стояли «поездошники», их
дело — выхватывать на проездах бульваров,
в глухих переулках и на темных вокзальных площадях из верха пролетки саки и чемоданы…
На другой
день, придя
в «Развлечение» просить аванс по случаю ограбления, рассказывал финал своего путешествия: огромный будочник, босой и
в одном белье, которому он назвался дворянином, выскочил из будки, повернул его к себе спиной и гаркнул: «Всякая сволочь по ночам будет беспокоить!» — и так наподдал ногой — спасибо, что еще босой был, — что Епифанов отлетел далеко
в лужу…
Нищий-аристократ берет, например, правую сторону Пречистенки с переулками и пишет двадцать писем-слезниц, не пропустив никого,
в двадцать домов, стоящих внимания. Отправив письмо, на другой
день идет по адресам. Звонит
в парадное крыльцо: фигура аристократическая, костюм, взятый напрокат, приличный. На вопрос швейцара говорит...
Тогда ночлежники первым
делом разломали каморки съемщиков, подняли доски пола, где разыскали целые склады бутылок с водкой, а затем и самые стенки каморок истопили
в печках.
«Портяночники» —
днем и
в сумерки.
По Солянке было рискованно ходить с узелками и сумками даже
днем, особенно женщинам: налетали хулиганы, выхватывали из рук узелки и мчались
в Свиньинский переулок, где на глазах преследователей исчезали
в безмолвных грудах кирпичей. Преследователи останавливались
в изумлении — и вдруг
в них летели кирпичи. Откуда — неизвестно… Один, другой… Иногда проходившие видели дымок, вьющийся из мусора.
Как-то
днем захожу к Ольге Петровне. Она обмывает
в тазике покрытую язвами ручонку двухлетнего ребенка, которого держит на руках грязная нищенка, баба лет сорока. У мальчика совсем отгнили два пальца: средний и безымянный. Мальчик тихо всхлипывал и таращил на меня глаза: правый глаз был зеленый, левый — карий. Баба ругалась: «У, каторжный, дармоедина! Удавить тебя мало».
Целый
день полуголодный, босой или
в рваных опорках зимой, видит малый на улицах вольных ребятишек и пристает к ним…
— Это был счастливейший
день в моей жизни, во всей моей жизни, — рассказывала она мне.
— К сожалению, нет. Приходил отказываться от комнаты. Третьего
дня отвели ему
в № 6 по ордеру комнату, а сегодня отказался. Какой любезный! Вызывают на Дальний Восток,
в плавание. Только что приехал, и вызывают. Моряк он, всю жизнь
в море пробыл.
В Америке,
в Японии,
в Индии… Наш, русский, старый революционер 1905 года… Заслуженный. Какие рекомендации! Жаль такого жильца… Мы бы его сейчас
в председатели заперли…
Против роскошного дворца Шереметевской больницы вырастали сотни палаток, раскинутых за ночь на один только
день. От рассвета до потемок колыхалось на площади море голов, оставляя узкие дорожки для проезда по обеим сторонам широченной
в этом месте Садовой улицы. Толклось множество народа, и у всякого была своя цель.
Влетает оборванец, выпивает стакан водки и хочет убежать. Его задерживают половые. Скандал. Кликнули с поста городового, важного, толстого. Узнав,
в чем
дело, он плюет и, уходя, ворчит...
Кроме этих двух, был единственно знаменитый
в то время сыщик Смолин, бритый плотный старик, которому поручались самые важные
дела.
На другой
день пушка действительно была на указанном пустыре. Начальство перевезло ее
в Кремль и водрузило на прежнем месте, у стены. Благодарность получил.
И он жил
в таком переулке, где
днем торговля идет, а ночью ни одной души не увидишь.
Дело о задушенном индейце
в воду кануло, никого не нашли. Наконец года через два явился законный наследник — тоже индеец, но одетый по-европейски. Он приехал с деньгами, о наследстве не говорил, а цель была одна — разыскать убийц дяди. Его сейчас же отдали на попечение полиции и Смолина.
