Неточные совпадения
У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как
только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на
всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве не увидите более, — тогда,
только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
Не говоря ни слова, встал он с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету
всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, — и
всё ни слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда
только проворчал про себя чуть ли еще не поговорку: «Не мечите бисер перед свиньями»…
Все как будто умерло; вверху
только, в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдается в степи.
Только хлопанье по рукам торгашей слышится со
всех сторон ярмарки.
—
Все, однако же, я не вижу в нем ничего худого; парень хоть куда!
Только разве что заклеил на миг образину твою навозом.
— Тебе бы
всё волы да волы. Вашему племени
все бы корысть
только. Поддеть да обмануть доброго человека.
«Какую свитку? у меня нет никакой свитки! я знать не знаю твоей свитки!» Тот, глядь, и ушел;
только к вечеру, когда жид, заперши свою конуру и пересчитавши по сундукам деньги, накинул на себя простыню и начал по-жидовски молиться богу, — слышит шорох… глядь — во
всех окнах повыставлялись свиные рыла…
Только с тех пор каждый год, и как раз во время ярмарки, черт с свиною личиною ходит по
всей площади, хрюкает и подбирает куски своей свитки.
Отец Афанасий объявил
только, что всякого, кто спознается с Басаврюком, станет считать за католика, врага Христовой церкви и
всего человеческого рода.
Они говорили
только, что если бы одеть его в новый жупан, затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных смушек с щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую саблю, дать в одну руку малахай, в другую люльку в красивой оправе, то заткнул бы он за пояс
всех парубков тогдашних.
Вся хата полна дыма, и посередине
только, где стоял Петрусь, куча пеплу, от которого местами подымался еще пар.
В тот самый день, когда лукавый припрятал к себе Петруся, показался снова Басаврюк;
только все бегом от него.
И даром, что отец Афанасий ходил по
всему селу со святою водою и гонял черта кропилом по
всем улицам, а
все еще тетка покойного деда долго жаловалась, что кто-то, как
только вечер, стучит в крышу и царапается по стене.
— Да тебе
только стоит, Левко, слово сказать — и
все будет по-твоему.
— Нет, Галю; у Бога есть длинная лестница от неба до самой земли. Ее становят перед светлым воскресением святые архангелы; и как
только Бог ступит на первую ступень,
все нечистые духи полетят стремглав и кучами попадают в пекло, и оттого на Христов праздник ни одного злого духа не бывает на земле.
Румяна и бела собою была молодая жена;
только так страшно взглянула на свою падчерицу, что та вскрикнула, ее увидевши; и хоть бы слово во
весь день сказала суровая мачеха.
Но мы почти
все уже рассказали, что нужно, о голове; а пьяный Каленик не добрался еще и до половины дороги и долго еще угощал голову
всеми отборными словами, какие могли
только вспасть на лениво и несвязно поворачивавшийся язык его.
При сем слове Левко не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши на три шага к нему, замахнулся он со
всей силы, чтобы дать треуха, от которого незнакомец, несмотря на свою видимую крепость, не устоял бы, может быть, на месте; но в это время свет пал на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши, что перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы свист одни
только выразили его изумление. В стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в хату, захлопнув за собою дверь.
— Вот это дело! — сказал плечистый и дородный парубок, считавшийся первым гулякой и повесой на селе. — Мне
все кажется тошно, когда не удается погулять порядком и настроить штук.
Все как будто недостает чего-то. Как будто потерял шапку или люльку; словом, не козак, да и
только.
— Так бы, да не так вышло: с того времени покою не было теще. Чуть
только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и галушку держит в зубах. Днем
все покойно, и слуху нет про него; а
только станет примеркать — погляди на крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу.
— Что вы, братцы! — говорил винокур. — Слава богу, волосы у вас чуть не в снегу, а до сих пор ума не нажили: от простого огня ведьма не загорится!
Только огонь из люльки может зажечь оборотня. Постойте, я сейчас
все улажу!
Все было тихо; в глубокой чаще леса слышались
только раскаты соловья.
Кинули жребий — и одна девушка вышла из толпы. Левко принялся разглядывать ее. Лицо, платье —
все на ней такое же, как и на других. Заметно
только было, что она неохотно играла эту роль. Толпа вытянулась вереницею и быстро перебегала от нападений хищного врага.
— Вот что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за
все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить… А тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно мне, как это дошло до него, — я женю;
только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь — ту, что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
И чрез несколько минут
все уже уснуло на селе; один
только месяц так же блистательно и чудно плыл в необъятных пустынях роскошного украинского неба.
Нет, мне пуще
всего наши дивчата и молодицы; покажись
только на глаза им: «Фома Григорьевич!
Станет тебя терновник царапать, густой орешник заслонять дорогу — ты
все иди; и как придешь к небольшой речке, тогда
только можешь остановиться.
Как
только кинул он деньги,
все перед ним перемешалось, земля задрожала, и, как уже, — он и сам рассказать не умел, — попал чуть ли не в самое пекло.
— Ладно! — провизжала одна из ведьм, которую дед почел за старшую над
всеми потому, что личина у ней была чуть ли не красивее
всех. — Шапку отдадим тебе,
только не прежде, пока сыграешь с нами три раза в дурня!
