Неточные совпадения
— А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ка,
как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги,
как гусыни… Где им сору взять? У них нет этого
вот,
как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму… У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют!
— Что ж делать? —
вот он чем отделывается от меня! — отвечал Илья Ильич. — Он меня спрашивает! Мне что за дело? Ты не беспокой меня, а там,
как хочешь, так и распорядись, только чтоб не переезжать. Не может постараться для барина!
—
Как же! К нынешнему дню и фрак нарочно заказывал. Ведь сегодня первое мая: с Горюновым едем в Екатерингоф. Ах! Вы не знаете! Горюнова Мишу произвели —
вот мы сегодня и отличаемся, — в восторге добавил Волков.
— Отчего я не встаю-то так долго? Ведь я
вот тут лежал все да думал,
как мне выпутаться из беды.
— А
вот некоторые так любят переезжать, — сказал Алексеев, — в том только и удовольствие находят,
как бы квартиру переменить…
— Да вы слышите, что он пишет? Чем бы денег прислать, утешить как-нибудь, а он,
как на смех, только неприятности делает мне! И ведь всякий год!
Вот я теперь сам не свой! «Тысящи яко две помене»!
—
Вот тут что надо делать! — сказал он решительно и чуть было не встал с постели, — и делать
как можно скорее, мешкать нечего… Во-первых…
— Ну,
вот этот, что еще служит тут,
как его?.. Афанасьев зовут.
Как же не родственник? — родственник.
—
Вот еще не родственник! Такой же,
как вы, невзрачный, и зовут тоже Васильем Николаичем.
— Я нарочно заранее пришел, чтоб узнать,
какой обед будет. Ты все дрянью кормишь меня, так я
вот узнаю, что-то ты велел готовить сегодня.
— А
вот я посмотрю,
как ты не переедешь. Нет, уж коли спросил совета, так слушайся, что говорят.
— А там тысячу рублей почти за целый дом! Да
какие светленькие, славные комнаты! Она давно хотела тихого, аккуратного жильца иметь —
вот я тебя и назначаю…
— Эх, ты! Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут — уж это ты мне поверь!
Вот, например, — продолжал он, указывая на Алексеева, — сидит честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? — Никогда. А родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И ты не напишешь натурально! Стало быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь ведь,
как прибрал слово к слову: «Водворить на место жительства».
— И ему напиши, попроси хорошенько: «Сделаете, дескать, мне этим кровное одолжение и обяжете
как христианин,
как приятель и
как сосед». Да приложи к письму какой-нибудь петербургский гостинец… сигар, что ли.
Вот ты
как поступи, а то ничего не смыслишь. Пропащий человек! У меня наплясался бы староста: я бы ему дал! Когда туда почта?
— А
вот к тому,
как ужо немец твой облупит тебя, так ты и будешь знать,
как менять земляка, русского человека, на бродягу какого-то…
— Впору;
вот не впору! — перебил Тарантьев. — А помнишь, я примеривал твой сюртук:
как на меня сшит! Захар, Захар! Поди-ка сюда, старая скотина! — кричал Тарантьев.
— Не дам! — холодно отвечал Захар. — Пусть прежде они принесут назад жилет да нашу рубашку: пятый месяц гостит там. Взяли
вот этак же на именины, да и поминай
как звали; жилет-то бархатный, а рубашка тонкая, голландская: двадцать пять рублев стоит. Не дам фрака!
— Ах, — скажет он иногда при этом Обломову с удивлением. — Посмотрите-ка, сударь,
какая диковина: взял только в руки
вот эту штучку, а она и развалилась!
— Ну
вот, шутка! — говорил Илья Ильич. — А
как дико жить сначала на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я ночей пять не усну на новом месте; меня тоска загрызет,
как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли ты там теперь, до чего доводил барина — а? — спросил с упреком Илья Ильич.
— Боже мой! — стонал тоже Обломов. —
Вот хотел посвятить утро дельному труду, а тут расстроили на целый день! И кто же? свой собственный слуга, преданный, испытанный, а что сказал! И
как это он мог?
«Хоть бы сквозь землю провалиться! Эх, смерть нейдет!» — подумал он, видя, что не избежать ему патетической сцены,
как ни вертись. И так он чувствовал, что мигает чаще и чаще, и
вот, того и гляди, брызнут слезы.
— Да
как это язык поворотился у тебя? — продолжал Илья Ильич. — А я еще в плане моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам! Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все еще недоволен, в «другие» пожаловал!
Вот и награда! Славно барина честит!
И
вот воображению спящего Ильи Ильича начали так же по очереди,
как живые картины, открываться сначала три главные акта жизни, разыгрывавшиеся
как в его семействе, так у родственников и знакомых: родины, свадьба, похороны.
— Э! Да галерея-то пойдет опять заново! — сказал старик жене. — Смотри-ка,
как Федот красиво расставил бревна, точно колонны у предводителя в дому!
Вот теперь и хорошо: опять надолго!
— Да, — скажет потом какой-нибудь из гостей с глубоким вздохом, —
вот муж-то Марьи Онисимовны, покойник Василий Фомич,
какой был, Бог с ним, здоровый, а умер! И шестидесяти лет не прожил, — жить бы этакому сто лет!