Смолин первым
делом его познакомил с восточными людьми Пахро и Абазом, и давай индейца для отыскивания следов по шулерским мельницам таскать — выучил пить и играть
в модную тогда стуколку… Запутали, закружили юношу.
В один прекрасный
день он поехал ночью из игорного притона домой — да и пропал. Поговорили и забыли.
Шесть
дней рыщут — ищут товар по частным домам, усадьбам, чердакам, покупают целые библиотеки у наследников или разорившихся библиофилов, а «стрелки» скупают повсюду книги и перепродают их букинистам, собиравшимся
в трактирах на Рождественке,
в Большом Кисельном переулке и на Малой Лубянке.
Новичок и
в самом
деле поверит, а настоящий москвич выслушает и виду не подает, что вранье, не улыбается, а сам еще чище что-нибудь прибавит. Такой обычай...
Об этом ларце
в воскресенье заговорили молчаливые раритетчики на Сухаревке. Предлагавший двести рублей на другой
день подсылал своего подручного купить его за три тысячи рублей. Но наследники не уступили. А Сухаревка, обиженная, что
в этом музее даром ничего не укупишь, начала «колокола лить».
В один прекрасный
день на двери появилась вывеска, гласившая, что Сухаревских маклаков и антикваров из переулков (были названы два переулка) просят «не трудиться звонить».
Какие два образных слова: народ толчется целый
день в одном месте, и так попавшего
в те места натолкают, что потом всякое место болит!
Тащат и тащат. Хочешь не хочешь, заведут
в лавку. А там уже обступят другие приказчики: всякий свое
дело делает и свои заученные слова говорит. Срепетовка ролей и исполнение удивительные. Заставят пересмотреть, а то и примерить все: и шубу, и пальто, и поддевку.
Вторая категория
днем спит, а ночью «работает» по Москве или ее окрестностям, по барским и купеческим усадьбам, по амбарам богатых мужиков, по проезжим дорогам. Их работа пахнет кровью.
В старину их называли «Иванами», а впоследствии — «деловыми ребятами».
Лавочки мрачны даже
днем, — что
в них лежит, разглядеть нельзя.
Мелкие воры и жулики сходились
в притоны вечером, а «иваны» — к утру, иногда даже не заходя
в лавочки у стены, и прямо
в трактирах,
в секретных каморках «тырбанили слам» —
делили добычу и тут же сбывали ее трактирщику или специальным скупщикам.
И вот
в жаркий июльский
день мы подняли против дома Малюшина, близ Самотеки, железную решетку спускного колодца, опустили туда лестницу. Никто не обратил внимания на нашу операцию — сделано было все очень скоро: подняли решетку, опустили лестницу. Из отверстия валил зловонный пар. Федя-водопроводчик полез первый; отверстие, сырое и грязное, было узко, лестница стояла отвесно, спина шаркала о стену. Послышалось хлюпанье воды и голос, как из склепа...
Репортерская заметка сделала свое
дело. А моего отчаянного спутника Федю Левачев взял
в рабочие, как-то устроил ему паспорт и сделал потом своим десятником.
На другой
день я читал мою статью уже лежа
в постели при высокой температуре, от гриппа я
в конце концов совершенно оглох на левое ухо, а потом и правое оказалось поврежденным.
Я усиленно поддерживал подобные знакомства: благодаря им я получал интересные сведения для газет и проникал иногда
в тайные игорные дома, где меня не стеснялись и где я встречал таких людей, которые были приняты
в обществе, состояли даже членами клубов, а на самом
деле были или шулера, или аферисты, а то и атаманы шаек.
В тот
день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня
в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку, а это ему не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал
в своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Они или приводили их
в свои притоны, или их тут же
раздевали следовавшие по пятам своих «дам» «коты».
В известный
день его приглашают на «мельницу» поиграть
в банк — другой игры на «мельницах» не было, — а к известному часу там уж собралась стройно спевшаяся компания шулеров, приглашается и исполнитель, банкомет, умеющий бить наверняка каждую нужную карту, — и деньги азартного вора переходят компании.