Неточные совпадения
С восьмидесятых годов, когда в Москве
начали выходить газеты и запестрели объявлениями колокольных заводов, Сухаревка перестала пускать небылицы, которые в те времена служили рекламой. А колоколозаводчик неукоснительно появлялся на Сухаревке и скупал «серебряный звон». За ним очень ухаживали старьевщики, так как он был не из типов, искавших «на грош пятаков».
В следующей комнате огромная коллекция редчайших икон,
начиная с икон строгановского письма, кончая иконами, уцелевшими чуть не со времен гонения на христиан.
— Рррра-ррр-ра-а! К
началу! У нас Юлия Пастраны [Женщина
с бородой, которую в то время показывали в цирках и балаганах.] — двоюродная внучка от облизьяны! Дыра на боку, вся в шелку!.. — И пойдет и пойдет…
В
начале прошлого столетия, в 1806 году, о Китайгородской стене писал П.
С. Валуев: «Стены Китая от злоупотребления обращены в постыдное положение.
И вот, когда полиция после полуночи окружила однажды дом для облавы и заняла входы, в это время возвращавшиеся
с ночной добычи «иваны» заметили неладное, собрались в отряды и ждали в засаде. Когда полиция
начала врываться в дом, они, вооруженные, бросились сзади на полицию, и началась свалка. Полиция, ворвавшаяся в дом, встретила сопротивление портяночников изнутри и налет «Иванов» снаружи. Она позорно бежала, избитая и израненная, и надолго забыла о новой облаве.
Начиная с полдня являются открыто уже не продающие ничего, а под видом покупки проходят в лавочки, прилепленные в Китайской стене на Старой площади, где, за исключением двух-трех лавочек, все занимаются скупкой краденого.
Мои статьи о подземной клоаке под Москвой наделали шуму. Дума постановила
начать перестройку Неглинки, и дело это было поручено моему знакомому инженеру Н. М. Левачеву, известному охотнику,
с которым мы ездили не раз на зимние волчьи охоты.
Тут полковница перебила его и, пересыпая речь безграмотными французскими фразами,
начала рассказывать, как ее выдали подростком еще за старика, гарнизонного полковника, как она
с соседом-помещиком убежала за границу, как тот ее в Париже бросил, как впоследствии она вернулась домой, да вот тут в Безымянке и очутилась.
— Ну-с, так через неделю чтобы пьеса была у меня. Неделя — это только для
начала, а там надо будет пьесы в два дня перешивать.
В Богословском (Петровском) переулке
с 1883 года открылся театр Корша.
С девяти вечера отовсюду поодиночке
начинали съезжаться извозчики, становились в линию по обеим сторонам переулка, а не успевшие занять место вытягивались вдоль улицы по правой ее стороне, так как левая была занята лихачами и парными «голубчиками», платившими городу за эту биржу крупные суммы. «Ваньки», желтоглазые погонялки — эти извозчики низших классов, а также кашники, приезжавшие в столицу только на зиму, платили «халтуру» полиции.
На другой день в том же своем единственном пиджаке он явился в роскошную квартиру против дома генералгубернатора и
начал писать одновременно
с нее и
с ее дочери.
С каждой рюмкой компания оживлялась, чокались, пили, наливали друг другу, шумели, и один из ляпинцев, совершенно пьяный,
начал даже очень громко «родителей поминать». Более трезвые товарищи его уговорили уйти, швейцар помог одеться, и «Атамоныч» побрел в свою «Ляпинку», благо это было близко. Еще человек шесть «тактично» выпроводили таким же путем товарищи, а когда все было съедено и выпито, гости понемногу стали уходить.
Это самая веселая комната, освещенная темно-красным фонарем
с потолка. По стенам — разные ископаемые курганные древности, целые плато старинных серег и колец, оружие —
начиная от каменного века — кольчуги, шлемы, бердыши, ятаганы.
У
С. И. Грибкова
начал свою художественную карьеру и Н. И. Струнников, поступивший к нему в ученики четырнадцатилетним мальчиком. Так же как и все, был «на побегушках», был маляром, тер краски, мыл кисти, а по вечерам учился рисовать
с натуры. Раз
С. И. Грибков послал ученика Струнникова к антиквару за Калужской заставой реставрировать какую-то старую картину.
Н. И. Струнников, сын крестьянина, пришел в город без копейки в кармане и добился своего не легко. После
С. И. Грибкова он поступил в Училище живописи и
начал работать по реставрации картин у известного московского парфюмера Брокара, владельца большой художественной галереи.
