Неточные совпадения
С моим другом, актером Васей Григорьевым, мы были в дождливый сентябрьский вечер у знакомых на Покровском бульваре.
Часов в одиннадцать ночи собрались уходить, и тут оказалось, что у Григорьева пропало
с вешалки его летнее пальто. По следам оказалось, что вор влез в открытое окно, оделся и вышел в дверь.
Зашел я как-то в летний день,
часа в три, в «Каторгу». Разгул уже был в полном разгаре. Сижу
с переписчиком ролей Кириным. Кругом, конечно, «коты»
с «марухами». Вдруг в дверь влетает «кот» и орет...
Высоко стояла вековая Сухарева башня
с ее огромными
часами. Издалека было видно. В верхних ее этажах помещались огромные цистерны водопровода, снабжавшего водой Москву.
Я много лет
часами ходил по площади, заходил к Бакастову и в другие трактиры, где
с утра воры и бродяги дуются на бильярде или в азартную биксу или фортунку, знакомился
с этим людом и изучал разные стороны его быта. Чаще всего я заходил в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской публикой: тут игры не было, значит, и воры не заходили.
Я садился обыкновенно направо от входа, у окна, за хозяйский столик вместе
с Григорьевым и беседовал
с ним
часами. То и дело подбегал к столу его сын, гимназист-первоклассник,
с восторгом показывал купленную им на площади книгу (он увлекался «путешествиями»), брал деньги и быстро исчезал, чтобы явиться
с новой книгой.
Шайка сменщиков: продадут золотые
часы,
с пробой, или настоящее кольцо
с бриллиантом, а когда придет домой покупатель, поглядит —
часы медные и без нутра, и кольцо медное, со стеклом.
Днем лавочки принимали розницу от карманников и мелких воришек — от золотых
часов до носового платка или сорванной
с головы шапки, а на рассвете оптом, узлами, от «Иванов» — ночную добычу, иногда еще
с необсохшей кровью.
Летом
с пяти, а зимой
с семи
часов вся квартира на ногах. Закусив наскоро, хозяйки и жильцы, перекидывая на руку вороха разного барахла и сунув за пазуху туго набитый кошелек, грязные и оборванные, бегут на толкучку, на промысел. Это съемщики квартир, которые сами работают
с утра до ночи. И жильцы у них такие же. Даже детишки вместе со старшими бегут на улицу и торгуют спичками и папиросами без бандеролей, тут же сфабрикованными черт знает из какого табака.
К десяти
часам утра я был уже под сретенской каланчой, в кабинете пристава Ларепланда. Я
с ним был хорошо знаком и не раз получал от него сведения для газет. У него была одна слабость. Бывший кантонист, десятки лет прослужил в московской полиции, дошел из городовых до участкового, получил чин коллежского асессора и был счастлив, когда его называли капитаном, хотя носил погоны гражданского ведомства.
— Мы только
с женой вдвоем. Она — бывшая провинциальная артистка, драматическая инженю. Завтра я свободен, заказов пока нет. Итак, завтра в
час дня.
Вечером, в одиннадцать
часов, лавка запиралась, но зато отпиралась каморка в сенях, где стояли два громадных сундука — один
с бутылками, другой
с полубутылками.
Возвращаясь
часу во втором ночи
с Малой Грузинской домой, я скользил и тыкался по рытвинам тротуаров Живодерки. Около одного из редких фонарей этой цыганской улицы меня кто-то окликнул по фамилии, и через минуту передо мной вырос весьма отрепанный, небритый человек
с актерским лицом. Знакомые черты, но никак не могу припомнить.
— Отпираю, а у самого руки трясутся, уже и денег не жаль: боюсь, вдруг пристрелят. Отпер. Забрали тысяч десять
с лишком, меня самого обыскали,
часы золотые
с цепочкой сняли, приказали четверть
часа не выходить из конторы… А когда они ушли, уж и хохотал я, как их надул: пока они мне карманы обшаривали, я в кулаке держал десять золотых, успел со стола схватить… Не догадались кулак-то разжать! Вот как я их надул!.. Хи-хи-хи! — и раскатывался дробным смехом.
Столовка была открыта ежедневно, кроме воскресений, от
часу до трех и всегда была полна. Раздетый, прямо из классов, наскоро прибегает сюда ученик, берет тарелку и металлическую ложку и прямо к горящей плите, где подслеповатая старушка Моисеевна и ее дочь отпускают кушанья. Садится ученик
с горячим за стол, потом приходит за вторым, а потом уж платит деньги старушке и уходит. Иногда, если денег нет, просит подождать, и Моисеевна верила всем.
В простенке между окнами — драгоценные, инкрустированные «були» и огромные английские
часы с басовым боем…
Часа три мы пробыли здесь
с Богатовым, пока он сделал прекрасную зарисовку, причем десятник дал нам точные промеры подземелья. Ужасный каменный мешок, где был найден скелет, имел два аршина два вершка вышины, ширины — тоже два аршина два вершка, а глубины в одном месте, где ниша, — двадцать вершков, а в другом — тринадцать. Для чего была сделана эта ниша, так мы и не догадались.
