Неточные совпадения
Никогда он не
говорил: «
вы пошли», но: «
вы изволили пойти», «я имел честь покрыть вашу двойку» и тому подобное.
— Нет, Павел Иванович, нет,
вы гость, —
говорил Манилов, показывая ему рукою на дверь.
— И знаете, Павел Иванович! — сказал Манилов, явя в лице своем выражение не только сладкое, но даже приторное, подобное той микстуре, которую ловкий светский доктор засластил немилосердно, воображая ею обрадовать пациента. — Тогда чувствуешь какое-то, в некотором роде, духовное наслаждение… Вот как, например, теперь, когда случай мне доставил счастие, можно сказать образцовое,
говорить с
вами и наслаждаться приятным вашим разговором…
— О! помилуйте, ничуть. Я не насчет того
говорю, чтобы имел какое-нибудь, то есть, критическое предосуждение о
вас. Но позвольте доложить, не будет ли это предприятие или, чтоб еще более, так сказать, выразиться, негоция, [Негоция — коммерческая сделка.] — так не будет ли эта негоция несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?
— Хорошо, хорошо, —
говорил Чичиков, садясь в кресла. —
Вы как, матушка?
— Да кто же
говорит, что они живые? Потому-то и в убыток
вам, что мертвые:
вы за них платите, а теперь я
вас избавлю от хлопот и платежа. Понимаете? Да не только избавлю, да еще сверх того дам
вам пятнадцать рублей. Ну, теперь ясно?
—
Вы, матушка, — сказал он, — или не хотите понимать слов моих, или так нарочно
говорите, лишь бы что-нибудь
говорить… Я
вам даю деньги: пятнадцать рублей ассигнациями. Понимаете ли? Ведь это деньги.
Вы их не сыщете на улице. Ну, признайтесь, почем продали мед?
— Страм, страм, матушка! просто страм! Ну что
вы это
говорите, подумайте сами! Кто же станет покупать их? Ну какое употребление он может из них сделать?
— Да не найдешь слов с
вами! Право, словно какая-нибудь, не
говоря дурного слова, дворняжка, что лежит на сене: и сама не ест сена, и другим не дает. Я хотел было закупать у
вас хозяйственные продукты разные, потому что я и казенные подряды тоже веду… — Здесь он прилгнул, хоть и вскользь, и без всякого дальнейшего размышления, но неожиданно удачно. Казенные подряды подействовали сильно на Настасью Петровну, по крайней мере, она произнесла уже почти просительным голосом...
Пономарев, бестия, так раскланивался,
говорит: «Для
вас только, всю ярмарку,
говорит, обыщите, не найдете такого».
Я ему в глаза это
говорил: «
Вы,
говорю, с нашим откупщиком первые мошенники!» Смеется, бестия, поглаживая бороду.
Чем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не почитал себя вашим неприятелем; напротив, если случай приводил его опять встретиться с
вами, он обходился вновь по-дружески и даже
говорил: «Ведь ты такой подлец, никогда ко мне не заедешь».
— Вправду! — подхватил с участием Чичиков. — И
вы говорите, что у него, точно, люди умирают в большом количестве?
— Я хотел было
поговорить с
вами об одном дельце.
— Стыдно
вам и
говорить такую сумму!
вы торгуйтесь,
говорите настоящую цену!
— Но позвольте, — сказал наконец Чичиков, изумленный таким обильным наводнением речей, которым, казалось, и конца не было, — зачем
вы исчисляете все их качества, ведь в них толку теперь нет никакого, ведь это всё народ мертвый. Мертвым телом хоть забор подпирай,
говорит пословица.
— Эк, право, затвердила сорока Якова одно про всякого, как
говорит пословица; как наладили на два, так не хотите с них и съехать.
Вы давайте настоящую цену!
— Еще я хотел
вас попросить, чтобы эта сделка осталась между нами, —
говорил Чичиков, прощаясь.
— Пили уже и ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь вот капитан — приедет: «Дядюшка,
говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь
вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
— По две копеечки пристегну, извольте. Сколько их у
вас?