— Слушай же! — залаяла ведьма в другой раз, — если хоть раз выиграешь — твоя шапка; когда же
все три раза останешься дурнем, то не прогневайся — не
только шапки, может, и света более не увидишь!
Вот и карты розданы. Взял дед свои в руки — смотреть не хочется, такая дрянь: хоть бы на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая, пар даже нет; а ведьма
все подваливает пятериками. Пришлось остаться дурнем!
Только что дед успел остаться дурнем, как со
всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «Дурень! дурень! дурень!»
«Ну, думает, ведьма подтасовала; теперь я сам буду сдавать». Сдал. Засветил козыря. Поглядел на карты: масть хоть куда, козыри есть. И сначала дело шло как нельзя лучше;
только ведьма — пятерик с королями! У деда на руках одни козыри; не думая, не гадая долго, хвать королей по усам
всех козырями.
В этой книжке услышите рассказчиков
все почти для вас незнакомых, выключая
только разве Фомы Григорьевича.
Спереди совершенно немец: [Немцем называют у нас всякого, кто
только из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед —
все немец.
Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды;
только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, и что
весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей.
Таким-то образом, как
только черт спрятал в карман свой месяц, вдруг по
всему миру сделалось так темно, что не всякий бы нашел дорогу к шинку, не
только к дьяку.
Оксане не минуло еще и семнадцати лет, как во
всем почти свете, и по ту сторону Диканьки, и по эту сторону Диканьки,
только и речей было, что про нее.
Но
все это что-то сомнительно, потому что один
только сорочинский заседатель может увидеть ведьму.
Чудно блещет месяц! Трудно рассказать, как хорошо потолкаться в такую ночь между кучею хохочущих и поющих девушек и между парубками, готовыми на
все шутки и выдумки, какие может
только внушить весело смеющаяся ночь. Под плотным кожухом тепло; от мороза еще живее горят щеки; а на шалости сам лукавый подталкивает сзади.
— Смейся, смейся! — говорил кузнец, выходя вслед за ними. — Я сам смеюсь над собою! Думаю, и не могу вздумать, куда девался ум мой. Она меня не любит, — ну, бог с ней! будто
только на
всем свете одна Оксана. Слава богу, дивчат много хороших и без нее на селе. Да что Оксана? с нее никогда не будет доброй хозяйки; она
только мастерица рядиться. Нет, полно, пора перестать дурачиться.
Но в самое то время, когда кузнец готовился быть решительным, какой-то злой дух проносил пред ним смеющийся образ Оксаны, говорившей насмешливо: «Достань, кузнец, царицыны черевики, выйду за тебя замуж!»
Все в нем волновалось, и он думал
только об одной Оксане. Толпы колядующих, парубки особо, девушки особо, спешили из одной улицы в другую. Но кузнец шел и ничего не видал и не участвовал в тех веселостях, которые когда-то любил более
всех.
Но
все пошло иначе: черт
только что представил свое требование, как вдруг послышался голос дюжего головы.
— Неужели не выбьется из ума моего эта негодная Оксана? — говорил кузнец, — не хочу думать о ней; а
все думается, и, как нарочно, о ней одной
только.
— Помилуй, Вакула! — жалобно простонал черт, —
все что для тебя нужно,
все сделаю, отпусти
только душу на покаяние: не клади на меня страшного креста!
Если бы еще не было народу, то, может быть, он нашел бы средство вылезть; но вылезть из мешка при
всех, показать себя на смех… это удерживало его, и он решился ждать, слегка
только покряхтывая под невежливыми сапогами Чуба.
Так же как и ее муж, она почти никогда не сидела дома и почти
весь день пресмыкалась у кумушек и зажиточных старух, хвалила и ела с большим аппетитом и дралась
только по утрам с своим мужем, потому что в это
только время и видела его иногда.
— Это дьяк! — произнес изумившийся более
всех Чуб. — Вот тебе на! ай да Солоха! посадить в мешок… То-то, я гляжу, у нее полная хата мешков… Теперь я
все знаю: у нее в каждом мешке сидело по два человека. А я думал, что она
только мне одному… Вот тебе и Солоха!
Все было видно, и даже можно было заметить, как вихрем пронесся мимо их, сидя в горшке, колдун; как звезды, собравшись в кучу, играли в жмурки; как клубился в стороне облаком целый рой духов; как плясавший при месяце черт снял шапку, увидавши кузнеца, скачущего верхом; как летела возвращавшаяся назад метла, на которой, видно,
только что съездила куда нужно ведьма… много еще дряни встречали они.
В другой комнате послышались голоса, и кузнец не знал, куда деть свои глаза от множества вошедших дам в атласных платьях с длинными хвостами и придворных в шитых золотом кафтанах и с пучками назади. Он
только видел один блеск и больше ничего. Запорожцы вдруг
все пали на землю и закричали в один голос...
Тут осмелился и кузнец поднять голову и увидел стоявшую перед собою небольшого роста женщину, несколько даже дородную, напудренную, с голубыми глазами, и вместе с тем величественно улыбающимся видом, который так умел покорять себе
все и мог
только принадлежать одной царствующей женщине.