Через
час Филиппов угощал Закревского сайками
с изюмом, а через день от покупателей отбою не было.
В дни бегов и скачек,
часа за два до начала, кофейная переполняется разнокалиберной публикой
с беговыми и скаковыми афишами в руках. Тут и купцы, и чиновники, и богатая молодежь — все заядлые игроки в тотализатор.
За
час до начала скачек кофейная пустеет — все на ипподроме, кроме случайной, пришлой публики. «Играющие» уже больше не появляются:
с ипподрома — в клубы, в игорные дома их путь.
Часов около девяти утра, как всегда в праздник, рабочие стояли кучками около ворот. Все было тихо. Вдруг около одиннадцати
часов совершенно неожиданно вошел через парадную лестницу
с Глинищевского переулка взвод городовых
с обнаженными шашками. Они быстро пробежали через бухгалтерию на черный ход и появились на дворе. Рабочие закричали...
Около четырех
часов дня в сопровождении полицейского в контору Филиппова явились три подростка-рабочих, израненные,
с забинтованными головами, а за ними стали приходить еще и еще рабочие и рассказывали, что во время пути под конвоем и во дворе дома градоначальника их били. Некоторых избитых даже увезли в каретах скорой помощи в больницы.
Старый лакей, который служил здесь еще во времена крепостного права, знающий привычки старого барина, в известный
час поставит перед ним столик
с прибором и дымящейся серебряной миской и осторожно будит его, посматривая на
часы...
Входишь — обычно публики никакой. Сядешь в мягкое кресло. Ни звука. Только тикают старинные
часы. Зеленые абажуры над красным столом
с уложенными в удивительном порядке журналами и газетами, к которым редко прикасаются.
Верхний полукруг окна осветился выглянувшей из-за облака луной, снова померк…
Часы бьют полночь.
С двенадцатым ударом этих
часов в ближайшей зале забили другие — и
с новым двенадцатым ударом в более отдаленной зале густым, бархатным басом бьют старинные английские
часы, помнящие севастопольские разговоры и, может быть, эпиграммы на царей Пушкина и страстные строфы Лермонтова на смерть поэта…
К шести
часам в такие праздники обжорства Английский клуб был полон. Старики, молодежь, мундиры, фраки… Стоят кучками, ходят, разговаривают, битком набита ближайшая к большой гостиной «говорильня». А двери в большую гостиную затворены: там готовится огромный стол
с выпивкой и закуской…
Но вот
часы в залах, одни за другими, бьют шесть. Двери в большую гостиную отворяются, голоса смолкают, и начинается шарканье, звон шпор… Толпы окружают закусочный стол. Пьют «под селедочку», «под парную белужью икорку», «под греночки
с мозгами» и т. д. Ровно
час пьют и закусывают. Потом из залы-читальни доносится первый удар
часов — семь, — и дежурный звучным баритоном покрывает чоканье рюмок и стук ножей.
Ровно в полдень, в назначенный
час открытия, двери магазина отворились, и у входа появился громадный швейцар. Начали съезжаться гости, сверкая орденами и лентами, военное начальство, штатские генералы в белых штанах и плюмажных треуголках, духовенство в дорогих лиловых рясах. Все явились сюда
с какого-то официального богослужения в Успенском соборе. Некоторые, впрочем, заезжали домой и успели переодеться. Елисеев ловко воспользовался торжественным днем.
В глубине зала вверху виднелась темная ниша в стене, вроде какой-то таинственной ложи, а рядом
с ней были редкостные английские
часы, огромный золоченый маятник которых казался неподвижным,
часы шли бесшумно.
Когда еще не было железных дорог, ребятишек привозили в Москву
с попутчиками, на лошадях. Какой-нибудь родственник, живущий в Москве, также
с попутчиком приезжал на побывку в деревню, одетый в чуйку, картуз
с лаковым козырьком, сапоги
с калошами, и на жилете —
часы с шейной цепочкой.
С пяти
часов утра до двенадцати ночи голый и босой человек, только в одном коротеньком фартучке от пупа до колена, работает беспрерывно всеми мускулами своего тела, при переменной температуре от 14 до 60 градусов по Реомюру, да еще притом все время мокрый.
А главное, они, уже напитавшиеся слухами от родных в деревне, вспоминая почти что сверстника Федьку или Степку, приехавшего жениться из Москвы в поддевке, в сапогах
с калошами да еще при цепочке и при
часах, настоящим москвичом, — сами мечтали стать такими же.
У братьев жизнь была рассчитана по дням,
часам и минутам. Они были почти однолетки, один брюнет
с темной окладистой бородкой, другой посветлее и
с проседью. Старший давал деньги в рост за огромные проценты. В суде было дело Никифорова и Федора Стрельцова, обвиняемого первым в лихоимстве: брал по сорок процентов!
