Неточные совпадения
Степан Аркадьич не избирал ни направления, ни взглядов,
а эти направления и взгляды сами приходили к нему, точно
так же,
как он не выбирал формы шляпы или сюртука,
а брал те, которые носят.
А иметь взгляды ему, жившему в известном обществе, при потребности некоторой деятельности мысли, развивающейся обыкновенно в лета зрелости, было
так же необходимо,
как иметь шляпу.
Прежде были опеки, суды,
а теперь земство, не в виде взяток,
а в виде незаслуженного жалованья, — говорил он
так горячо,
как будто кто-нибудь из присутствовавших оспаривал его мнение.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и ты придешь к этому. Хорошо,
как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да
такие мускулы, да свежесть,
как у двенадцатилетней девочки, —
а придешь и ты к нам. Да,
так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты
так давно не был.
— Вот это всегда
так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда
так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти же права,
как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу,
а мы вот только смеемся.
— Может быть. Но всё-таки мне дико,
так же,
как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело,
а мы с тобой стараемся
как можно дольше не наесться и для этого едим устрицы….
— Одно утешение,
как в этой молитве, которую я всегда любил, что не по заслугам прости меня,
а по милосердию.
Так и она только простить может.
— Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу,
а такие,
как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие —
такие же.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал,
как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю,
а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься,
а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов:
так и я.
— Хорошо тебе
так говорить; это всё равно,
как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется,
а ты полн жизни. Ты не успеешь оглянуться,
как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену,
как бы ты ни уважал ее.
А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
Позовите всех этих тютьков (
так князь называл московских молодых людей), позовите тапера, и пускай пляшут,
а не
так,
как нынче, — женишков, и сводить.
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела,
а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что,
так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том,
как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
И странно то, что хотя они действительно говорили о том,
как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о том, что для Елецкой можно было бы найти лучше партию,
а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это
так же,
как и Кити.
—
А затем, что мужики теперь
такие же рабы,
какими были прежде, и от этого-то вам с Сергеем Иванычем и неприятно, что их хотят вывести из этого рабства, — сказал Николай Левин, раздраженный возражением.
— Ну, будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя видеть. Что там ни толкуй,
а всё не чужие. Ну, выпей же. Расскажи, что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. —
Как ты живешь?
Все эти следы его жизни
как будто охватили его и говорили ему: «нет, ты не уйдешь от нас и не будешь другим,
а будешь
такой же, каков был: с сомнениями, вечным недовольством собой, напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не далось и невозможно тебе».
— Я
так бы желала, чтобы вы все меня любили,
как я вас люблю;
а теперь я еще больше полюбила вас, — сказала она со слезами на глазах. — Ах,
как я нынче глупа!
Молодой человек и закуривал у него, и заговаривал с ним, и даже толкал его, чтобы дать ему почувствовать, что он не вещь,
а человек, но Вронский смотрел па него всё
так же,
как на фонарь, и молодой человек гримасничал, чувствуя, что он теряет самообладание под давлением этого непризнавания его человеком.
Оказалось, что два платья были совсем не готовы,
а одно переделано не
так,
как того хотела Анна.
— Вот
как! — проговорил князь. —
Так и мне собираться? Слушаю-с, — обратился он к жене садясь. —
А ты вот что, Катя, — прибавил он к меньшой дочери, — ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись и скажи себе: да ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять.
А?
— Она
так жалка, бедняжка,
так жалка,
а ты не чувствуешь, что ей больно от всякого намека на то, что причиной. Ах!
так ошибаться в людях! — сказала княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь поняли, что она говорила о Вронском. — Я не понимаю,
как нет законов против
таких гадких, неблагородных людей.
— Ах, не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и
как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы есть, матушка, и если ты уж вызвала меня на это, то я тебе скажу, кто виноват во всем: ты и ты, одна ты. Законы против
таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы не было того, чего не должно было быть, я — старик, но я бы поставил его на барьер, этого франта. Да,
а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
— И мне то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что есть,
а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли,
как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума;
а как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё
так ясно стало, не правда ли?
Мало того, по тону ее он видел, что она и не смущалась этим,
а прямо
как бы говорила ему: да, закрыта, и это
так должно быть и будет вперед.
— Нет, лучше поедем, — сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше. Он сел, обвернул себе ноги тигровым пледом и закурил сигару. —
Как это ты не куришь! Сигара — это
такое не то что удовольствие,
а венец и признак удовольствия. Вот это жизнь!
Как хорошо! Вот бы
как я желал жить!
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!…
А как дело сделать,
так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан,
так что я боюсь,
как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, —
а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину,
а он дал мне по двести рублей.
— Всё молодость, окончательно ребячество одно. Ведь покупаю, верьте чести,
так, значит, для славы одной, что вот Рябинин,
а не кто другой у Облонского рощу купил.
А еще
как Бог даст расчеты найти. Верьте Богу. Пожалуйте-с. Условьице написать…
Степан Аркадьич с оттопыренным карманом серий, которые за три месяца вперед отдал ему купец, вошел наверх. Дело с лесом было кончено, деньги в кармане, тяга была прекрасная, и Степан Аркадьич находился в самом веселом расположении духа,
а потому ему особенно хотелось рассеять дурное настроение, нашедшее на Левина. Ему хотелось окончить день зa ужином
так же приятно,
как он был начат.
