Неточные совпадения
— Нет, нет, я
лучше опять заеду на днях, —
сказал он, уходя.
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак не могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что
лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и
скажет только: «Оставьте, я после посмотрю… да, оно почти так, как нужно».
Встретится ему знакомый на улице. «Куда?» — спросит. «Да вот иду на службу, или в магазин, или проведать кого-нибудь». — «Пойдем
лучше со мной, —
скажет тот, — на почту, или зайдем к портному, или прогуляемся», — и он идет с ним, заходит и к портному, и на почту, и прогуливается в противуположную сторону от той, куда шел.
— Я совсем ничего не воображаю, —
сказал Обломов, — не шуми и не кричи, а
лучше подумай, что делать. Ты человек практический…
— Врешь, переедешь! —
сказал Тарантьев. — Ты рассуди, что тебе ведь это вдвое меньше станет: на одной квартире пятьсот рублей выгадаешь. Стол у тебя будет вдвое
лучше и чище; ни кухарка, ни Захар воровать не будут…
Старик Обломов всякий раз, как увидит их из окошка, так и озаботится мыслью о поправке: призовет плотника, начнет совещаться, как
лучше сделать, новую ли галерею выстроить или сломать и остатки; потом отпустит его домой,
сказав: «Поди себе, а я подумаю».
— В самом деле, о празднике
лучше напишу, —
сказал Илья Иванович.
— Какой плут этот староста! —
сказал он. — Распустил мужиков, да и жалуется!
Лучше бы дать им паспорты, да и пустить на все четыре стороны.
— Пробовал прежде, не удалось, а теперь… зачем? Ничто не вызывает, душа не рвется, ум спит покойно! — с едва заметной горечью заключил он. — Полно об этом…
Скажи лучше, откуда ты теперь?
Вот что он
скажет! Это значит идти вперед… И так всю жизнь! Прощай, поэтический идеал жизни! Это какая-то кузница, не жизнь; тут вечно пламя, трескотня, жар, шум… когда же пожить? Не
лучше ли остаться?
— Я люблю иначе, —
сказала она, опрокидываясь спиной на скамью и блуждая глазами в несущихся облаках. — Мне без вас скучно; расставаться с вами не надолго — жаль, надолго — больно. Я однажды навсегда узнала, увидела и верю, что вы меня любите, — и счастлива, хоть не повторяйте мне никогда, что любите меня. Больше и
лучше любить я не умею.
«Да… нет, я
лучше напишу к ней, —
сказал он сам себе, — а то дико покажется ей, что я вдруг пропал. Объяснение необходимо».
— Ольга!.. Вы…
лучше всех женщин, вы первая женщина в мире! —
сказал он в восторге и, не помня себя, простер руки, наклонился к ней.
«Все изгадил! Вот настоящая ошибка! „Никогда!“ Боже! Сирени поблекли, — думал он, глядя на висящие сирени, — вчера поблекло, письмо тоже поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда женщина в первый раз
сказала мне, как голос с неба, что есть во мне
хорошего, и он поблек!..»
— Если что-нибудь страшное, так
лучше не говори, —
сказала она. — Нет,
скажи! — вдруг прибавила опять.
— А какую тебе квартиру нужно?
Лучше этой во всем городе не найдешь. Ведь ты не видал? —
сказал Тарантьев.
— Это уж моя забота, —
сказала она с нетерпением. —
Лучше разве, если б я с ma tante приехала?
— Нечего долго и разговаривать об этом; поговорим
лучше о другом, — беззаботно
сказала она. — Послушай… Ах, что-то я хотела
сказать, да забыла…
Барон застал ее в этом ожидании и
сказал, что она опять
похорошела, как летом, но что немного похудела.
— Я
лучше сам пойду. Как можно ей сюда? —
сказал Обломов.
— Теперь мне
лучше, горло прошло… почти совсем, —
сказал он, дотрогиваясь до горла и кашлянув слегка.
— Ольга, — наконец
сказал он, — за что ты терзаешь себя? Ты меня любишь, ты не перенесешь разлуки! Возьми меня, как я есть, люби во мне, что есть
хорошего.
— Молчи, дрянной мальчишка, —
сказала она. — Утри
лучше нос, не видишь?
— Обругали! — передразнил его Иван Матвеевич. —
Лучше бы прибили! А ты хорош! — упрекнул он. — Не
сказал, что это за немец такой!
— Вот ты теперь станешь думать, а я буду мучиться, что ты выдумаешь один про себя. Напрасно я
сказала! — прибавила она. —
Лучше говори что-нибудь…
Тут открылось все: и то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в Глупов, и то, что он издавал свои собственные законы. В оправдание свое он мог сказать только то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии не были, как при нем, но оправдание это не приняли, или,
лучше сказать, ответили на него так, что"правее бы он был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои предерзостно законами именует, воздержался".
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или,
лучше сказать, не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись.
Неточные совпадения
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади
хорошие были! Ямщикам
скажи, что я буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Хлестаков. Я — признаюсь, это моя слабость, — люблю
хорошую кухню.
Скажите, пожалуйста, мне кажется, как будто бы вчера вы были немножко ниже ростом, не правда ли?
Как ты не догадалась
сказать, что чрез месяц еще
лучше можно узнать!
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам
скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая…
лучше, чем в «Московских ведомостях»!
Как с игры да с беганья щеки // разгораются, // Так с
хорошей песенки духом // поднимаются // Бедные, забитые…» Прочитав // торжественно // Брату песню новую (брат
сказал: // «Божественно!»), // Гриша спать попробовал.