Неточные совпадения
Москва вводится в план. Но чтобы создать новую Москву
на месте старой, почти тысячу
лет строившейся кусочками, где какой удобен для строителя, нужны особые, невиданные доселе силы…
— Эту лошадь — завтра в деревню. Вчера
на Конной у Илюшина взял за сорок рублей киргизку… Добрая. Четыре
года. Износу ей не будет…
На той неделе обоз с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили, а с нас вдвое берут. Зато в долг. Каждый понедельник трешку плати. Легко разве? Так все извозчики обзаводятся. Сибиряки привезут товар в Москву и половину лошадей распродадут…
Так шли
годы, пока не догадались выяснить причину. Оказалось, что повороты (а их было два: один — под углом Малого театра, а другой —
на площади, под фонтаном с фигурами скульптора Витали) были забиты отбросами города.
— Вот потому двадцать
годов и стою там
на посту, а то и дня не простоишь, пришьют! Конечно, всех знаю.
За двадцать
лет службы городовым среди рвани и беглых у Рудникова выработался особый взгляд
на все.
— Соборным певчим был, семинарист. А вот до чего дошел! Тише вы, дьяволы! — крикнул Рудников, и мы начали подниматься по узкой деревянной лестнице
на чердак. Внизу гудело «многая
лета».
Много оставалось круглых сирот из рожденных
на Хитровке. Вот одна из сценок восьмидесятых
годов.
Они ютились больше в «вагончике». Это был крошечный одноэтажный флигелек в глубине владения Румянцева. В первой половине восьмидесятых
годов там появилась и жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала
на некоторое время из Хитровки, попадая за свою красоту то
на содержание, то в «шикарный» публичный дом, но всякий раз возвращалась в «вагончик» и пропивала все свои сбережения. В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
В адресной книге Москвы за 1826
год в списке домовладельцев значится: «Свиньин, Павел Петрович, статский советник, по Певческому переулку, дом № 24, Мясницкой части,
на углу Солянки».
Страшные трущобы Хитровки десятки
лет наводили ужас
на москвичей.
В восьмидесятых
годах здесь жили даже «князь с княгиней», слепой старик с беззубой старухой женой, которой он диктовал, иногда по-французски, письма к благодетелям, своим старым знакомым, и получал иногда довольно крупные подачки,
на которые подкармливал голодных переписчиков.
Он прожил где-то в захолустном городишке
на глубоком севере несколько
лет, явился в Москву
на Хитров и навсегда поселился в этой квартире.
Как-то днем захожу к Ольге Петровне. Она обмывает в тазике покрытую язвами ручонку двухлетнего ребенка, которого держит
на руках грязная нищенка, баба
лет сорока. У мальчика совсем отгнили два пальца: средний и безымянный. Мальчик тихо всхлипывал и таращил
на меня глаза: правый глаз был зеленый, левый — карий. Баба ругалась: «У, каторжный, дармоедина! Удавить тебя мало».
Плохой, лядащий мальчонок был; до трех
лет за грудного выдавала и раз нарвалась: попросила
на улице у проходившего начальника сыскной полиции Эффенбаха помочь грудному ребенку.
Вскоре Коську стали водить нищенствовать за ручку — перевели в «пешие стрелки». Заботился о Коське дедушка Иван, старик ночлежник, который заботился о матери, брал ее с собой
на все
лето по грибы. Мать умерла, а ребенок родился 22 февраля, почему и окрестил его дедушка Иван Касьяном.
Три
года водил за ручку Коську старик по зимам
на церковные паперти, а
летом уходил с ним в Сокольники и дальше, в Лосиный остров по грибы и тем зарабатывал пропитание.
Умер старик, прогнали Коську из ночлежки, прижился он к подзаборной вольнице, которая шайками ходила по рынкам и ночевала в помойках, в пустых подвалах под Красными воротами, в башнях
на Старой площади, а
летом в парке и Сокольниках, когда тепло, когда «каждый кустик ночевать пустит».
Через
год она мне показала единственное письмо от Коськи, где он сообщает — письмо писано под его диктовку, — что пришлось убежать от своих «ширмачей», «потому, что я их обманул и что правду им сказать было нельзя… Убежал я в Ярославль, доехал под вагоном, а оттуда попал
летом в Астрахань, где работаю
на рыбных промыслах, а потом обещали меня взять
на пароход. Я выучился читать».
— К сожалению, нет. Приходил отказываться от комнаты. Третьего дня отвели ему в № 6 по ордеру комнату, а сегодня отказался. Какой любезный! Вызывают
на Дальний Восток, в плавание. Только что приехал, и вызывают. Моряк он, всю жизнь в море пробыл. В Америке, в Японии, в Индии… Наш, русский, старый революционер 1905
года… Заслуженный. Какие рекомендации! Жаль такого жильца… Мы бы его сейчас в председатели заперли…
Сухаревка — дочь войны. Смоленский рынок — сын чумы. Он старше Сухаревки
на 35
лет. Он родился в 1777
году. После московской чумы последовал приказ властей продавать подержанные вещи исключительно
на Смоленском рынке и то только по воскресеньям во избежание разнесения заразы.