Вы, кажется,
говорили семьдесят?
Знаю, знаю тебя, голубчик; если хочешь, всю историю твою расскажу: учился ты у немца, который кормил
вас всех вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность и не выпускал на улицу повесничать, и был ты чудо, а не сапожник, и не нахвалился тобою немец,
говоря с женой или с камрадом.
— «Нет, Алексей Иванович, позвольте, позвольте, я не согласен с тем, что
вы говорите, что мужик Чичикова убежит.
— А, херсонский помещик, херсонский помещик! — кричал он, подходя и заливаясь смехом, от которого дрожали его свежие, румяные, как весенняя роза, щеки. — Что? много наторговал мертвых? Ведь
вы не знаете, ваше превосходительство, — горланил он тут же, обратившись к губернатору, — он торгует мертвыми душами! Ей-богу! Послушай, Чичиков! ведь ты, — я тебе
говорю по дружбе, вот мы все здесь твои друзья, вот и его превосходительство здесь, — я бы тебя повесил, ей-богу, повесил!
«Чтоб
вас черт побрал всех, кто выдумал эти балы! —
говорил он в сердцах.
— Как
вы ни выхваляйте и ни превозносите его, —
говорила она с живостью, более нежели обыкновенною, — а я скажу прямо, и ему в глаза скажу, что он негодный человек, негодный, негодный, негодный…
— Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры, это бы еще ничего; слушайте только, что рассказала протопопша: приехала,
говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает, послушайте только, совершенный роман; вдруг в глухую полночь, когда все уже спало в доме, раздается в ворота стук, ужаснейший, какой только можно себе представить; кричат: «Отворите, отворите, не то будут выломаны ворота!» Каково
вам это покажется? Каков же после этого прелестник?
«Голубушка барыня, —
говорит мне Машка, — посмотрите в зеркало:
вы бледны».
— Но представьте же, Анна Григорьевна, каково мое было положение, когда я услышала это. «И теперь, —
говорит Коробочка, — я не знаю,
говорит, что мне делать. Заставил,
говорит, подписать меня какую-то фальшивую бумагу, бросил пятнадцать рублей ассигнациями; я,
говорит, неопытная беспомощная вдова, я ничего не знаю…» Так вот происшествия! Но только если бы
вы могли сколько-нибудь себе представить, как я вся перетревожилась.
— Ах, что
вы это
говорите, Софья Ивановна! — сказала дама приятная во всех отношениях и всплеснула руками.
— Ну, вот
вам еще доказательство, что она бледна, — продолжала приятная дама, — я помню, как теперь, что я сижу возле Манилова и
говорю ему: «Посмотрите, какая она бледная!» Право, нужно быть до такой степени бестолковыми, как наши мужчины, чтобы восхищаться ею. А наш-то прелестник… Ах, как он мне показался противным!
Вы не можете себе представить, Анна Григорьевна, до какой степени он мне показался противным.
— Да я не
говорю об
вас, как будто, кроме
вас, никого нет.
«Душечка барыня, —
говорит мне, —
вы бледны как смерть».
Он один не изменялся в постоянно ровном характере и всегда в подобных случаях имел обыкновение
говорить: «Знаем мы
вас, генерал-губернаторов!
Дело устроено было вот как: как только приходил проситель и засовывал руку в карман, с тем чтобы вытащить оттуда известные рекомендательные письма за подписью князя Хованского, как выражаются у нас на Руси: «Нет, нет, —
говорил он с улыбкой, удерживая его руки, —
вы думаете, что я… нет, нет.
Чтобы как-нибудь от них отделаться, он и
говорит: «
Вы бы, господа, заехали к княжому управителю немцу: он недалеко отсюда и
вас ждет».
— Управитель так и оторопел,
говорит: «Что
вам угодно?» — «А!
говорят, так вот ты как!» И вдруг, с этим словом, перемена лиц и физиогномии… «За делом! Сколько вина выкуривается по именью? Покажите книги!» Тот сюды-туды. «Эй, понятых!» Взяли, связали, да в город, да полтора года и просидел немец в тюрьме.
