Неточные совпадения
— Что-то на дачу больно похоже будет…
а впрочем, это все пустяки.
Какой зато здесь воздух!
Как славно пахнет! Право, мне кажется, нигде в мире
так не пахнет,
как в здешних краях! Да и небо здесь…
— Ничего не случилось, — отвечал Аркадий, —
так, замешкались немного. Зато мы теперь голодны,
как волки. Поторопи Прокофьича, папаша,
а я сейчас вернусь.
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова),
а во-вторых — захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу не судья, и в особенности я, и в особенности
такому отцу, который,
как ты, никогда и ни в чем не стеснял моей свободы.
— Я уже доложил вам, что ни во что не верю; и что
такое наука — наука вообще? Есть науки,
как есть ремесла, звания;
а наука вообще не существует вовсе.
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки,
как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип,
а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам. Не
так ли, Николай?
— Браво! браво! Слушай, Аркадий… вот
как должны современные молодые люди выражаться! И
как, подумаешь, им не идти за вами! Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд,
так они поневоле трудились.
А теперь им стоит сказать: все на свете вздор! — и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они просто были болваны,
а теперь они вдруг стали нигилисты.
Давно ли он
так же мечтал, поджидая сына на постоялом дворике,
а с тех пор уже произошла перемена, уже определились, тогда еще неясные, отношения… и
как!
Представилась ему опять покойница жена, но не
такою,
какою он ее знал в течение многих лет, не домовитою, доброю хозяйкою,
а молодою девушкой с тонким станом, невинно-пытливым взглядом и туго закрученною косой над детскою шейкой.
— Извольте, — сказала она и посмотрела на Аркадия не то чтобы свысока,
а так,
как замужние сестры смотрят на очень молоденьких братьев.
—
А все-таки избаловала она себя; ох,
как избаловала себя эта барыня!
—
Как это вы успели меня узнать
так скоро? Я, во-первых, нетерпелива и настойчива, спросите лучше Катю;
а во-вторых, я очень легко увлекаюсь.
— Во-первых, на это существует жизненный опыт;
а во-вторых, доложу вам, изучать отдельные личности не стоит труда. Все люди друг на друга похожи
как телом,
так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и
так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой.
Базаров говорил все это с
таким видом,
как будто в то же время думал про себя: «Верь мне или не верь, это мне все едино!» Он медленно проводил своими длинными пальцами по бакенбардам,
а глаза его бегали по углам.
— Помилуйте, батюшка,
как можно! — залепетал Тимофеич (он вспомнил строгий наказ, полученный от барина при отъезде). — В город по господским делам ехали да про вашу милость услыхали,
так вот и завернули по пути, то есть — посмотреть на вашу милость…
а то
как же можно беспокоить!
Вечером того же дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым,
а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей, и в особенности этих «новых оголтелых»,
как она их называла. В парадных комнатах она только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда
такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
— Перестаньте! Возможно ли, чтобы вы удовольствовались
такою скромною деятельностью, и не сами ли вы всегда утверждаете, что для вас медицина не существует. Вы — с вашим самолюбием — уездный лекарь! Вы мне отвечаете
так, чтобы отделаться от меня, потому что вы не имеете никакого доверия ко мне.
А знаете ли, Евгений Васильич, что я умела бы понять вас: я сама была бедна и самолюбива,
как вы; я прошла, может быть, через
такие же испытания,
как и вы.
—
Как хотите, — продолжала она, —
а мне все-таки что-то говорит, что мы сошлись недаром, что мы будем хорошими друзьями. Я уверена, что ваша эта,
как бы сказать, ваша напряженность, сдержанность исчезнет наконец?
Уж
как вы там ни хитрите, господа молодые,
а все-таки старик Парацельский святую правду изрек: in herbis, verbis et lapidibus…
— То-то у вас в гостиной портрет Суворова висит.
А я люблю
такие домики,
как ваш, старенькие да тепленькие; и запах в них какой-то особенный.
— Во мне простое чувство справедливости заговорило,
а вовсе не родственное, — возразил запальчиво Аркадий. — Но
так как ты этого чувства не понимаешь, у тебя нет этого ощущения, то ты и не можешь судить о нем.
