Неточные совпадения
На остальных же, бывших в распивочной, не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с
тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему
говорить.
«Я, конечно,
говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх
того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!),
то и надеюсь,
говорит, теперь на ваше благородное слово»,
то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не
то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
— А! — закричала она в исступлении, — воротился! Колодник! Изверг!.. А где деньги? Что у тебя в кармане, показывай! И платье не
то! Где твое платье? где деньги?
говори!..
С тремя целковыми аль с двумя «билетиками», как
говорит та… старуха… гм!
Раскольников
говорил громко и указывал на него прямо рукой.
Тот услышал и хотел было опять рассердиться, но одумался и ограничился одним презрительным взглядом. Затем медленно отошел еще шагов десять и опять остановился.
— Вы бы, Лизавета Ивановна, и порешили самолично, — громко
говорил мещанин. — Приходите-тко завтра, часу в семом-с. И
те прибудут.
Так как на рынке продавать невыгодно,
то и искали торговку, а Лизавета этим занималась: брала комиссии, ходила по делам и имела большую практику, потому что была очень честна и всегда
говорила крайнюю цену: какую цену скажет, так
тому и быть.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до
того страшно, что, кажется, смотри она так, не
говори ни слова еще с полминуты,
то он бы убежал от нее.
Если б он захотел подумать немного,
то, конечно, удивился бы
тому, как мог он так
говорить с ними минуту назад и даже навязываться с своими чувствами?
— В
том и штука: убийца непременно там сидел и заперся на запор; и непременно бы его там накрыли, если бы не Кох сдурил, не отправился сам за дворником. А он именно в этот-то промежуток и успел спуститься по лестнице и прошмыгнуть мимо их как-нибудь. Кох обеими руками крестится: «Если б я там,
говорит, остался, он бы выскочил и меня убил топором». Русский молебен хочет служить, хе-хе!..
Голос бившего стал до
того ужасен от злобы и бешенства, что уже только хрипел, но все-таки и бивший тоже что-то такое
говорил, и тоже скоро, неразборчиво, торопясь и захлебываясь.
— Это, брат, невозможно; из чего ж я сапоги топтал! — настаивал Разумихин. — Настасьюшка, не стыдитесь, а помогите, вот так! — и, несмотря на сопротивление Раскольникова, он все-таки переменил ему белье.
Тот повалился на изголовье и минуты две не
говорил ни слова.
— Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж, что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе
то, что он руки греет? Я
говорил, что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется? Да я уверен, что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да и
то если с тобой в придачу!..
Больше я его на
том не расспрашивал, — это Душкин-то
говорит, — а вынес ему билетик — рубль
то есть, — потому-де думал, что не мне, так другому заложит; все одно — пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и преставлю».
Слышамши все это, мы тогда никому ничего не открыли, — это Душкин
говорит, — а про убийство все, что могли, разузнали и воротились домой всё в
том же нашем сумлении.
„А слышал,
говорю, что вот
то и
то, в
тот самый вечер и в
том часу, по
той лестнице, произошло?“ — „Нет,
говорит, не слыхал“, — а сам слушает, глаза вытараща, и побелел он вдруг, ровно мел.
— То-то и есть, что никто не видал, — отвечал Разумихин с досадой, — то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их не заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и не очень много бы теперь значило. «Видели,
говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно быть, работали, но, проходя, внимания не обратили и не помним точно, были ли там в
ту минуту работники, или нет».
Если мне, например, до сих пор
говорили: «возлюби» и я возлюблял,
то что из
того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, — выходило
то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь».
Я ведь и заговорил с целию, а
то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места и все
то же да все
то же до
того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то, не
то что я, при мне
говорят.
Не
говорю уже о
том, что преступления в низшем классе, в последние лет пять, увеличились; не
говорю о повсеместных и беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего
то для меня, что преступления и в высших классах таким же образом увеличиваются, и, так сказать, параллельно.
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти,
говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, —
то лучше так жить, чем сейчас умирать!
— Гонорарий! Всем пользуетесь! — Раскольников засмеялся. — Ничего, добреющий мальчик, ничего! — прибавил он, стукнув Заметова по плечу, — я ведь не назло, «а по всей
то есь любови, играючи»,
говорю, вот как работник-то ваш
говорил, когда он Митьку тузил, вот, по старухиному-то делу.
— Хотелось бы, — твердо и серьезно ответил
тот. Слишком что-то серьезно стал он
говорить и смотреть.
Я вот бы как поступил, — начал Раскольников, опять вдруг приближая свое лицо к лицу Заметова, опять в упор смотря на него и
говоря опять шепотом, так что
тот даже вздрогнул на этот раз.
