Неточные совпадения
«Это
что за невидаль: „Вечера на хуторе близ Диканьки“?
Что это за „Вечера“? И швырнул в свет какой-то пасичник! Слава богу! еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарало пальцы в чернилах! Дернула
же охота и пасичника потащиться вслед за другими! Право, печатной бумаги развелось столько,
что не придумаешь скоро,
что бы такое завернуть в нее».
«Быть
же теперь ссоре», — подумал я, заметив,
что пальцы у Фомы Григорьевича так и складывались дать дулю.
Но ни один из прохожих и проезжих не знал,
чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так
же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
Неугомонная супруга… но мы и позабыли,
что и она тут
же сидела на высоте воза, в нарядной шерстяной зеленой кофте, по которой, будто по горностаевому меху, нашиты были хвостики, красного только цвета, в богатой плахте, пестревшей, как шахматная доска, и в ситцевом цветном очипке, придававшем какую-то особенную важность ее красному, полному лицу, по которому проскальзывало что-то столь неприятное, столь дикое,
что каждый тотчас спешил перенести встревоженный взгляд свой на веселенькое личико дочки.
Мужик оглянулся и хотел что-то промолвить дочери, но в стороне послышалось слово «пшеница». Это магическое слово заставило его в ту
же минуту присоединиться к двум громко разговаривавшим негоциантам, и приковавшегося к ним внимания уже ничто не в состоянии было развлечь. Вот
что говорили негоцианты о пшенице.
Парубок заметил тот
же час,
что отец его любезной не слишком далек, и в мыслях принялся строить план, как бы склонить его в свою пользу.
— Жаль
же,
что ты не припомнишь Голопупенкова сына!
— Все, однако
же, я не вижу в нем ничего худого; парень хоть куда! Только разве
что заклеил на миг образину твою навозом.
— Пойдемте
же теперь в хату; там никого нет. А я думала было уже, Афанасий Иванович,
что к вам болячкаили соняшницапристала: нет, да и нет. Каково
же вы поживаете? Я слышала,
что пан-отцу перепало теперь немало всякой всячины!
— Бог знает,
что говоришь ты, кум! Как можно, чтобы черта впустил кто-нибудь в шинок? Ведь у него
же есть, слава богу, и когти на лапах, и рожки на голове.
— Он
же и спрашивает! А за
что ты украл кобылу у приезжего мужика, Черевика?
Бывало то,
что и свои наедут кучами и обдирают своих
же.
Опять, как
же и не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд,
что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь — так на другую
же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
Староста церкви говорил, правда,
что они на другой
же год померли от чумы; но тетка моего деда знать этого не хотела и всеми силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру было в ней столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге.
Эх, не доведи Господь возглашать мне больше на крылосе аллилуйя, если бы, вот тут
же, не расцеловал ее, несмотря на то
что седь пробирается по всему старому лесу, покрывающему мою макушку, и под боком моя старуха, как бельмо в глазу.
Но все бы Коржу и в ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз — ну, это уже и видно,
что никто другой, как лукавый дернул, — вздумалось Петрусю, не обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй, как говорят, от всей души, в розовые губки козачки, и тот
же самый лукавый, — чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест святой! — настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты.
— Видишь ли ты, стоят перед тобою три пригорка? Много будет на них цветов разных; но сохрани тебя нездешняя сила вырвать хоть один. Только
же зацветет папоротник, хватай его и не оглядывайся,
что бы тебе позади ни чудилось.
Отчего вдруг, в самый тот день, когда разбогател он, Басаврюк пропал, как в воду?» Говорите
же,
что люди выдумывают!
Наконец снега стали таять, и щука хвостом лед расколотила,а Петро все тот
же, и
чем далее, тем еще суровее.
— Знаю, — продолжал высокий человек, — Левко много наговорил тебе пустяков и вскружил твою голову (тут показалось парубку,
что голос незнакомца не совсем незнаком и как будто он когда-то его слышал). Но я дам себя знать Левку! — продолжал все так
же незнакомец. — Он думает,
что я не вижу всех его шашней. Попробует он, собачий сын, каковы у меня кулаки.
— Что-то как старость придет!.. — ворчал Каленик, ложась на лавку. — Добро бы, еще сказать, пьян; так нет
же, не пьян. Ей-богу, не пьян!
Что мне лгать! Я готов объявить это хоть самому голове.
Что мне голова? Чтоб он издохнул, собачий сын! Я плюю на него! Чтоб его, одноглазого черта, возом переехало!
Что он обливает людей на морозе…
— А
что до этого дьявола в вывороченном тулупе, то его, в пример другим, заковать в кандалы и наказать примерно. Пусть знают,
что значит власть! От кого
же и голова поставлен, как не от царя? Потом доберемся и до других хлопцев: я не забыл, как проклятые сорванцы вогнали в огород стадо свиней, переевших мою капусту и огурцы; я не забыл, как чертовы дети отказались вымолотить мое жито; я не забыл… Но провались они, мне нужно непременно узнать, какая это шельма в вывороченном тулупе.
— Дам я вам переполоху!
Что вы? не хотите слушаться? Вы, верно, держите их руку! Вы бунтовщики?
Что это?.. Да,
что это?.. Вы заводите разбои!.. Вы… Я донесу комиссару! Сей
же час! слышите, сей
же час. Бегите, летите птицею! Чтоб я вас… Чтоб вы мне…
Кинули жребий — и одна девушка вышла из толпы. Левко принялся разглядывать ее. Лицо, платье — все на ней такое
же, как и на других. Заметно только было,
что она неохотно играла эту роль. Толпа вытянулась вереницею и быстро перебегала от нападений хищного врага.