— Выпей, выпей водки непременно,
а потом сельтерской воды и много лимона, — говорил Яшвин, стоя над Петрицким,
как мать, заставляющая ребенка принимать лекарство, —
а потом уж шампанского немножечко, —
так, бутылочку.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей
так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала,
а,
как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
Внешние отношения Алексея Александровича с женою были
такие же,
как и прежде. Единственная разница состояла в том, что он еще более был занят, чем прежде.
Как и в прежние года, он с открытием весны поехал на воды за границу поправлять свое расстраиваемое ежегодно усиленным зимним трудом здоровье и,
как обыкновенно, вернулся в июле и тотчас же с увеличенною энергией взялся за свою обычную работу.
Как и обыкновенно, жена его переехала на дачу,
а он остался в Петербурге.
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек, не понимал всего безумия
такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение,
как и к желе. «
А! молодой человек!» обращался он к нему.
А как ребенку естественно прыгать,
так и ему было естественно хорошо и умно говорить.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более,
а сказать только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей,
как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
—
Какое время! Другое время
такое, что целый месяц за полтинник отдашь,
а то
так никаких денег за полчаса не возьмешь.
Так ли, Катенька? Что ты,
какая скучная?
Кроме того, хотя он долго жил в самых близких отношениях к мужикам
как хозяин и посредник,
а главное,
как советчик (мужики верили ему и ходили верст за сорок к нему советоваться), он не имел никакого определенного суждения о народе, и на вопрос, знает ли он народ, был бы в
таком же затруднении ответить,
как на вопрос, любит ли он народ.
— Нет, у кого хочешь спроси, — решительно отвечал Константин Левин, — грамотный,
как работник, гораздо хуже. И дорог починить нельзя;
а мосты
как поставят,
так и украдут.
— Может быть; но ведь это
такое удовольствие,
какого я в жизнь свою не испытывал. И дурного ведь ничего нет. Не правда ли? — отвечал Левин. — Что же делать, если им не нравится.
А впрочем, я думаю, что ничего.
А?
— Дарья Александровна, — сказал он, —
так выбирают платье или не знаю
какую покупку,
а не любовь. Выбор сделан, и тем лучше… И повторенья быть не может.
— Я не знаю! — вскакивая сказал Левин. — Если бы вы знали,
как вы больно мне делаете! Всё равно,
как у вас бы умер ребенок,
а вам бы говорили:
а вот он был бы
такой,
такой, и мог бы жить, и вы бы на него радовались.
А он умер, умер, умер…
«Только при
таком решении я поступаю и сообразно с религией, — сказал он себе, — только при этом решении я не отвергаю от себя преступную жену,
а даю ей возможность исправления и даже —
как ни тяжело это мне будет — посвящаю часть своих сил на исправление и спасение ее».
Для чего она сказала это, чего она за секунду не думала, она никак бы не могла объяснить. Она сказала это по тому только соображению, что,
так как Вронского не будет, то ей надо обеспечить свою свободу и попытаться как-нибудь увидать его. Но почему она именно сказала про старую фрейлину Вреде, к которой ей нужно было,
как и ко многим другим, она не умела бы объяснить,
а вместе с тем,
как потом оказалось, она, придумывая самые хитрые средства для свидания с Вронским, не могла придумать ничего лучшего.
— Ах,
как я рада вас видеть! — сказала она, подходя к ней. — Я вчера на скачках только что хотела дойти до вас,
а вы уехали. Мне
так хотелось видеть вас именно вчера. Не правда ли, это было ужасно? — сказала она, глядя на Анну своим взглядом, открывавшим, казалось, всю душу.
— Прекрасно — на время. Но ты не удовлетворишься этим. Я твоему брату не говорю. Это милое дитя,
так же
как этот наш хозяин. Вон он! — прибавил он, прислушиваясь к крику «ура» — и ему весело,
а тебя не это удовлетворяет.
Он стоял за каждый свой грош (и не мог не стоять, потому что стоило ему ослабить энергию, и ему бы не достало денег расплачиваться с рабочими),
а они только стояли зa то, чтобы работать спокойно и приятно, то есть
так,
как они привыкли.
— Зачем же перепортят? Дрянную молотилку, российский топчачек ваш, сломают,
а мою паровую не сломают. Лошаденку рассейскую,
как это? тасканской породы, что за хвост таскать, вам испортят,
а заведите першеронов или хоть битюков, их не испортят. И
так всё. Нам выше надо поднимать хозяйство.
Левину невыносимо скучно было в этот вечер с дамами: его,
как никогда прежде, волновала мысль о том, что то недовольство хозяйством, которое он теперь испытывал, есть не исключительное его положение,
а общее условие, в котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь
такого отношения рабочих, где бы они работали,
как у мужика на половине дороги, есть не мечта,
а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что эту задачу можно решить и должно попытаться это сделать.
Что же касалось до предложения, сделанного Левиным, — принять участие,
как пайщику, вместе с работниками во всем хозяйственном предприятии, — то приказчик на это выразил только большое уныние и никакого определенного мнения,
а тотчас заговорил о необходимости на завтра свезти остальные снопы ржи и послать двоить,
так что Левин почувствовал, что теперь не до этого.
Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал всё, что относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать зa границу, чтоб изучить еще это дело на месте, с тем чтобы с ним уже не случалось более по этому вопросу того, что
так часто случалось с ним по различным вопросам. Только начнет он, бывало, понимать мысль собеседника и излагать свою,
как вдруг ему говорят: «
А Кауфман,
а Джонс,
а Дюбуа,
а Мичели? Вы не читали их. Прочтите; они разработали этот вопрос».
— Да уж вы
как ни делайте, он коли лентяй,
так всё будет чрез пень колоду валить. Если совесть есть, будет работать,
а нет — ничего не сделаешь.