Неточные совпадения
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь и отдавать ее караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме
того, стояли «на стреме», когда взрослые воровали, и
в то же
время сами подучивались у взрослых «работе».
Они ютились больше
в «вагончике». Это был крошечный одноэтажный флигелек
в глубине владения Румянцева.
В первой половине восьмидесятых годов там появилась и жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала на некоторое
время из Хитровки, попадая за свою красоту
то на содержание,
то в «шикарный» публичный дом, но всякий раз возвращалась
в «вагончик» и пропивала все свои сбережения.
В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
Лужин поспел
в то самое
время, когда с возов сваливали обувь
в склады.
Но во
время турецкой войны дети и внуки кимряков были «вовлечены
в невыгодную сделку», как они объясняли на суде, поставщиками на армию, которые дали огромные заказы на изготовление сапог с бумажными подметками. И лазили по снегам балканским и кавказским солдаты
в разорванных сапогах, и гибли от простуды… И опять с
тех пор пошли бумажные подметки… на Сухаревке, на Смоленском рынке и по мелким магазинам с девизом «на грош пятаков» и «не обманешь — не продашь».
В те самые
времена, о которых я пишу сейчас, был у меня один разговор...
«Развлечение», модный иллюстрированный журнал
того времени, целый год печатал на заглавном рисунке своего журнала центральную фигуру пьяного купца, и вся Москва знала, что это Миша Хлудов, сын миллионера — фабриканта Алексея Хлудова, которому отведена печатная страничка
в словаре Брокгауза, как собирателю знаменитой хлудовской библиотеки древних рукописей и книг, которую описывали известные ученые.
Ляпины родом крестьяне не
то тамбовские, не
то саратовские. Старший
в юности служил у прасола и гонял гурты
в Москву. Как-то
в Моршанске, во
время одного из своих путешествий, он познакомился со скопцами, и
те уговорили его перейти
в их секту, предлагая за это большие деньги.
Выли и «вечные ляпинцы». Были три художника — Л., Б. и X., которые по десять — пятнадцать лет жили
в «Ляпинке» и оставались
в ней долгое
время уже по выходе из училища. Обжились тут, обленились. Существовали разными способами: писали картинки для Сухаревки, малярничали, когда трезвые… Ляпины это знали, но не гнали: пускай живут, а
то пропадут на Хитровке.
Подозвали Волгужева.
В отрепанном пиджаке, как большинство учеников
того времени, он подошел к генералгубернатору, который был выше его ростом на две головы, и взял его за пуговицу мундира, что привело
в ужас все начальство.
В это
время к нему приехал П. М. Третьяков покупать портрет архимандрита Феофана работы Тропинина. Увидав П. М. Третьякова, антиквар бросился снимать с него шубу и галоши, а когда они вошли
в комнату,
то схватил работавшего над картиной Струнникова и давай его наклонять к полу...
Еще
в семи — и восьмидесятых годах он был таким же, как и прежде, а
то, пожалуй, и хуже, потому что за двадцать лет грязь еще больше пропитала пол и стены, а газовые рожки за это
время насквозь прокоптили потолки, значительно осевшие и потрескавшиеся, особенно
в подземном ходе из общего огромного зала от входа с Цветного бульвара до выхода на Грачевку.
Они выплывают во
время уж очень крупных скандалов и бьют направо и налево, а
в помощь им всегда становятся завсегдатаи — «болдохи», которые дружат с ними, как с нужными людьми, с которыми «дело делают» по сбыту краденого и пользуются у них приютом, когда опасно ночевать
в ночлежках или
в своих «хазах». Сюда же никакая полиция никогда не заглядывала, разве только городовые из соседней будки, да и
то с самыми благими намерениями — получить бутылку водки.
Воланы явились
в те давно забытые
времена, когда сердитый барин бил кулаком и пинал ногами
в спину своего крепостного кучера.
Роскошен белый колонный зал «Эрмитажа». Здесь привились юбилеи.
В 1899 году,
в Пушкинские дни, там был Пушкинский обед, где присутствовали все знаменитые писатели
того времени.
Человек, игравший «Ваньку», рассказал, что это «представление» весьма старинное и еще во
времена крепостного права служило развлечением крепостным, из-за него рисковавшим попасть под розги, а
то и
в солдаты.
В те давние
времена пожарные, николаевские солдаты, еще служили по двадцать пять лет обязательной службы и были почти все холостые, имели «твердых» возлюбленных — кухарок.
Да и как не поощрять, когда пословица
в те давние
времена ходила: «Каждая купчиха имеет мужа — по закону, офицера — для чувств, а кучера — для удовольствия». Как же кухарке было не иметь кума-пожарного!
Я помню одно необычайно сухое лето
в половине восьмидесятых годов, когда
в один день было четырнадцать пожаров, из которых два — сбор всех частей. Горели Зарядье и Рогожская почти
в одно и
то же
время… А кругом мелкие пожары…
Тем не менее это парижского вида учреждение известно было под названием «вшивая биржа».
Та же, что и
в старые
времена, постоянная толпа около ящиков с горячими пирожками…
Во
время сеанса он тешил князя, болтая без умолку обо всем, передавая все столичные сплетни, и
в то же
время успевал проводить разные крупные дела, почему и слыл влиятельным человеком
в Москве. Через него многого можно было добиться у всемогущего хозяина столицы, любившего своего парикмахера.
До
того времени было
в Москве единственное «депо пиявок», более полвека помещавшееся
в маленьком сереньком домике, приютившемся к стене Страстного монастыря.