— Передавай, передавай, Денис, Козьме! Козьма, бери хвост у Дениса! Фома Большой, напирай туды же, где и Фома Меньшой! Заходи справа, справа заходи! Стой, стой, черт
вас побери обоих! Запутали меня самого в невод! Зацепили,
говорю, проклятые, зацепили за пуп.
— Вот смотрите, в этом месте уже начинаются его земли, —
говорил Платонов, указывая на поля. —
Вы увидите тотчас отличье от других. Кучер, здесь возьмешь дорогу налево. Видите ли этот молодник-лес? Это — сеяный. У другого в пятнадцать лет не поднялся <бы> так, а у него в восемь вырос. Смотрите, вот лес и кончился. Начались уже хлеба; а через пятьдесят десятин опять будет лес, тоже сеяный, а там опять. Смотрите на хлеба, во сколько раз они гуще, чем у другого.
— Ведь я тебе на первых порах объявил. Торговаться я не охотник. Я тебе
говорю опять: я не то, что другой помещик, к которому ты подъедешь под самый срок уплаты в ломбард. Ведь я
вас знаю всех. У
вас есть списки всех, кому когда следует уплачивать. Что ж тут мудреного? Ему приспичит, он тебе и отдаст за полцены. А мне что твои деньги? У меня вещь хоть три года лежи! Мне в ломбард не нужно уплачивать…
— А уж у нас, в нашей губернии…
Вы не можете себе представить, что они
говорят обо мне. Они меня иначе и не называют, как сквалыгой и скупердяем первой степени. Себя они во всем извиняют. «Я,
говорит, конечно, промотался, но потому, что жил высшими потребностями жизни. Мне нужны книги, я должен жить роскошно, чтобы промышленность поощрять; а этак, пожалуй, можно прожить и не разорившись, если бы жить такой свиньею, как Костанжогло». Ведь вот как!
— Что
вы говорите! — вскрикнул Чичиков, оторопев.
— Пойдем осматривать беспорядки и беспутство мое, —
говорил Хлобуев. — Конечно,
вы сделали хорошо, что пообедали. Поверите ли, Константин Федорович, курицы нет в доме, — до того дожил. Свиньей себя веду, просто свиньей!
— Я никак в том не сомневаюсь, что
вы на это дело совершенно будете согласны, — сказал Чичиков, — потому что это дело совершенно в том роде, как мы сейчас
говорили. Совершено оно будет между солидными людьми втайне, и соблазна никому.
— Мне нужно с
вами поговорить об деле.
— Ах, Павел Иванович! позвольте мне с
вами наконец
поговорить.
Вас нигде не встретишь. Я был несколько раз — все
вас нет и нет.
— Да что
говорить! помилуйте, — сказал Вишнепокромов, — с десятью миллионами чего не сделать? Дайте мне десять миллионов, —
вы посмотрите, что я сделаю!
— Позвольте, Петр Петрович: прежде чем
говорить об этом Чичикове, позвольте
поговорить собственно о
вас. Скажите мне: сколько, по вашему заключению, было бы для
вас удовлетворительно и достаточно затем, чтобы совершенно выпутаться из обстоятельств?
Извините, Петр Петрович, те господа ведь, про которых
вы говорите, всё же они на какой-нибудь дороге, всё же они трудятся.
Слушаю
вас, потому что Бога хочу слушаться, а не людей, и так как Бог устами лучших людей только
говорит.
— Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на>
вас, а так как
вы хотели бы послужить, как
говорите сами, так вот богоугодное дело. Строится в одном месте церковь доброхотным дательством благочестивых людей. Денег нестает, нужен сбор. Наденьте простую сибирку… ведь
вы теперь простой человек, разорившийся дворянин и тот же нищий: что ж тут чиниться? — да с книгой в руках, на простой тележке и отправляйтесь по городам и деревням. От архиерея
вы получите благословенье и шнурованную книгу, да и с Богом.