После войны 1812
года, как только стали возвращаться в Москву москвичи и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ, в котором объявил, что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно
на площади против Сухаревской башни».
Я много
лет часами ходил по площади, заходил к Бакастову и в другие трактиры, где с утра воры и бродяги дуются
на бильярде или в азартную биксу или фортунку, знакомился с этим людом и изучал разные стороны его быта. Чаще всего я заходил в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской публикой: тут игры не было, значит, и воры не заходили.
У Григорьева была большая прекрасная библиотека, составленная им исключительно
на Сухаревке. Сын его, будучи студентом, участвовал в революции. В 1905
году он был расстрелян царскими войсками. Тело его нашли
на дворе Пресненской части, в груде трупов. Отец не пережил этого и умер. Надо сказать, что и ранее Григорьев считался неблагонадежным и иногда открыто воевал с полицией и ненавидел сыщиков…
Десятки
лет он жил
на 1-й Мещанской в собственном двухэтажном домике вдвоем со старухой прислугой.
Уже много
лет спустя выяснилось, что пушка для Смолина была украдена другая, с другого конца кремлевской стены послушными громилами, принесена
на Антроповы ямы и возвращена в Кремль, а первая так и исчезла.
Дело о задушенном индейце в воду кануло, никого не нашли. Наконец
года через два явился законный наследник — тоже индеец, но одетый по-европейски. Он приехал с деньгами, о наследстве не говорил, а цель была одна — разыскать убийц дяди. Его сейчас же отдали
на попечение полиции и Смолина.
С восьмидесятых
годов, когда в Москве начали выходить газеты и запестрели объявлениями колокольных заводов, Сухаревка перестала пускать небылицы, которые в те времена служили рекламой. А колоколозаводчик неукоснительно появлялся
на Сухаревке и скупал «серебряный звон». За ним очень ухаживали старьевщики, так как он был не из типов, искавших «
на грош пятаков».
Но раз был случай, когда они все жадной волчьей стаей или, вернее, стаей пугливого воронья набросились
на крупную добычу. Это было в восьмидесятых
годах.
За десятки
лет все его огромные средства были потрачены
на этот музей, закрытый для публики и составлявший в полном смысле этого слова жизнь для своего старика владельца, забывавшего весь мир ради какой-нибудь «новенькой старинной штучки» и никогда не отступившего, чтобы не приобрести ее.
Перечислить все, что было в этих залах, невозможно. А
на дворе, кроме того, большой сарай был завален весь разными редкостями более громоздкими. Тут же вся его библиотека. В отделении первопечатных книг была книга «Учение Фомы Аквинского», напечатанная в 1467
году в Майнце, в типографии Шефера, компаньона изобретателя книгопечатания Гутенберга.
В отделе рукописей были две громадные книги
на пергаменте с сотнями рисунков рельефного золота. Это «Декамерон» Боккаччо, писанная по-французски в 1414
году.
— Это что, толпа — баранье стадо. Куда козел, туда и она. Куда хочешь повернешь. А вот
на Сухаревке попробуй! Мужику в одиночку втолкуй, какому-нибудь коблу лесному, а еще труднее — кулугуру степному, да заставь его в лавку зайти, да уговори его ненужное купить. Это, брат, не с толпой под Девичьим, а в сто раз потруднее! А у меня за тридцать
лет на Сухаревке никто мимо лавки не прошел. А ты — толпа. Толпу… зимой купаться уговорю!
С наружной стороны уничтожили пристройки, а внутренняя сторона осталась по-старому, и вдобавок
на Старой площади, между Ильинскими и Никольскими воротами, открылся Толкучий рынок, который в половине восьмидесятых
годов был еще в полном блеске своего безобразия.
Летом с пяти, а зимой с семи часов вся квартира
на ногах. Закусив наскоро, хозяйки и жильцы, перекидывая
на руку вороха разного барахла и сунув за пазуху туго набитый кошелек, грязные и оборванные, бегут
на толкучку,
на промысел. Это съемщики квартир, которые сами работают с утра до ночи. И жильцы у них такие же. Даже детишки вместе со старшими бегут
на улицу и торгуют спичками и папиросами без бандеролей, тут же сфабрикованными черт знает из какого табака.
И там и тут торговали специально грубой привозной обувью — сапогами и башмаками, главным образом кимрского производства. В семидесятых
годах еще практиковались бумажные подметки, несмотря
на то, что кожа сравнительно была недорога, но уж таковы были девизы и у купца и у мастера: «
на грош пятаков» и «не обманешь — не продашь».
