Неточные совпадения
Характера он был больше молчаливого, чем разговорчивого; имел даже благородное побуждение к просвещению, то есть чтению
книг, содержанием которых не затруднялся: ему было совершенно все равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, — он всё читал с равным вниманием; если бы ему подвернули химию, он
и от нее бы не отказался.
Чичиков согласился с этим совершенно, прибавивши, что ничего не может быть приятнее, как жить в уединенье, наслаждаться зрелищем природы
и почитать иногда какую-нибудь
книгу…
Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом
и коврами, зевающей за недочитанной
книгой в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом
и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли не о том, что делается в ее доме
и в ее поместьях, запутанных
и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм.
Ноздрев повел их в свой кабинет, в котором, впрочем, не было заметно следов того, что бывает в кабинетах, то есть
книг или бумаги; висели только сабли
и два ружья — одно в триста, а другое в восемьсот рублей.
На бюре, выложенном перламутною мозаикой, которая местами уже выпала
и оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем, лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная
книга в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью
и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов.
Чичиков, вынув из кармана бумажку, положил ее перед Иваном Антоновичем, которую тот совершенно не заметил
и накрыл тотчас ее
книгою. Чичиков хотел было указать ему ее, но Иван Антонович движением головы дал знать, что не нужно показывать.
— Вот он вас проведет в присутствие! — сказал Иван Антонович, кивнув головою,
и один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях
и давно лезла оттуда подкладка, за что
и получил в свое время коллежского регистратора, прислужился нашим приятелям, как некогда Виргилий прислужился Данту, [Древнеримский поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.) в поэме Данте Алигьери (1265–1321) «Божественная комедия» через Ад
и Чистилище провожает автора до Рая.]
и провел их в комнату присутствия, где стояли одни только широкие кресла
и в них перед столом, за зерцалом [Зерцало — трехгранная пирамида с указами Петра I, стоявшая на столе во всех присутственных местах.]
и двумя толстыми
книгами, сидел один, как солнце, председатель.
Впрочем, если слово из улицы попало в
книгу, не писатель виноват, виноваты читатели,
и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими
и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что
и не захочешь,
и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос
и картавя, по-английски произнесут, как следует птице,
и даже физиономию сделают птичью,
и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе.
Как они делают, бог их ведает: кажется,
и не очень мудреные вещи говорят, а девица то
и дело качается на стуле от смеха; статский же советник бог знает что расскажет: или поведет речь о том, что Россия очень пространное государство, или отпустит комплимент, который, конечно, выдуман не без остроумия, но от него ужасно пахнет
книгою; если же скажет что-нибудь смешное, то сам несравненно больше смеется, чем та, которая его слушает.
Ну
и в
книге,
и там была бы она так же бестолкова, как в натуре.
Плюнешь, да
и книгу потом закроешь».
Теперь у нас все чины
и сословия так раздражены, что все, что ни есть в печатной
книге, уже кажется им личностью: таково уж, видно, расположенье в воздухе.
И мертвыми покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как мертва
книга пред живым словом!
Во все время пребывания в училище был он на отличном счету
и при выпуске получил полное удостоение во всех науках, аттестат
и книгу с золотыми буквами за примерное прилежание
и благонадежное поведение.
Еще падет обвинение на автора со стороны так называемых патриотов, которые спокойно сидят себе по углам
и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою на счет других; но как только случится что-нибудь, по мненью их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь
книга, в которой скажется иногда горькая правда, они выбегут со всех углов, как пауки, увидевшие, что запуталась в паутину муха,
и подымут вдруг крики: «Да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об этом?
Книга эта читалась вместе с супом, соусом, жарким
и даже с пирожным, так что иные блюда оттого стыли, а другие принимались вовсе нетронутыми.
И был он похож на того рассеянного ученика, который глядит в
книгу, но в то же время видит
и фигу, подставленную ему товарищем.
Взглянув на библиотеку
и отозвавшись с похвалой о
книгах вообще, заметил, что они спасают от праздности человека.
Тентетников же, как бы то ни было, читает
книги, философствует, старается изъяснить себе всякие причины всего —
и отчего,
и почему…
— Управитель так
и оторопел, говорит: «Что вам угодно?» — «А! говорят, так вот ты как!»
