Неточные совпадения
Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с
хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей,
сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На что супруга отвечала: «Гм!» — и толкнула его ногою.
— Конечно, — продолжал Манилов, — другое дело, если бы соседство было
хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы в некотором роде можно было поговорить о любезности, о
хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так
сказать, паренье этакое…
— О, это справедливо, это совершенно справедливо! — прервал Чичиков. — Что все сокровища тогда в мире! «Не имей денег, имей
хороших людей для обращения», —
сказал один мудрец.
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения
сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор так здоров, как нельзя
лучше.
— Здравствуйте, батюшка. Каково почивали? —
сказала хозяйка, приподнимаясь с места. Она была одета
лучше, нежели вчера, — в темном платье и уже не в спальном чепце, но на шее все так же было что-то навязано.
Так как разговор, который путешественники вели между собою, был не очень интересен для читателя, то сделаем
лучше, если
скажем что-нибудь о самом Ноздреве, которому, может быть, доведется сыграть не вовсе последнюю роль в нашей поэме.
—
Лучше б ты мне просто на глаза не показывался! —
сказал Ноздрев.
— Ну, извольте, и я вам
скажу тоже мое последнее слово: пятьдесят рублей! право, убыток себе, дешевле нигде не купите такого
хорошего народа!
— Пили уже и ели! —
сказал Плюшкин. — Да, конечно,
хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь вот капитан — приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
— Как же, пошлем и за ним! —
сказал председатель. — Все будет сделано, а чиновным вы никому не давайте ничего, об этом я вас прошу. Приятели мои не должны платить. —
Сказавши это, он тут же дал какое-то приказанье Ивану Антоновичу, как видно ему не понравившееся. Крепости произвели, кажется,
хорошее действие на председателя, особливо когда он увидел, что всех покупок было почти на сто тысяч рублей. Несколько минут он смотрел в глаза Чичикову с выраженьем большого удовольствия и наконец
сказал...
Купец, который на рысаке был помешан, улыбался на это с особенною, как говорится, охотою и, поглаживая бороду, говорил: «Попробуем, Алексей Иванович!» Даже все сидельцы [Сиделец — приказчик, продавец в лавке.] обыкновенно в это время, снявши шапки, с удовольствием посматривали друг на друга и как будто бы хотели
сказать: «Алексей Иванович
хороший человек!» Словом, он успел приобресть совершенную народность, и мнение купцов было такое, что Алексей Иванович «хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст».
Но управляющий
сказал, что меньше как за пять тысяч нельзя найти
хорошего управителя.
А из чего? чтобы не
сказала какая-нибудь подстёга Сидоровна, что на почтмейстерше
лучше было платье, да из-за нее бух тысячу рублей.
В голове просто ничего, как после разговора с светским человеком: всего он наговорит, всего слегка коснется, все
скажет, что понадергал из книжек, пестро, красно, а в голове хоть бы что-нибудь из того вынес, и видишь потом, как даже разговор с простым купцом, знающим одно свое дело, но знающим его твердо и опытно,
лучше всех этих побрякушек.
— Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу, ждал! В первый раз, как только увидел вас вместе на бале, ну уж, думаю себе, Чичиков, верно, недаром… Впрочем, напрасно ты сделал такой выбор, я ничего в ней не нахожу
хорошего. А есть одна, родственница Бикусова, сестры его дочь, так вот уж девушка! можно
сказать: чудо коленкор!
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он
сказал: «По мне, уж
лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Трудно было
сказать, которая
лучше: все белогрудые, белошейные, у всех глаза репой, у всех глаза с поволокой, походка павлином и коса до пояса.
— В самом слове нет ничего оскорбительного, —
сказал Тентетников, — но в смысле слова, но в голосе, с которым сказано оно, заключается оскорбленье. Ты — это значит: «Помни, что ты дрянь; я принимаю тебя потому только, что нет никого
лучше, а приехала какая-нибудь княжна Юзякина, — ты знай свое место, стой у порога». Вот что это значит!
— Точно-с, Павел Иванович, —
сказал Селифан, оборотясь с козел, веселый, — очень почтенный барин. Угостительный помещик! По рюмке шампанского выслал. Точно-с, и приказал от стола отпустить блюда — оченно
хорошего блюда, деликатного скусу. Такого почтительного господина еще и не было.
— Нектар! —
сказал Чичиков. Выпил стакан от другого графина — еще
лучше.
— Но вздор, вздор, —
сказал он вслух и тут же почувствовал решимость на все штуки. — Я знаю это
лучше: я участвовал при последних минутах покойницы. Мне это
лучше всех известно. Я готов присягнуть самолично.
— Могу
сказать, что получите первейшего сорта,
лучше которого <нет> в обеих столицах, — говорил купец, потащившись доставать сверху штуку; бросил ее ловко на стол, разворотил с другого конца и поднес к свету. — Каков отлив-с! Самого модного, последнего вкуса!
— Приятное столкновенье, —
сказал голос того же самого, который окружил его поясницу. Это был Вишнепокромов. — Готовился было пройти лавку без вниманья, вдруг вижу знакомое лицо — как отказаться от приятного удовольствия! Нечего
сказать, сукна в этом году несравненно
лучше. Ведь это стыд, срам! Я никак не мог было отыскать… Я готов тридцать рублей, сорок рублей… возьми пятьдесят даже, но дай
хорошего. По мне, или иметь вещь, которая бы, точно, была уже отличнейшая, или уж
лучше вовсе не иметь. Не так ли?
— Совершенно так! —
сказал Чичиков. — Зачем же трудиться, как не затем, чтобы, точно, иметь
хорошую вещь?
— Да как вам
сказать, Афанасий Васильевич? Я не знаю,
лучше ли мои обстоятельства. Мне досталось всего пя<тьдесят> душ крестьян и тридцать тысяч денег, которыми я должен был расплатиться с частью моих долгов, — и у меня вновь ровно ничего. А главное дело, что дело по этому завещанью самое нечистое. Тут, Афанасий Васильевич, завелись такие мошенничества! Я вам сейчас расскажу, и вы подивитесь, что такое делается. Этот Чичиков…
— Попробую, приложу старанья, сколько хватит сил, —
сказал Хлобуев. И в голосе его было заметно ободренье, спина распрямилась, и голова приподнялась, как у человека, которому светит надежда. — Вижу, что вас Бог наградил разуменьем, и вы знаете иное
лучше нас, близоруких людей.
— Но ведь мерзости зачем же делать?.. Подлецы! —
сказал князь с чувством негодованья. — Ни одного чиновника нет у меня
хорошего: все — мерзавцы!
—
Скажите этому Чичикову, чтобы он убирался отсюда как можно поскорей, и чем дальше, тем
лучше. Его-то уже я бы никогда не простил.