Неточные совпадения
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих,
а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела
такая же бездна чайных чашек,
как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с
такими огромными грудями,
каких читатель, верно, никогда не видывал.
Господин скинул с себя картуз и размотал с шеи шерстяную, радужных цветов косынку,
какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями,
как закутываться,
а холостым — наверное не могу сказать, кто делает, бог их знает, я никогда не носил
таких косынок.
Как в просвещенной Европе,
так и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить с слугою,
а иногда даже забавно пошутить над ним.
Говорил ни громко, ни тихо,
а совершенно
так,
как следует.
— Маниловка!
а как проедешь еще одну версту,
так вот тебе, то есть,
так прямо направо.
В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: «
Какой приятный и добрый человек!» В следующую за тем минуту ничего не скажешь,
а в третью скажешь: «Черт знает что
такое!» — и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную.
И весьма часто, сидя на диване, вдруг, совершенно неизвестно из
каких причин, один, оставивши свою трубку,
а другая работу, если только она держалась на ту пору в руках, они напечатлевали друг другу
такой томный и длинный поцелуй, что в продолжение его можно бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку.
—
А, нет! — сказал Чичиков. — Мы напишем, что они живы,
так,
как стоит действительно в ревизской сказке. Я привык ни в чем не отступать от гражданских законов, хотя за это и потерпел на службе, но уж извините: обязанность для меня дело священное, закон — я немею пред законом.
—
А знаете, Павел Иванович, — сказал Манилов, которому очень понравилась
такая мысль, —
как было бы в самом деле хорошо, если бы жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться!..
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил
так протяжно и с
таким старанием,
как будто за это получал бог знает
какое жалованье; другой отхватывал наскоро,
как пономарь; промеж них звенел,
как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел,
как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову,
а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
У нас не то: у нас есть
такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста,
а с тем, у которого их триста, будут говорить опять не
так,
как с тем, у которого их пятьсот,
а с тем, у которого их пятьсот, опять не
так,
как с тем, у которого их восемьсот, — словом, хоть восходи до миллиона, всё найдутся оттенки.
В обществе и на вечеринке, будь все небольшого чина, Прометей
так и останется Прометеем,
а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается
такое превращение,
какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку!
—
А,
так вы покупщик!
Как же жаль, право, что я продала мед купцам
так дешево,
а вот ты бы, отец мой, у меня, верно, его купил.
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И умер
такой всё славный народ, всё работники. После того, правда, народилось, да что в них: всё
такая мелюзга;
а заседатель подъехал — подать, говорит, уплачивать с души. Народ мертвый,
а плати,
как за живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец,
такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.
— Бог приберег от
такой беды, пожар бы еще хуже; сам сгорел, отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел и почернел,
как уголь,
а такой был преискусный кузнец! и теперь мне выехать не на чем: некому лошадей подковать.
— Да что ж пенька? Помилуйте, я вас прошу совсем о другом,
а вы мне пеньку суете! Пенька пенькою, в другой раз приеду, заберу и пеньку.
Так как же, Настасья Петровна?
Точно ли
так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли не о том, что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного дела,
а о том,
какой политический переворот готовится во Франции,
какое направление принял модный католицизм.
Для него решительно ничего не значат все господа большой руки, живущие в Петербурге и Москве, проводящие время в обдумывании, что бы
такое поесть завтра и
какой бы обед сочинить на послезавтра, и принимающиеся за этот обед не иначе,
как отправивши прежде в рот пилюлю; глотающие устерс, [Устерс — устриц.] морских пауков и прочих чуд,
а потом отправляющиеся в Карлсбад или на Кавказ.
Взобравшись узенькою деревянною лестницею наверх, в широкие сени, он встретил отворявшуюся со скрипом дверь и толстую старуху в пестрых ситцах, проговорившую: «Сюда пожалуйте!» В комнате попались всё старые приятели, попадающиеся всякому в небольших деревянных трактирах,
каких немало выстроено по дорогам,
а именно: заиндевевший самовар, выскобленные гладко сосновые стены, трехугольный шкаф с чайниками и чашками в углу, фарфоровые вызолоченные яички пред образами, висевшие на голубых и красных ленточках, окотившаяся недавно кошка, зеркало, показывавшее вместо двух четыре глаза,
а вместо лица какую-то лепешку; наконец натыканные пучками душистые травы и гвоздики у образов, высохшие до
такой степени, что желавший понюхать их только чихал и больше ничего.
«
А что ж, — подумал про себя Чичиков, — заеду я в самом деле к Ноздреву. Чем же он хуже других,
такой же человек, да еще и проигрался. Горазд он,
как видно, на все, стало быть, у него даром можно кое-что выпросить».