Наполз нэп. Опять засверкал «Эрмитаж» ночными огнями. Затолпились вокруг оборванные извозчики вперемежку
с оборванными лихачами, но все еще на дутых шинах.
Начали подъезжать и отъезжать пьяные автомобили. Бывший распорядитель «Эрмитажа» ухитрился мишурно повторить прошлое модного ресторана. Опять появились на карточках названия: котлеты Помпадур, Мари Луиз, Валларуа, салат Оливье… Но неугрызимые котлеты — на касторовом масле, и салат Оливье был из огрызков… Впрочем, вполне к лицу посетителям-нэпманам.
Начиная с лестниц, ведущих в палатки, полы и клетки содержатся крайне небрежно, помет не вывозится, всюду запекшаяся кровь, которою пропитаны стены лавок, не окрашенных, как бы следовало по санитарным условиям, масляного краскою; по углам на полу всюду набросан сор, перья, рогожа, мочала… колоды для рубки мяса избиты и содержатся неопрятно, туши вешаются на ржавые железные невылуженные крючья, служащие при лавках одеты в засаленное платье и грязные передники, а ножи в неопрятном виде лежат в привешанных к поясу мясников грязных, окровавленных ножнах, которые, по-видимому, никогда не чистятся…
И вместе
с башней Троекуров
начал строить свой дом, рядом
с домом Голицына, чтобы «утереть ему нос», а материал, кстати, был под рукой — от Сухаревой башни. Проведал об этом Петр, назвал Троекурова казнокрадом, а все-таки в 1691 году рядом
с домом Голицына появились палаты, тоже в два этажа. Потом Троекуров прибавил еще третий этаж со сводами в две
с половиной сажени, чего не было ни до него, ни после.
Прошло со времени этой записи больше двадцати лет. Уже в
начале этого столетия возвращаюсь я по Мясницкой
с Курского вокзала домой из продолжительной поездки — и вдруг вижу: дома нет, лишь груда камня и мусора. Работают каменщики, разрушают фундамент. Я соскочил
с извозчика и прямо к ним. Оказывается, новый дом строить хотят.
В старину пожарных, кроме борьбы
с огнем, совали всюду,
начиная от вытаскивания задохшихся рабочих из глубоких колодцев или отравленных газом подвалов до исправления обязанностей санитаров. И все это без всяких предохранительных средств!
В дни бегов и скачек, часа за два до
начала, кофейная переполняется разнокалиберной публикой
с беговыми и скаковыми афишами в руках. Тут и купцы, и чиновники, и богатая молодежь — все заядлые игроки в тотализатор.
За час до
начала скачек кофейная пустеет — все на ипподроме, кроме случайной, пришлой публики. «Играющие» уже больше не появляются:
с ипподрома — в клубы, в игорные дома их путь.
Московский артистический кружок был основан в шестидесятых годах и окончил свое существование в
начале восьмидесятых годов. Кружок занимал весь огромный бельэтаж бывшего голицынского дворца, купленного в сороковых годах купцом Бронниковым. Кружку принадлежал ряд зал и гостиных, которые образовывали круг
с огромными окнами на Большую Дмитровку
с одной стороны, на Театральную площадь —
с другой, а окна белого голицынского зала выходили на Охотный ряд.
Начиная от «Челышей» и кончая «Семеновной»,
с первой недели поста актеры жили весело. У них водились водочка, пиво, самовары, были шумные беседы…
Начиная с четвертой —
начинало стихать. Номера постепенно освобождались: кто уезжал в провинцию, получив место, кто соединялся
с товарищем в один номер.
Начинали коптить керосинки: кто прежде обедал в ресторане, стал варить кушанье дома, особенно семейные.
«Пройдясь по залам, уставленным столами
с старичками, играющими в ералаш, повернувшись в инфернальной, где уж знаменитый „Пучин“
начал свою партию против „компании“, постояв несколько времени у одного из бильярдов, около которого, хватаясь за борт, семенил важный старичок и еле-еле попадал в своего шара, и, заглянув в библиотеку, где какой-то генерал степенно читал через очки, далеко держа от себя газету, и записанный юноша, стараясь не шуметь, пересматривал подряд все журналы, он направился в комнату, где собирались умные люди разговаривать».