— Амалия Людвиговна! Прошу вас вспомнить о
том, что вы
говорите, — высокомерно начала было Катерина Ивановна (с хозяйкой она всегда
говорила высокомерным тоном, чтобы
та «помнила свое место» и даже теперь не могла отказать себе в этом удовольствии), — Амалия Людвиговна…
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!.. Так чего уж тут про прощение
говорить! И
то простила!
— Папочку жалко! — проговорила она через минуту, поднимая свое заплаканное личико и вытирая руками слезы, — все такие теперь несчастия пошли, — прибавила она неожиданно, с
тем особенно солидным видом, который усиленно принимают дети, когда захотят вдруг
говорить, как «большие».
— Знаешь что, провожу я тебя домой! Уж когда ты сам
говоришь, что слаб,
то…
«Мизинца,
говорит, этого человека не стою!» Твоего
то есть.
—
То есть не в сумасшедшие. Я, брат, кажется, слишком тебе разболтался… Поразило, видишь ли, его давеча
то, что тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства… и как это тебя раздражило тогда и вместе с болезнью сплелось… Я, брат, пьян немного, только черт его знает, у него какая-то есть своя идея… Я тебе
говорю: на душевных болезнях помешался. А только ты плюнь…
—
Говорил, но это не
то, совсем не
то.
— Да, да, вы правы, я забылся, стыжусь! — спохватился Разумихин, — но… но… вы не можете на меня сердиться за
то, что я так
говорю!
— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он
говорил с тобою, Дуня! — сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль и уже вполовину утешенная
тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
— А я так уверена, что он и завтра будет
то же
говорить… об этом, — отрезала Авдотья Романовна и уж, конечно, это была загвоздка, потому что тут был пункт, о котором Пульхерия Александровна слишком боялась теперь заговаривать.
— Уверяю, заботы немного, только
говори бурду, какую хочешь, только подле сядь и
говори. К
тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, — ну, с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!
—
Те, я думаю, — отвечал Разумихин, поняв цель вопроса, — и будут, конечно, про свои семейные дела
говорить. Я уйду. Ты, как доктор, разумеется, больше меня прав имеешь.
— А знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи на вашего брата, даже во всем! — брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о
том, что сейчас
говорил ей же про брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на него глядя.
— Он ничего и никогда сам об этой истории со мною не
говорил, — осторожно отвечал Разумихин, — но я кой-что слышал от самой госпожи Зарницыной, которая тоже, в своем роде, не из рассказчиц, и что слышал,
то, пожалуй, несколько даже и странно…
Кроме
того,
говорят, невеста была собой даже не хороша,
то есть,
говорят, даже дурна… и такая хворая, и… и странная… а впрочем, кажется, с некоторыми достоинствами.
— О будущем муже вашей дочери я и не могу быть другого мнения, — твердо и с жаром отвечал Разумихин, — и не из одной пошлой вежливости это
говорю, а потому… потому… ну хоть по
тому одному, что Авдотья Романовна сама, добровольно, удостоила выбрать этого человека.
Она
говорит, что лучше будет,
то есть не
то что лучше, а для чего-то непременно будто бы надо, чтоб и Родя тоже нарочно пришел сегодня в восемь часов и чтоб они непременно встретились…
— Представь себе, скоропостижно! — заторопилась Пульхерия Александровна, ободренная его любопытством, — и как раз в
то самое время, как я тебе письмо тогда отправила, в
тот самый даже день! Вообрази, этот ужасный человек, кажется, и был причиной ее смерти.
Говорят, он ее ужасно избил!
— Случилось это у них утром, — продолжала, торопясь, Пульхерия Александровна. — После
того она тотчас же приказала заложить лошадей, чтоб сейчас же после обеда и ехать в город, потому что она всегда в таких случаях в город ездила; кушала за обедом,
говорят, с большим аппетитом…
— Маменька, — сказал он твердо и настойчиво, — это Софья Семеновна Мармеладова, дочь
того самого несчастного господина Мармеладова, которого вчера в моих глазах раздавили лошади и о котором я уже вам
говорил…
— Прощай, Родя,
то есть до свиданья; не люблю
говорить «прощай». Прощай, Настасья… ах, опять «прощай» сказала!..
— А он очень, очень, очень, очень будет рад с тобой познакомиться! Я много
говорил ему о тебе, в разное время… И вчера
говорил. Идем!.. Так ты знал старуху? То-то!.. Ве-ли-ко-лепно это все обернулось!.. Ах да… Софья Ивановна…
Неуклюж немного,
то есть он человек и светский, но я в другом отношении
говорю неуклюж.
— Да… да…
то есть тьфу, нет!.. Ну, да все, что я
говорил (и про другое тут же), это все было вздор и с похмелья.
Оба замолчали. Разумихин был более чем в восторге, и Раскольников с отвращением это чувствовал. Тревожило его и
то, что Разумихин сейчас
говорил о Порфирии.
Разница единственно в
том, что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства, как вы
говорите.