Неточные совпадения
Как в просвещенной Европе, так и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без
того не могут покушать в трактире, чтоб не
поговорить с слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним.
О себе приезжий, как казалось, избегал много
говорить; если же
говорил,
то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он не значащий червь мира сего и не достоин
того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в
то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было
то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы
говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
Никогда он не
говорил: «вы пошли», но: «вы изволили пойти», «я имел честь покрыть вашу двойку» и
тому подобное.
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе, и оно держалось до
тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или, как
говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти всего города.
Что думал он в
то время, когда молчал, — может быть, он
говорил про себя: «И ты, однако ж, хорош, не надоело тебе сорок раз повторять одно и
то же», — Бог ведает, трудно знать, что думает дворовый крепостной человек в
то время, когда барин ему дает наставление.
Когда приказчик
говорил: «Хорошо бы, барин,
то и
то сделать», — «Да, недурно», — отвечал он обыкновенно, куря трубку, которую курить сделал привычку, когда еще служил в армии, где считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером.
Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд,
говорил он о
том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян.
Несмотря на
то что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек и
говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек».
— И знаете, Павел Иванович! — сказал Манилов, явя в лице своем выражение не только сладкое, но даже приторное, подобное
той микстуре, которую ловкий светский доктор засластил немилосердно, воображая ею обрадовать пациента. — Тогда чувствуешь какое-то, в некотором роде, духовное наслаждение… Вот как, например, теперь, когда случай мне доставил счастие, можно сказать образцовое,
говорить с вами и наслаждаться приятным вашим разговором…
Между
тем Чичиков стал примечать, что бричка качалась на все стороны и наделяла его пресильными толчками; это дало ему почувствовать, что они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан, казалось, сам смекнул, но не
говорил ни слова.
— Нет, барин, как можно, чтоб я был пьян! Я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем
поговорил, потому что с хорошим человеком можно
поговорить, в
том нет худого; и закусили вместе. Закуска не обидное дело; с хорошим человеком можно закусить.
Француз или немец век не смекнет и не поймет всех его особенностей и различий; он почти
тем же голосом и
тем же языком станет
говорить и с миллионщиком, и с мелким табачным торгашом, хотя, конечно, в душе поподличает в меру перед первым.
У нас не
то: у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут
говорить совсем иначе, нежели с
тем, у которого их триста, а с
тем, у которого их триста, будут
говорить опять не так, как с
тем, у которого их пятьсот, а с
тем, у которого их пятьсот, опять не так, как с
тем, у которого их восемьсот, — словом, хоть восходи до миллиона, всё найдутся оттенки.
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И умер такой всё славный народ, всё работники. После
того, правда, народилось, да что в них: всё такая мелюзга; а заседатель подъехал — подать,
говорит, уплачивать с души. Народ мертвый, а плати, как за живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.
— Да кто же
говорит, что они живые? Потому-то и в убыток вам, что мертвые: вы за них платите, а теперь я вас избавлю от хлопот и платежа. Понимаете? Да не только избавлю, да еще сверх
того дам вам пятнадцать рублей. Ну, теперь ясно?
— Нет, матушка не обижу, —
говорил он, а между
тем отирал рукою пот, который в три ручья катился по лицу его. Он расспросил ее, не имеет ли она в городе какого-нибудь поверенного или знакомого, которого бы могла уполномочить на совершение крепости и всего, что следует.
Чичиков узнал Ноздрева,
того самого, с которым он вместе обедал у прокурора и который с ним в несколько минут сошелся на такую короткую ногу, что начал уже
говорить «ты», хотя, впрочем, он с своей стороны не подал к
тому никакого повода.
— Ты, однако ж, не сделал
того, что я тебе
говорил, — сказал Ноздрев, обратившись к Порфирию и рассматривая тщательно брюхо щенка, — и не подумал вычесать его?
Чем кто ближе с ним сходился,
тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не почитал себя вашим неприятелем; напротив, если случай приводил его опять встретиться с вами, он обходился вновь по-дружески и даже
говорил: «Ведь ты такой подлец, никогда ко мне не заедешь».
Увы! несправедливы будут
те, которые станут
говорить так.
— Ей-богу, повесил бы, — повторил Ноздрев, — я тебе
говорю это откровенно, не с
тем чтобы тебя обидеть, а просто по-дружески
говорю.
— Ну, решаться в банк значит подвергаться неизвестности, —
говорил Чичиков и между
тем взглянул искоса на бывшие в руках у него карты. Обе талии ему показались очень похожими на искусственные, и самый крап глядел весьма подозрительно.
— Отчего ж неизвестности? — сказал Ноздрев. — Никакой неизвестности! будь только на твоей стороне счастие, ты можешь выиграть чертову пропасть. Вон она! экое счастье! —
говорил он, начиная метать для возбуждения задору. — Экое счастье! экое счастье! вон: так и колотит! вот
та проклятая девятка, на которой я всё просадил! Чувствовал, что продаст, да уже, зажмурив глаза, думаю себе: «Черт тебя побери, продавай, проклятая!»
Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем и как, и сколько нужно
говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится
тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе?
Известно, что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий и на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел на
того, с которым
говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь.
— Не могу, Михаил Семенович, поверьте моей совести, не могу: чего уж невозможно сделать,
того невозможно сделать, —
говорил Чичиков, однако ж по полтинке еще прибавил.
Уже несколько минут стоял Плюшкин, не
говоря ни слова, а Чичиков все еще не мог начать разговора, развлеченный как видом самого хозяина, так и всего
того, что было в его комнате.
«Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим», — сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана да уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут,
то, будучи подвигнут участием, он готов дать… но что это такая безделица, о которой даже не стоит и
говорить.
И пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а
тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и
говоришь, осматривая новое обиталище: „Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть место, да и общества больше!“ Абакум Фыров! ты, брат, что? где, в каких местах шатаешься?
«Нет, нет, еще!» —
говорили те, которые были позадорнее, и вновь перечокались; потом полезли в третий раз чокаться, перечокались и в третий раз.
Тот же час, отнесши в комнату фрак и панталоны, Петрушка сошел вниз, и оба пошли вместе, не
говоря друг другу ничего о цели путешествия и балагуря дорогою совершенно о постороннем.
— «Нет, Алексей Иванович, позвольте, позвольте, я не согласен с
тем, что вы
говорите, что мужик Чичикова убежит.
И даже нельзя было сказать ничего такого, что бы подало намек на это, а
говорили вместо
того: «этот стакан нехорошо ведет себя» или что-нибудь вроде этого.
До сих пор все дамы как-то мало
говорили о Чичикове, отдавая, впрочем, ему полную справедливость в приятности светского обращения; но с
тех пор как пронеслись слухи об его миллионстве, отыскались и другие качества.
Он непринужденно и ловко разменялся с некоторыми из дам приятными словами, подходил к
той и другой дробным, мелким шагом, или, как
говорят, семенил ножками, как обыкновенно делают маленькие старички щеголи на высоких каблуках, называемые мышиными жеребчиками, забегающие весьма проворно около дам.
Нужно заметить, что у некоторых дам, — я
говорю у некоторых, это не
то, что у всех, — есть маленькая слабость: если они заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли,
то уже думают, что лучшая часть лица их так первая и бросится всем в глаза и все вдруг заговорят в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи,
та уверена заранее, что все молодые люди будут совершенно восхищены и
то и дело станут повторять в
то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут, если же и взглянут,
то как на что-то постороннее.
Как они делают, бог их ведает: кажется, и не очень мудреные вещи
говорят, а девица
то и дело качается на стуле от смеха; статский же советник бог знает что расскажет: или поведет речь о
том, что Россия очень пространное государство, или отпустит комплимент, который, конечно, выдуман не без остроумия, но от него ужасно пахнет книгою; если же скажет что-нибудь смешное,
то сам несравненно больше смеется, чем
та, которая его слушает.
Что Ноздрев лгун отъявленный, это было известно всем, и вовсе не было в диковинку слышать от него решительную бессмыслицу; но смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для
того только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» — а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: «Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания!» — и вслед за
тем сей же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!» И это непременно обойдет весь город, и все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта и потом признают, что это не стоит внимания и не достойно, чтобы о нем
говорить.
Какое ни придумай имя, уж непременно найдется в каком-нибудь углу нашего государства, благо велико, кто-нибудь, носящий его, и непременно рассердится не на живот, а на смерть, станет
говорить, что автор нарочно приезжал секретно, с
тем чтобы выведать все, что он такое сам, и в каком тулупчике ходит, и к какой Аграфене Ивановне наведывается, и что любит покушать.
— Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры, это бы еще ничего; слушайте только, что рассказала протопопша: приехала,
говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает, послушайте только, совершенный роман; вдруг в глухую полночь, когда все уже спало в доме, раздается в ворота стук, ужаснейший, какой только можно себе представить; кричат: «Отворите, отворите, не
то будут выломаны ворота!» Каково вам это покажется? Каков же после этого прелестник?
В
ту ж минуту приказываю заложить коляску: кучер Андрюшка спрашивает меня, куда ехать, а я ничего не могу и
говорить, гляжу просто ему в глаза, как дура; я думаю, что он подумал, что я сумасшедшая.
— «Машка,
говорю, мне не до
того теперь».
Они
говорили, что все это вздор, что похищенье губернаторской дочки более дело гусарское, нежели гражданское, что Чичиков не сделает этого, что бабы врут, что баба что мешок: что положат,
то несет, что главный предмет, на который нужно обратить внимание, есть мертвые души, которые, впрочем, черт его знает, что значат, но в них заключено, однако ж, весьма скверное, нехорошее.
Конечно, никак нельзя было предполагать, чтобы тут относилось что-нибудь к Чичикову; однако ж все, как поразмыслили каждый с своей стороны, как припомнили, что они еще не знают, кто таков на самом деле есть Чичиков, что он сам весьма неясно отзывался насчет собственного лица,
говорил, правда, что потерпел по службе за правду, да ведь все это как-то неясно, и когда вспомнили при этом, что он даже выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на жизнь его,
то задумались еще более: стало быть, жизнь его была в опасности, стало быть, его преследовали, стало быть, он ведь сделал же что-нибудь такое… да кто же он в самом деле такой?
Все, что ни
говорила она далее, было повторение почти одного и
того же, и чиновники увидели только, что Коробочка была просто глупая старуха.
Утопающий,
говорят, хватается и за маленькую щепку, и у него нет в это время рассудка подумать, что на щепке может разве прокатиться верхом муха, а в нем весу чуть не четыре пуда, если даже не целых пять; но не приходит ему в
то время соображение в голову, и он хватается за щепку.
Перепендев, который был со мною: «Вот,
говорит, если бы теперь Чичиков, уж вот бы ему точно!..» (между
тем Чичиков отроду не знал никакого Перепендева).
Тут он приказал Селифану ехать поскорее и между
тем подумал про себя: «Это, однако ж, хорошо, что встретились похороны;
говорят, значит счастие, если встретишь покойника».
Автор признается, этому даже рад, находя, таким образом, случай
поговорить о своем герое; ибо доселе, как читатель видел, ему беспрестанно мешали
то Ноздрев,
то балы,
то дамы,
то городские сплетни,
то, наконец, тысячи
тех мелочей, которые кажутся только тогда мелочами, когда внесены в книгу, а покамест обращаются в свете, почитаются за весьма важные дела.