И является вопрос: за что могли не избрать
в члены клуба кандидата,
то есть лицо, уже бывавшее
в клубе около года до баллотировки? Вернее всего, что за не подходящие к
тому времени взгляды, которые высказывались Чатским
в «говорильне».
При М. М. Хераскове была только одна часть, средняя, дворца, где колонны и боковые крылья, а может быть, фронтон с колоннами и ворота со львами были сооружены после 1812 года Разумовским, которому Херасковы продали имение после смерти поэта
в 1807 году. Во
время пожара 1812 года он уцелел, вероятно, только благодаря густому парку. Если сейчас войти на чердак пристроек,
то на стенах главного корпуса видны уцелевшие лепные украшения бывших наружных боковых стен.
Л. Н. Толстой, посещавший клуб
в период шестидесятых годов, назвал его
в «Анне Карениной» — «храм праздности». Он тоже вспоминает «говорильню», но уже не
ту, что была
в пушкинские
времена.
Льва Голицына тоже недолюбливали
в Английском клубе за его резкие и нецензурные по
тому времени (начало восьмидесятых годов) речи. Но Лев Голицын никого не боялся. Он ходил всегда, зиму и лето,
в мужицком бобриковом широченном армяке, и его огромная фигура обращала внимание на улицах.
Почти полвека стояла зрячая Фемида, а может быть, и до сего
времени уцелела как памятник старины
в том же виде. Никто не обращал внимания на нее, а когда один газетный репортер написал об этом заметку
в либеральную газету «Русские ведомости»,
то она напечатана не была.
Но здесь ей надели повязку для
того, должно быть, чтобы она не видела роскоши соседнего храма Бахуса, поклонники которого оттуда
время от
времени поднимались волей рока
в храм Фемиды.
В ученье мальчики были до семнадцати-восемнадцати лет. К этому
времени они постигали банный обиход, умели обращаться с посетителями, стричь им ногти и аккуратно срезывать мозоли. После приобретения этих знаний такой «образованный» отрок просил хозяина о переводе его
в «молодцы» на открывшуюся вакансию, чтобы ехать
в деревню жениться, а
то «мальчику» жениться было неудобно: засмеют
в деревне.
С
той поры он возненавидел Балашова и все мечтал объехать его во что бы
то ни стало. Шли сезоны, а он все приходил
в хвосте или совсем последним. Каждый раз брал билет на себя
в тотализаторе — и это иногда был единственный билет на его лошадь. Публика при выезде его на старт смеялась, а во
время бега, намекая на профессию хозяина, кричала...
В 1862 году
в Тверской части
в секретной содержался крупнейший государственный преступник
того времени, потом осужденный на каторгу, П. Г. Зайчневский.
К этому
времени он обязан иметь полдюжины белых мадаполамовых, а кто
в состоянии,
то и голландского полотна рубах и штанов, всегда снежной белизны и не помятых.
Так назывался запечатанный хрустальный графин, разрисованный золотыми журавлями, и
в нем был превосходный коньяк, стоивший пятьдесят рублей. Кто платил за коньяк,
тот и получал пустой графин на память. Был даже некоторое
время спорт коллекционировать эти пустые графины, и один коннозаводчик собрал их семь штук и показывал свое собрание с гордостью.
то это было сказано о старом «Яре», помещавшемся
в пушкинские
времена на Петровке.
Сам Красовский был тоже любитель этого спорта, дававшего ему большой доход по трактиру. Но последнее
время,
в конце столетия, Красовский сделался ненормальным, больше проводил
время на «Голубятне», а если являлся
в трактир,
то ходил по залам с безумными глазами, распевал псалмы, и… его, конечно, растащили: трактир, когда-то «золотое дно», за долги перешел
в другие руки, а Красовский кончил жизнь почти что нищим.
Со
времен Петра I для должников учредились долговые отделения, а до
той поры должники сидели
в тюрьмах вместе с уголовными.
В квартире номер сорок пять во дворе жил хранитель дома с незапамятных
времен. Это был квартальный Карасев, из бывших городовых, любимец генерал-губернатора князя
В. А. Долгорукова, при котором он состоял неотлучным не
то вестовым, не
то исполнителем разных личных поручений. Полиция боялась Карасева больше, чем самого князя, и потому
в дом Олсуфьева, что бы там ни делалось, не совала своего носа.
Неточные совпадения
В это
время слышны шаги и откашливания
в комнате Хлестакова. Все спешат наперерыв к дверям, толпятся и стараются выйти, что происходит не без
того, чтобы не притиснули кое-кого. Раздаются вполголоса восклицания:
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и
в то же
время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и
в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но
в это
время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Глядеть весь город съехался, // Как
в день базарный, пятницу, // Через неделю
времени // Ермил на
той же площади // Рассчитывал народ.
Потом свою вахлацкую, // Родную, хором грянули, // Протяжную, печальную, // Иных покамест нет. // Не диво ли? широкая // Сторонка Русь крещеная, // Народу
в ней
тьма тём, // А ни
в одной-то душеньке // Спокон веков до нашего // Не загорелась песенка // Веселая и ясная, // Как вёдреный денек. // Не дивно ли? не страшно ли? // О
время,
время новое! // Ты тоже
в песне скажешься, // Но как?.. Душа народная! // Воссмейся ж наконец!
Пришел солдат с медалями, // Чуть жив, а выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, //
В чем счастие солдатское? // Да не таись, смотри!» // — А
в том, во-первых, счастие, // Что
в двадцати сражениях // Я был, а не убит! // А во-вторых, важней
того, // Я и во
время мирное // Ходил ни сыт ни голоден, // А смерти не дался! // А в-третьих — за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай — жив!