И вдруг, с этим словом, перемена лиц
и физиогномии… «За делом! Сколько вина выкуривается по именью? Покажите
книги!» Тот сюды-туды. «Эй, понятых!» Взяли, связали, да в город, да полтора года
и просидел немец в тюрьме.
— Да как сказать — куда? Еду я покуда не столько по своей надобности, сколько по надобности другого. Генерал Бетрищев, близкий приятель
и, можно сказать, благотворитель, просил навестить родственников… Конечно, родственники родственниками, но отчасти, так сказать,
и для самого себя; ибо видеть свет, коловращенье людей — кто что ни говори, есть как бы живая
книга, вторая наука.
Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так сказать,
и для самого себя; потому что, точно, не говоря уже о пользе, которая может быть в геморроидальном отношенье, одно уже то, чтоб увидать свет, коловращенье людей… кто что ни говори, есть, так сказать, живая
книга, та же наука.
С соболезнованием рассказывал он, как велика необразованность соседей помещиков; как мало думают они о своих подвластных; как они даже смеялись, когда он старался изъяснить, как необходимо для хозяйства устроенье письменной конторы, контор комиссии
и даже комитетов, чтобы тем предохранить всякие кражи
и всякая вещь была бы известна, чтобы писарь, управитель
и бухгалтер образовались бы не как-нибудь, но оканчивали бы университетское воспитанье; как, несмотря на все убеждения, он не мог убедить помещиков в том, что какая бы выгода была их имениям, если бы каждый крестьянин был воспитан так, чтобы, идя за плугом, мог читать в то же время
книгу о громовых отводах.
Книги по всем частям — по части лесоводства, скотоводства, свиноводства, садоводства, тысячи всяких журналов, руководств
и множество журналов, представлявших самые позднейшие развития
и усовершенствования
и по коннозаводству,
и естественным наукам.
Что ни разворачивал Чичиков
книгу, на всякой странице — проявленье, развитье, абстракт, замкнутость
и сомкнутость,
и черт знает, чего там не было.
«Нет, это все не по мне», — сказал Чичиков
и оборотился к третьему шкафу, где были
книги всё по части искусств.
Тут вытащил он какую-то огромную
книгу с нескромными мифологическими картинками
и начал их рассматривать.
Окончивши рассматриванье этой
книги, Чичиков вытащил уже было
и другую в том же роде, как вдруг появился полковник Кошкарев, с сияющим видом
и бумагою.
— В
книгах копался, а чему выучился?» Мимо всяких учтивств
и приличий, схватил он шапку — из дома.
— А уж у нас, в нашей губернии… Вы не можете себе представить, что они говорят обо мне. Они меня иначе
и не называют, как сквалыгой
и скупердяем первой степени. Себя они во всем извиняют. «Я, говорит, конечно, промотался, но потому, что жил высшими потребностями жизни. Мне нужны
книги, я должен жить роскошно, чтобы промышленность поощрять; а этак, пожалуй, можно прожить
и не разорившись, если бы жить такой свиньею, как Костанжогло». Ведь вот как!
— Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на> вас, а так как вы хотели бы послужить, как говорите сами, так вот богоугодное дело. Строится в одном месте церковь доброхотным дательством благочестивых людей. Денег нестает, нужен сбор. Наденьте простую сибирку… ведь вы теперь простой человек, разорившийся дворянин
и тот же нищий: что ж тут чиниться? — да с
книгой в руках, на простой тележке
и отправляйтесь по городам
и деревням. От архиерея вы получите благословенье
и шнурованную
книгу, да
и с Богом.
Петр Петрович был изумлен этой совершенно новой должностью. Ему, все-таки дворянину некогда древнего рода, отправиться с
книгой в руках просить на церковь, притом трястись на телеге! А между тем вывернуться
и уклониться нельзя: дело богоугодное.
В передней не дали даже
и опомниться ему. «Ступайте! вас князь уже ждет», — сказал дежурный чиновник. Перед ним, как в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты, потом зала, через которую он прошел, думая только: «Вот как схватит, да без суда, без всего, прямо в Сибирь!» Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьется даже у наиревнивейшего любовника. Наконец растворилась пред ним дверь: предстал кабинет, с портфелями, шкафами
и книгами,
и князь гневный, как сам гнев.