—
Вот жизнь-то человеческая! — поучительно произнес Илья Иванович. — Один умирает, другой родится, третий женится, а мы
вот всё стареемся: не то что год на год, день на день не приходится! Зачем это так? То ли бы дело, если б каждый день
как вчера, вчера
как завтра!.. Грустно,
как подумаешь…
— Да, темно на дворе, — скажет она. —
Вот, Бог даст,
как дождемся Святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно,
как будут проходить вечера.
Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут было бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у меня всех с пути собьет. Затеет игры разные… такая право!
— Ах ты, Господи! — всплеснув руками, сказала жена. —
Какой же это покойник, коли кончик чешется? Покойник — когда переносье чешется. Ну, Илья Иваныч,
какой ты, Бог с тобой, беспамятный!
Вот этак скажешь в людях когда-нибудь или при гостях и — стыдно будет.
— Ну, я перво-наперво притаился: солдат и ушел с письмом-то. Да верхлёвский дьячок видал меня, он и сказал. Пришел вдругорядь.
Как пришли вдругорядь-то, ругаться стали и отдали письмо, еще пятак взяли. Я спросил, что, мол, делать мне с ним, куда его деть? Так
вот велели вашей милости отдать.
— А! Э!
Вот от кого! — поднялось со всех сторон. — Да
как это он еще жив по сю пору? Поди ты, еще не умер! Ну, слава Богу! Что он пишет?
Вот и мальчишки: он бац снегом — мимо: сноровки нет, только хотел захватить еще снежку,
как все лицо залепила ему целая глыба снегу: он упал; и больно ему с непривычки, и весело, и хохочет он, и слезы у него на глазах…
— Тебя бы, может, ухватил и его барин, — отвечал ему кучер, указывая на Захара, — вишь, у те войлок
какой на голове! А за что он ухватит Захара-то Трофимыча? Голова-то словно тыква… Разве
вот за эти две бороды-то, что на скулах-то, поймает: ну, там есть за что!..
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него
как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, —
вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— Да,
вот постой,
как еще ты за платье-то разделаешься: дадут тебе рвать!.. — проговорил он наконец.
— Постой же,
вот я тебя выучу,
как тревожить барина, когда он почивать хочет! — говорил он.
Мать поплачет, поплачет, потом сядет за фортепьяно и забудется за Герцом: слезы каплют одна за другой на клавиши. Но
вот приходит Андрюша или его приведут; он начнет рассказывать так бойко, так живо, что рассмешит и ее, притом он такой понятливый! Скоро он стал читать «Телемака»,
как она сама, и играть с ней в четыре руки.
Чтоб сложиться такому характеру, может быть, нужны были и такие смешанные элементы, из
каких сложился Штольц. Деятели издавна отливались у нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг, прикладывали руку к общественной машине и с дремотой двигали ее по обычной колее, ставя ногу в оставленный предшественником след. Но
вот глаза очнулись от дремоты, послышались бойкие, широкие шаги, живые голоса… Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!
—
Вот уж и завтра! — начал Обломов, спохватившись. —
Какая у них торопливость, точно гонит кто-нибудь! Подумаем, поговорим, а там что Бог даст!
Вот разве сначала в деревню, а за границу… после…
Вот они не лежат, а снуют каждый день,
как мухи, взад и вперед, а что толку?
— Ни за что; не то что тебе, а все может случиться: ну,
как лопнет,
вот я и без гроша. То ли дело в банк?
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня
вот хоть бы сегодня,
как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
— Не знаю, чему приписать, что вы сегодня пели,
как никогда не пели, Ольга Сергеевна, по крайней мере, я давно не слыхал.
Вот мой комплимент! — сказал он, целуя каждый палец у нее.
«Да, я что-то добываю из нее, — думал он, — из нее что-то переходит в меня. У сердца,
вот здесь, начинает будто кипеть и биться… Тут я чувствую что-то лишнее, чего, кажется, не было… Боже мой,
какое счастье смотреть на нее! Даже дышать тяжело».
—
Вот я этого и боялся, когда не хотел просить вас петь… Что скажешь, слушая в первый раз? А сказать надо. Трудно быть умным и искренним в одно время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления,
как тогда…
Штольц сказал про него, что он апатичен, что ничто его не занимает, что все угасло в нем…
Вот ей и захотелось посмотреть, все ли угасло, и она пела, пела…
как никогда…
«Боже мой! — думала она. —
Вот все пришло в порядок; этой сцены
как не бывало, слава Богу! Что ж… Ах, Боже мой! Что ж это такое? Ах, Сонечка, Сонечка!
Какая ты счастливая!»
Так блаженствовал он с месяц: в комнатах чисто, барин не ворчит, «жалких слов» не говорит, и он, Захар, ничего не делает. Но это блаженство миновалось — и
вот по
какой причине.
—
Вот видишь,
как надо! — еще прибавила она тихо.
— Я
как будто получше, посвежее, нежели
как был в городе, — сказал он, — глаза у меня не тусклые…
Вот ячмень показался было, да и пропал… Должно быть, от здешнего воздуха; много хожу, вина не пью совсем, не лежу… Не надо и в Египет ехать.
Они, по-видимому, любят быть вместе —
вот единственное заключение,
какое можно вывести, глядя на них; обходится она с ним так же,
как и с другими: благосклонно, с добротой, но так же ровно и покойно.