Неточные совпадения
Выли и «вечные ляпинцы». Были три художника — Л., Б. и X., которые по десять — пятнадцать
лет жили в «Ляпинке» и оставались в ней долгое время уже по
выходе из училища. Обжились тут, обленились. Существовали разными способами: писали картинки для Сухаревки, малярничали, когда трезвые… Ляпины это знали, но не гнали: пускай живут, а то пропадут на Хитровке.
Еще в семи — и восьмидесятых
годах он был таким же, как и прежде, а то, пожалуй, и хуже, потому что за двадцать
лет грязь еще больше пропитала пол и стены, а газовые рожки за это время насквозь прокоптили потолки, значительно осевшие и потрескавшиеся, особенно в подземном ходе из общего огромного зала от входа с Цветного бульвара до
выхода на Грачевку.
На Тверской, против Брюсовского переулка, в семидесятые и в начале восьмидесятых
годов, почти рядом с генерал-губернаторским дворцом, стоял большой дом Олсуфьева — четырехэтажный, с подвальными этажами, где помещались лавки и винный погреб. И лавки и погребок имели два
выхода: на улицу и во двор — и торговали на два раствора.
Зимний день у него всегда проходил так: в одиннадцать встанет, попьет кофе, выходит погулять. Первым делом идет через занесенный снежными сугробами сад по узкой тропинке к большой террасе, на которую
летом выход из столовой, где стоял огромный летний обеденный стол.
Неточные совпадения
Действия этой женщины не интересовали его, ее похвалы Харламову не возбуждали ревности. Он был озабочен решением вопроса: какие перспективы и пути открывает пред ним война? Она поставила под ружье такое количество людей, что, конечно, продлится недолго, — не хватит средств воевать
года. Разумеется, Антанта победит австро-германцев. Россия получит
выход в Средиземное море, укрепится на Балканах. Все это — так, а — что выиграет он? Твердо, насколько мог, он решил: поставить себя на видное место. Давно пора.
Матрена. Две сестры — обе девки, уж в
летах. Только
выходу им никакого нет; сидят наверху у себя взаперти, все одно под замком.
— Ты сказал давеча, что у меня лицо не совсем свежо, измято, — продолжал Обломов, — да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать
лет во мне был заперт свет, который искал
выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас. Итак, двенадцать
лет, милый мой Андрей, прошло: не хотелось уж мне просыпаться больше.
Теперь я привык к этим мыслям, они уже не пугают меня. Но в конце 1849
года я был ошеломлен ими, и, несмотря на то что каждое событие, каждая встреча, каждое столкновение, лицо — наперерыв обрывали последние зеленые листья, я еще упрямо и судорожно искал
выхода.
Я его видел с тех пор один раз, ровно через шесть
лет. Он угасал. Болезненное выражение, задумчивость и какая-то новая угловатость лица поразили меня; он был печален, чувствовал свое разрушение, знал расстройство дел — и не видел
выхода. Месяца через два он умер; кровь свернулась в его жилах.