Был в шестидесятых
годах в Москве полицмейстер Лужин, страстный охотник, державший под Москвой свою псарню. Его доезжачему всучили
на Старой площади сапоги с бумажными подошвами, и тот пожаловался
на это своему барину, рассказав, как и откуда получается купцами товар. Лужин послал его узнать подробности этой торговли. Вскоре охотник пришел и доложил, что сегодня рано
на Старую площадь к самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов обуви из Кимр.
Такова была до своего сноса в 1934
году Китайгородская стена, еще так недавно находившаяся в самом неприглядном виде. Во многих местах стена была совершенно разрушена, в других чуть не
на два метра вросла в землю, башни изуродованы поселившимися в них людьми, которые
на стенах развели полное хозяйство: дачи не надо!
Испитой юноша,
на вид
лет семнадцати, в лакированных сапогах, в венгерке и в новом картузе
на затылке, стуча дном водочного стакана по столу, убедительно доказывал что-то маленькому потрепанному человечку...
— Да так.
Года два назад написал я комедию. Туда, сюда — не берут. Я — к нему в театр. Не застаю. Иду
на дом. Он принимает меня в роскошном кабинете. Сидит важно, развалясь в кресле у письменного стола.
В Богословском (Петровском) переулке с 1883
года открылся театр Корша. С девяти вечера отовсюду поодиночке начинали съезжаться извозчики, становились в линию по обеим сторонам переулка, а не успевшие занять место вытягивались вдоль улицы по правой ее стороне, так как левая была занята лихачами и парными «голубчиками», платившими городу за эту биржу крупные суммы. «Ваньки», желтоглазые погонялки — эти извозчики низших классов, а также кашники, приезжавшие в столицу только
на зиму, платили «халтуру» полиции.
В другие дни недели купцы обедали у себя дома, в Замоскворечье и
на Таганке, где их ожидала супруга за самоваром и подавался обед, то постный, то скоромный, но всегда жирный — произведение старой кухарки, не любившей вносить новшества в меню, раз установленное ею много
лет назад.
«Развлечение», модный иллюстрированный журнал того времени, целый
год печатал
на заглавном рисунке своего журнала центральную фигуру пьяного купца, и вся Москва знала, что это Миша Хлудов, сын миллионера — фабриканта Алексея Хлудова, которому отведена печатная страничка в словаре Брокгауза, как собирателю знаменитой хлудовской библиотеки древних рукописей и книг, которую описывали известные ученые.
Еще в конце шестидесятых
годов он отправился в Среднюю Азию, в только что возникший город Верный, для отыскания новых рынков и застрял там, проводя время
на охоте
на тигров.
В 1875
году начались события
на Балканах: восстала Герцеговина.
Последний раз я видел Мишу Хлудова в 1885
году на собачьей выставке в Манеже. Огромная толпа окружила большую железную клетку. В клетке
на табурете в поддевке и цилиндре сидел Миша Хлудов и пил из серебряного стакана коньяк. У ног его сидела тигрица, била хвостом по железным прутьям, а голову положила
на колени Хлудову. Это была его последняя тигрица, недавно привезенная из Средней Азии, но уже прирученная им, как собачонка.
Не таков был его однофамилец, с большими рыжими усами вроде сапожной щетки. Его никто не звал по фамилии, а просто именовали: Паша Рыжеусов,
на что он охотно откликался. Паша тоже считал себя гурманом, хоть не мог отличить рябчика от куропатки. Раз собеседники зло над ним посмеялись, после чего Паша не ходил
на «вторничные» обеды
года два, но его уговорили, и он снова стал посещать обеды: старое было забыто. И вдруг оно всплыло совсем неожиданно, и стол уже навсегда лишился общества Паши.
Склонили его
на операцию, но случилось, что сделали только половину операции, и, вручив часть обещанной суммы, докончить операцию решили через
год и тогда же и уплатить остальное. Но
на полученную сумму Ляпин за
год успел разбогатеть и отказался от денег и операции.
В половине восьмидесятых
годов выдалась бесснежная зима.
На Масленице, когда вся Москва каталась
на санях, была настолько сильная оттепель, что мостовые оголились, и вместо саней экипажи и телеги гремели железными шинами по промерзшим камням — резиновых шин тогда не знали.
На дворе огромного владения Ляпиных сзади особняка стояло большое каменное здание, служившее когда-то складом под товары, и его в конце семидесятых
годов Ляпины перестроили в жилой дом, открыв здесь бесплатное общежитие для студентов университета и учеников Училища живописи и ваяния.
Выли и «вечные ляпинцы». Были три художника — Л., Б. и X., которые по десять — пятнадцать
лет жили в «Ляпинке» и оставались в ней долгое время уже по выходе из училища. Обжились тут, обленились. Существовали разными способами: писали картинки для Сухаревки, малярничали, когда трезвые… Ляпины это знали, но не гнали: пускай живут, а то пропадут
на Хитровке.