И нагадит
так,
как простой коллежский регистратор,
а вовсе не
так,
как человек со звездой на груди, разговаривающий о предметах, вызывающих на размышление,
так что стоишь только да дивишься, пожимая плечами, да и ничего более.
— Фетюк просто! Я думал было прежде, что ты хоть сколько-нибудь порядочный человек,
а ты никакого не понимаешь обращения. С тобой никак нельзя говорить,
как с человеком близким… никакого прямодушия, ни искренности! совершенный Собакевич,
такой подлец!
Какие-то маленькие пребойкие насекомые кусали его нестерпимо больно,
так что он всей горстью скреб по уязвленному месту, приговаривая: «
А, чтоб вас черт побрал вместе с Ноздревым!» Проснулся он ранним утром.
—
А!
так ты не можешь, подлец! когда увидел, что не твоя берет,
так и не можешь! Бейте его! — кричал он исступленно, обратившись к Порфирию и Павлушке,
а сам схватил в руку черешневый чубук. Чичиков стал бледен
как полотно. Он хотел что-то сказать, но чувствовал, что губы его шевелились без звука.
Хотя ему на часть и доставался всегда овес похуже и Селифан не иначе всыпал ему в корыто,
как сказавши прежде: «Эх ты, подлец!» — но, однако ж, это все-таки был овес,
а не простое сено, он жевал его с удовольствием и часто засовывал длинную морду свою в корытца к товарищам поотведать,
какое у них было продовольствие, особливо когда Селифана не было в конюшне, но теперь одно сено… нехорошо; все были недовольны.
Пьян ты, что ли?» Селифан почувствовал свою оплошность, но
так как русский человек не любит сознаться перед другим, что он виноват, то тут же вымолвил он, приосанясь: «
А ты что
так расскакался? глаза-то свои в кабаке заложил, что ли?» Вслед за сим он принялся отсаживать назад бричку, чтобы высвободиться
таким образом из чужой упряжи, но не тут-то было, все перепуталось.
— Ну, может быть, это вам
так показалось: он только что масон,
а такой дурак,
какого свет не производил.
— У меня не
так, — говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, — у меня не
так,
как у какого-нибудь Плюшкина: восемьсот душ имеет,
а живет и обедает хуже моего пастуха!
Собакевич слушал все по-прежнему, нагнувши голову, и хоть бы что-нибудь похожее на выражение показалось на лице его. Казалось, в этом теле совсем не было души, или она у него была, но вовсе не там, где следует,
а,
как у бессмертного кощея, где-то за горами и закрыта
такою толстою скорлупою, что все, что ни ворочалось на дне ее, не производило решительно никакого потрясения на поверхности.
—
А, например,
как же цена? хотя, впрочем, это
такой предмет… что о цене даже странно…
— Да чего вы скупитесь? — сказал Собакевич. — Право, недорого! Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь,
а не души;
а у меня что ядреный орех, все на отбор: не мастеровой,
так иной какой-нибудь здоровый мужик. Вы рассмотрите: вот, например, каретник Михеев! ведь больше никаких экипажей и не делал,
как только рессорные. И не то,
как бывает московская работа, что на один час, — прочность
такая, сам и обобьет, и лаком покроет!
— Ну нет, не мечта! Я вам доложу, каков был Михеев,
так вы
таких людей не сыщете: машинища
такая, что в эту комнату не войдет; нет, это не мечта!
А в плечищах у него была
такая силища,
какой нет у лошади; хотел бы я знать, где бы вы в другом месте нашли
такую мечту!
Последние слова он уже сказал, обратившись к висевшим на стене портретам Багратиона и Колокотрони, [Колокотрони — участник национально-освободительного движения в Греции в 20-х г. XIX в.]
как обыкновенно случается с разговаривающими, когда один из них вдруг, неизвестно почему, обратится не к тому лицу, к которому относятся слова,
а к какому-нибудь нечаянно пришедшему третьему, даже вовсе незнакомому, от которого знает, что не услышит ни ответа, ни мнения, ни подтверждения, но на которого, однако ж,
так устремит взгляд,
как будто призывает его в посредники; и несколько смешавшийся в первую минуту незнакомец не знает, отвечать ли ему на то дело, о котором ничего не слышал, или
так постоять, соблюдши надлежащее приличие, и потом уже уйти прочь.
—
Как вы себе хотите, я покупаю не для какой-либо надобности,
как вы думаете,
а так, по наклонности собственных мыслей. Два с полтиною не хотите — прощайте!