— Нелегко. Черт меня дернул сегодня подразнить отца: он на днях велел высечь одного своего оброчного мужика — и очень хорошо сделал; да, да, не гляди на меня с
таким ужасом — очень хорошо сделал, потому что вор и пьяница он страшнейший; только отец никак не ожидал, что я об этом,
как говорится, известен стал. Он очень сконфузился,
а теперь мне придется вдобавок его огорчить… Ничего! До свадьбы заживет.
— Лекарская? — повторила Фенечка и повернулась к нему. —
А знаете что? Ведь с тех пор,
как вы мне те капельки дали, помните? уж
как Митя спит хорошо! Я уж и не придумаю,
как мне вас благодарить;
такой вы добрый, право.
— Я Николая Петровича одного на свете люблю и век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем
как рыданья
так и поднимали ее горло, —
а что вы видели,
так я на Страшном суде скажу, что вины моей в том нет и не было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в
таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…
— Ты мне окончательно открыл глаза! — воскликнул он. — Я недаром всегда утверждал, что ты самый добрый и умный человек в мире;
а теперь я вижу, что ты
такой же благоразумный,
как и великодушный…
«За что он меня
так благодарит? — подумал Павел Петрович, оставшись один. —
Как будто это не от него зависело!
А я,
как только он женится, уеду куда-нибудь подальше, в Дрезден или во Флоренцию, и буду там жить, пока околею».
—
Как ты торжественно отвечаешь! Я думала найти его здесь и предложить ему пойти гулять со мною. Он сам меня все просит об этом. Тебе из города привезли ботинки, поди примерь их: я уже вчера заметила, что твои прежние совсем износились. Вообще ты не довольно этим занимаешься,
а у тебя еще
такие прелестные ножки! И руки твои хороши… только велики;
так надо ножками брать. Но ты у меня не кокетка.
Так выражалась Анна Сергеевна, и
так выражался Базаров; они оба думали, что говорили правду. Была ли правда, полная правда, в их словах? Они сами этого не знали,
а автор и подавно. Но беседа у них завязалась
такая,
как будто они совершенно поверили друг другу.
— Да, — повторила Катя, и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: «Катя, Катя…»,
а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал
таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до
какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле человек.
«Енюшенька!» — бывало скажет она, —
а тот еще не успеет оглянуться,
как уж она перебирает шнурками ридикюля и лепечет: «Ничего, ничего, я
так», —
а потом отправится к Василию Ивановичу и говорит ему, подперши щеку: «
Как бы, голубчик, узнать: чего Енюша желает сегодня к обеду, щей или борщу?
—
Какое о недоимке, братец ты мой! — отвечал первый мужик, и в голосе его уже не было следа патриархальной певучести,
а, напротив, слышалась какая-то небрежная суровость, —
так, болтал кое-что; язык почесать захотелось. Известно, барин; разве он что понимает?
— Ну да, да,
как тебе угодно…
А все-таки мы тебя вылечим!
— Кто
такой Аркадий Николаич? — проговорил Базаров
как бы в раздумье. — Ах да! птенец этот! Нет, ты его не трогай: он теперь в галки попал. Не удивляйся, это еще не бред.
А ты пошли нарочного к Одинцовой, Анне Сергеевне, тут есть
такая помещица… Знаешь? (Василий Иванович кивнул головой.) Евгений, мол, Базаров кланяться велел и велел сказать, что умирает. Ты это исполнишь?
—
А,
а!
так этто фот
как этто…Пошалуй…
— Эх, Анна Сергеевна, станемте говорить правду. Со мной кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было думать о будущем. Старая шутка смерть,
а каждому внове. До сих пор не трушу…
а там придет беспамятство, и фюить!(Он слабо махнул рукой.) Ну, что ж мне вам сказать… я любил вас! это и прежде не имело никакого смысла,
а теперь подавно. Любовь — форма,
а моя собственная форма уже разлагается. Скажу я лучше, что
какая вы славная! И теперь вот вы стоите,
такая красивая…