В семидесятых годах формы у студентов еще не было, но все-таки они соблюдали моду, и студента всегда можно было узнать и по манерам, и по костюму. Большинство, из самых радикальных, были одеты по моде шестидесятых годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная таинственно на глаза шляпа
с широченными полями и иногда — верх щегольства — плед и очки, что придавало юношам ученый вид и серьезность. Так одевалось студенчество до
начала восьмидесятых годов, времени реакции.
С каждым годом все чаще и чаще стали студенты выходить на улицу. И полиция была уже начеку. Чуть
начнут собираться сходки около университета, тотчас же останавливают движение, окружают цепью городовых и жандармов все переулки, ведущие на Большую Никитскую, и огораживают Моховую около Охотного ряда и Воздвиженки. Тогда открываются двери манежа, туда
начинают с улицы тащить студентов, а
с ними и публику, которая попадается на этих улицах.
Ровно в полдень, в назначенный час открытия, двери магазина отворились, и у входа появился громадный швейцар.
Начали съезжаться гости, сверкая орденами и лентами, военное начальство, штатские генералы в белых штанах и плюмажных треуголках, духовенство в дорогих лиловых рясах. Все явились сюда
с какого-то официального богослужения в Успенском соборе. Некоторые, впрочем, заезжали домой и успели переодеться. Елисеев ловко воспользовался торжественным днем.
С самого
начала судебной реформы в кремлевском храме правосудия, здании судебных установлений, со дня введения судебной реформы в 1864–1866 годы стояла она. Статуя такая, как и подобает ей быть во всем мире: весы, меч карающий и толстенные томы законов. Одного только не оказалось у богини, самого главного атрибута — повязки на глазах.
Цитирую его «Путешествие в Арзрум»: «…Гасан
начал с того, что разложил меня на теплом каменном полу, после чего он
начал ломать мне члены, вытягивать суставы, бить меня сильно кулаком: я не чувствовал ни малейшей боли, но удивительное облегчение (азиатские банщики приходят иногда в восторг, вспрыгивают вам на плечи, скользят ногами по бедрам и пляшут на спине вприсядку).
А вот и наши. Важно, ни на кого не обращая внимания, сомом проплыл наш непобедимый учитель фехтования Тарас Петрович Тарасов,
с грозными усами и веником под мышкой. Его атлетическая грузная фигура
начинала уже покрываться слоем жира, еще увеличившим холмы бицепсов и жилистые икры ног… Вот
с кого лепить Геркулеса!
Иногда позволял себе отступление, заменяя расстегаи байдаковским пирогом — огромной кулебякой
с начинкой в двенадцать ярусов, где было все,
начиная от слоя налимьей печенки и кончая слоем костяных мозгов в черном масле.
Половые и официанты жалованья в трактирах и ресторанах не получали, а еще сами платили хозяевам из доходов или определенную сумму,
начиная от трех рублей в месяц и выше, или 20 процентов
с чаевых, вносимых в кассу.
Затворили ворота, сломали забор, и его степенство победоносно въехало во двор, и на другой день никакого раскаяния, купеческая удаль еще дальше разгулялась. Утром жена ему
начинает выговор делать, а он на нее
с кулаками...
Гостинодворское купечество, ищущее «за грош да пошире» или «пошире да за грош»,
начинает здесь гулянье свое
с друзьями и такими же покупателями
с десяти утра.
Первые три недели актеры поблещут подарками, а там
начинают линять: портсигары на столе не лежат, часы не вынимаются, а там уже пиджаки плотно застегиваются, потому что и последнее украшение — цепочка
с брелоками — уходит вслед за часами в ссудную кассу. А затем туда же следует и гардероб, за который плачены большие деньги, собранные трудовыми грошами.
На Тверской, против Брюсовского переулка, в семидесятые и в
начале восьмидесятых годов, почти рядом
с генерал-губернаторским дворцом, стоял большой дом Олсуфьева — четырехэтажный,
с подвальными этажами, где помещались лавки и винный погреб. И лавки и погребок имели два выхода: на улицу и во двор — и торговали на два раствора.
Мастеровые в будние дни
начинали работы в шесть-семь часов утра и кончали в десять вечера. В мастерской портного Воздвиженского работало пятьдесят человек. Женатые жили семьями в квартирах на дворе; а холостые
с мальчиками-учениками ночевали в мастерских, спали на верстаках и на полу, без всяких постелей: подушка — полено в головах или свои штаны, если еще не пропиты.
Под воротами
с 1881 года
начала ходить конка.