— Прошу прощенья! я, кажется, вас побеспокоил. Пожалуйте, садитесь сюда! Прошу! — Здесь он усадил его в кресла с некоторою даже ловкостию,
как такой медведь, который уже побывал в руках, умеет и перевертываться, и делать разные штуки на вопросы: «
А покажи, Миша,
как бабы парятся» или: «
А как, Миша, малые ребята горох крадут?»
Он был недоволен поведением Собакевича. Все-таки,
как бы то ни было, человек знакомый, и у губернатора, и у полицеймейстера видались,
а поступил
как бы совершенно чужой, за дрянь взял деньги! Когда бричка выехала со двора, он оглянулся назад и увидел, что Собакевич все еще стоял на крыльце и,
как казалось, приглядывался, желая знать, куда гость поедет.
— Эй, борода!
а как проехать отсюда к Плюшкину,
так чтоб не мимо господского дома?
Плюшкин приласкал обоих внуков и, посадивши их к себе одного на правое колено,
а другого на левое, покачал их совершенно
таким образом,
как будто они ехали на лошадях, кулич и халат взял, но дочери решительно ничего не дал; с тем и уехала Александра Степановна.
Уже несколько минут стоял Плюшкин, не говоря ни слова,
а Чичиков все еще не мог начать разговора, развлеченный
как видом самого хозяина,
так и всего того, что было в его комнате.
На это Плюшкин что-то пробормотал сквозь губы, ибо зубов не было, что именно, неизвестно, но, вероятно, смысл был таков: «
А побрал бы тебя черт с твоим почтением!» Но
так как гостеприимство у нас в
таком ходу, что и скряга не в силах преступить его законов, то он прибавил тут же несколько внятнее: «Прошу покорнейше садиться!»
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует,
а как начнет соболезновать, вой
такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила,
так вот он теперь и соболезнует!
Чичиков постарался объяснить, что его соболезнование совсем не
такого рода,
как капитанское, и что он не пустыми словами,
а делом готов доказать его и, не откладывая дела далее, без всяких обиняков, тут же изъявил готовность принять на себя обязанность платить подати за всех крестьян, умерших
такими несчастными случаями. Предложение, казалось, совершенно изумило Плюшкина. Он, вытаращив глаза, долго смотрел на него и наконец спросил...
— Да, купчую крепость… — сказал Плюшкин, задумался и стал опять кушать губами. — Ведь вот купчую крепость — всё издержки. Приказные
такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки,
а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь,
такое сребролюбие! Я не знаю,
как священники-то не обращают на это внимание; сказал бы какое-нибудь поучение: ведь что ни говори,
а против слова-то Божия не устоишь.
Черты
такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал про себя: «Ведь черт его знает, может быть, он просто хвастун,
как все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю,
а потом и уедет!»
А потому из предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке не уверен: сегодня жив,
а завтра и бог весть.
— Ведь вот не сыщешь,
а у меня был славный ликерчик, если только не выпили! народ
такие воры!
А вот разве не это ли он? — Чичиков увидел в руках его графинчик, который был весь в пыли,
как в фуфайке. — Еще покойница делала, — продолжал Плюшкин, — мошенница ключница совсем было его забросила и даже не закупорила, каналья! Козявки и всякая дрянь было напичкались туда, но я весь сор-то повынул, и теперь вот чистенькая; я вам налью рюмочку.
— Пили уже и ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не ест,
а сыт;
а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь вот капитан — приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь поесть!»
А я ему
такой же дядюшка,
как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего,
так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев?
Как же, я,
как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
— В город? Да
как же?..
а дом-то
как оставить? Ведь у меня народ или вор, или мошенник: в день
так оберут, что и кафтана не на чем будет повесить.
Изредка доходили до слуха его какие-то, казалось, женские восклицания: «Врешь, пьяница! я никогда не позволяла ему
такого грубиянства!» — или: «Ты не дерись, невежа,
а ступай в часть, там я тебе докажу!..» Словом, те слова, которые вдруг обдадут,
как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу, когда, возвращаясь из театра, несет он в голове испанскую улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями.
«Вот, посмотри, — говорил он обыкновенно, поглаживая его рукою, —
какой у меня подбородок: совсем круглый!» Но теперь он не взглянул ни на подбородок, ни на лицо,
а прямо,
так,
как был, надел сафьяновые сапоги с резными выкладками всяких цветов,
какими бойко торгует город Торжок благодаря халатным побужденьям русской натуры, и, по-шотландски, в одной короткой рубашке, позабыв свою степенность и приличные средние лета, произвел по комнате два прыжка, пришлепнув себя весьма ловко пяткой ноги.
А как кончилось твое ученье: «
А вот теперь я заведусь своим домком, — сказал ты, — да не
так,
как немец, что из копейки тянется,
а вдруг разбогатею».