В десять
часов утра братья вместе выходили из дому — Федор по делам в город, а Алексей в свои Чернышевские бани,
с их деревянной внутренней отделкой, всегда чисто выструганными и вымытыми лавками.
Алексей по уходе брата отправлялся напротив, через Брюсовский переулок, в грязный извозчичий трактир в доме Косоурова пить чай и проводил здесь ровно
час, беседуя, споря и обсуждая шансы беговых лошадей
с извозчиками.
Девятый
час утра небанного дня, но полтинное отделение Сандуновских бань
с ливрейным швейцаром у входа со Звонарского переулка было обычно оживлено своей публикой, приходившей купаться в огромном бассейне во втором этаже дворца.
Как-то в утренний
час вошел в раздевальню шестифутовый полковник, весь в саже,
с усами до груди, и на его общий поклон со всех банных диванов раздалось приветствие...
— Ишь когда его забрало… Я четверть
часа сижу здесь, а был уж он там… Аки лев рыкающий в пустыне Ливийской. Всех запарит! — обращается ко мне из ванны рядом бритый старичок
с начесанными к щекам седыми вихорками волос.
Лечился П. В. Шумахер от подагры и вообще от всех болезней баней. Парили его два банщика, поминутно поддавая на «каменку». Особенно он любил Сандуновские, где, выпарившись, отдыхал и даже спал
часа два и всегда
с собой уносил веник. Дома, отдыхая на диване, он клал веник под голову.
— Петр Ионыч… Губонин… Их дом рядом
с Пятницкою частью, и когда в Москве — через день ходят к нам в эти
часы… по рублевке каждому парильщику «на калач» дают.
Так, в левой зале крайний столик у окна
с четырех
часов стоял за миллионером Ив. Вас. Чижевым, бритым, толстенным стариком огромного роста. Он в свой
час аккуратно садился за стол, всегда почти один, ел
часа два и между блюдами дремал.
Сколько
часов работали половые, носясь по залам,
с кухни и на кухню, иногда находящуюся внизу, а зал — в третьем этаже, и учесть нельзя. В некоторых трактирах работали чуть не по шестнадцати
часов в сутки. Особенно трудна была служба в «простонародных» трактирах, где подавался чай — пять копеек пара, то есть чай и два куска сахару на одного, да и то заказчики экономили.
За ветчиной, осетриной и белугой в двенадцать
часов посылали
с судками служащих те богатые купцы, которые почему-либо не могли в данный день пойти в трактир и принуждены были завтракать у себя в амбарах.
Из маленьких ресторанов была интересна на Кузнецком мосту в подвале дома Тверского подворья «Венеция». Там в отдельном зальце
с запиравшеюся дверью собирались деды нашей революции. И удобнее места не было: в одиннадцать
часов ресторан запирался, публика расходилась — и тут-то и начинались дружеские беседы в этом небольшом
с завешенными окнами зале.
Рестораном еще назывался трактир «Молдавия» в Грузинах, где днем и вечером была обыкновенная публика, пившая водку, а
с пяти
часов утра к грязному крыльцу деревянного голубовато-серого дома подъезжали лихачи-одиночки, пары и линейки
с цыганами.
А невдалеке от «Молдавии», на Большой Грузинской, в доме Харламова, в эти же
часы оживлялся более скромный трактир Егора Капкова. В шесть
часов утра чистый зал трактира сплошь был полон фрачной публикой. Это официанты загородных ресторанов, кончившие свою трудовую ночь, приезжали кутнуть в своем кругу: попить чайку, выпить водочки, съесть селяночку
с капустой.
Здесь по утрам,
с пяти
часов, собирались лакеи, служившие по ужинам, обедам и свадьбам, делить доходы и пить водку.
На столах стоят мешочки
с пробой хлеба. Масса мешочков на вешалке в прихожей… И на столах, в
часы биржи, кроме чая — ничего… А потом уж, после «делов», завтракают и обедают.
Первые три недели актеры поблещут подарками, а там начинают линять: портсигары на столе не лежат,
часы не вынимаются, а там уже пиджаки плотно застегиваются, потому что и последнее украшение — цепочка
с брелоками — уходит вслед за
часами в ссудную кассу. А затем туда же следует и гардероб, за который плачены большие деньги, собранные трудовыми грошами.
Мастеровые в будние дни начинали работы в шесть-семь
часов утра и кончали в десять вечера. В мастерской портного Воздвиженского работало пятьдесят человек. Женатые жили семьями в квартирах на дворе; а холостые
с мальчиками-учениками ночевали в мастерских, спали на верстаках и на полу, без всяких постелей: подушка — полено в головах или свои штаны, если еще не пропиты.
Кипяток в семь
часов разливали по стаканам без блюдечек, ставили стаканы на каток, а рядом — огромный медный чайник
с заваренным для колера цикорием. Кухарка (в мастерских ее звали «хозяйка») подавала по куску пиленого сахара на человека и нарезанный толстыми ломтями черный хлеб. Посуду убирали мальчики. За обедом тоже служили мальчики. И так было во всей Москве — и в больших мастерских, и у «грызиков».