Да ведь как пустится: ноги отплясывают, словно веретено в бабьих руках;
что вихорь, дернет рукою по всем струнам бандуры и тут
же, подпершися в боки, несется вприсядку; зальется песней — душа гуляет!..
Другие
же прибавили,
что когда черт да москаль украдут что-нибудь, то поминай как и звали.
—
Что вы, Иродово племя, задумали смеяться,
что ли, надо мною? Если не отдадите сей
же час моей козацкой шапки, то будь я католик, когда не переворочу свиных рыл ваших на затылок!
— Ну, дурень
же я был! Король козырей!
Что! приняла? а? Кошачье отродье!.. А туза не хочешь? Туз! валет!..
По крайней мере,
что деялось с ним в то время, ничего не помнил; и как очнулся немного и осмотрелся, то уже рассвело совсем; перед ним мелькали знакомые места, и он лежал на крыше своей
же хаты.
Ну, скажешь что-нибудь подобное там, ведь тебя
же осмеют все!»
Что ж бы, вы думали, он сказал на это?
И для этого решился украсть месяц, в той надежде,
что старый Чуб ленив и не легок на подъем, к дьяку
же от избы не так близко: дорога шла по-за селом, мимо мельниц, мимо кладбища, огибала овраг.
Можно побиться об заклад,
что многим покажется удивительно видеть черта, пустившегося и себе туда
же.
Чуб долго еще ворчал и бранился, а между тем в то
же время раздумывал, на
что бы решиться.
«
Чего мне больше ждать? — говорил сам с собою кузнец. — Она издевается надо мною. Ей я столько
же дорог, как перержавевшая подкова. Но если ж так, не достанется, по крайней мере, другому посмеяться надо мною. Пусть только я наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу…»
Черт таким
же порядком отправился вслед за нею. Но так как это животное проворнее всякого франта в чулках, то не мудрено,
что он наехал при самом входе в трубу на шею своей любовницы, и оба очутились в просторной печке между горшками.
— Убирайся к черту с своими колядками! — сердито закричал Вакула. —
Что ж ты стоишь? Слышишь, убирайся сей
же час вон!
—
Что ж ты, в самом деле, так раскричался? — произнес он тем
же голосом, — я хочу колядовать, да и полно!
— Да, — продолжала гордо красавица, — будьте все вы свидетельницы: если кузнец Вакула принесет те самые черевики, которые носит царица, то вот мое слово,
что выйду тот
же час за него замуж.
— А это
что у вас, дражайшая Солоха? — произнес он с таким
же видом, приступив к ней снова и схватив ее слегка рукою за шею, и таким
же порядком отскочив назад.
Вакула между тем, пробежавши несколько улиц, остановился перевесть духа. «Куда я, в самом деле, бегу? — подумал он, — как будто уже все пропало. Попробую еще средство: пойду к запорожцу Пузатому Пацюку. Он, говорят, знает всех чертей и все сделает,
что захочет. Пойду, ведь душе все
же придется пропадать!»
Только
что он успел это подумать, Пацюк разинул рот, поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот. В это время вареник выплеснул из миски, шлепнул в сметану, перевернулся на другую сторону, подскочил вверх и как раз попал ему в рот. Пацюк съел и снова разинул рот, и вареник таким
же порядком отправился снова. На себя только принимал он труд жевать и проглатывать.
«Вишь, какое диво!» — подумал кузнец, разинув от удивления рот, и тот
же час заметил,
что вареник лезет и к нему в рот и уже вымазал губы сметаною.
— Ну, Вакула! — пропищал черт, все так
же не слезая с шеи, как бы опасаясь, чтобы он не убежал, — ты знаешь,
что без контракта ничего не делают.
— А, вот каким голосом запел, немец проклятый! Теперь я знаю,
что делать. Вези меня сей
же час на себе, слышишь, неси, как птица!
— Оно бы и я так думал, чтобы в шинок; но ведь проклятая жидовка не поверит, подумает еще,
что где-нибудь украли; к тому
же я только
что из шинка. — Мы отнесем его в мою хату. Нам никто не помешает: жинки нет дома.
Так
же как и ее муж, она почти никогда не сидела дома и почти весь день пресмыкалась у кумушек и зажиточных старух, хвалила и ела с большим аппетитом и дралась только по утрам с своим мужем, потому
что в это только время и видела его иногда.
— Вот это хорошо! — сказала она с таким видом, в котором заметна была радость ястреба. — Это хорошо,
что наколядовали столько! Вот так всегда делают добрые люди; только нет, я думаю, где-нибудь подцепили. Покажите мне сейчас, слышите, покажите сей
же час мешок ваш!
— А ты думал кто? — сказал Чуб, усмехаясь. —
Что, славную я выкинул над вами штуку? А вы небось хотели меня съесть вместо свинины? Постойте
же, я вас порадую: в мешке лежит еще что-то, — если не кабан, то, наверно, поросенок или иная живность. Подо мною беспрестанно что-то шевелилось.
— Для
чего спросил я сдуру,
чем он мажет сапоги! — произнес Чуб, поглядывая на двери, в которые вышел голова. — Ай да Солоха! эдакого человека засадить в мешок!.. Вишь, чертова баба! А я дурак… да где
же тот проклятый мешок?
— Встань! — сказала ласково государыня. — Если так тебе хочется иметь такие башмаки, то это нетрудно сделать. Принесите ему сей
же час башмаки самые дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот вам, — продолжала государыня, устремив глаза на стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами, показывал,
что он не принадлежал к числу придворных, — предмет, достойный остроумного пера вашего!