Неточные совпадения
На этажерках, правда, лежали две-три развернутые
книги, валялась газета, на бюро стояла
и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были
книги, покрылись пылью
и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха.
Если он хотел жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или ходить по комнате, Алексеева как будто не было тут: он тоже молчал, дремал или смотрел в
книгу, разглядывал с ленивой зевотой до слез картинки
и вещицы.
Услышит о каком-нибудь замечательном произведении — у него явится позыв познакомиться с ним; он ищет, просит
книги,
и если принесут скоро, он примется за нее, у него начнет формироваться идея о предмете; еще шаг —
и он овладел бы им, а посмотришь, он уже лежит, глядя апатически в потолок,
и книга лежит подле него недочитанная, непонятая.
—
И ты, Брут, против меня! — говорил он со вздохом, принимаясь за
книги.
Зачем же все эти тетрадки, на которые изведешь пропасть бумаги, времени
и чернил? Зачем учебные
книги? Зачем же, наконец, шесть-семь лет затворничества, все строгости, взыскания, сиденье
и томленье над уроками, запрет бегать, шалить, веселиться, когда еще не все кончено?
Но цвет жизни распустился
и не дал плодов. Обломов отрезвился
и только изредка, по указанию Штольца, пожалуй,
и прочитывал ту или другую
книгу, но не вдруг, не торопясь, без жадности, а лениво пробегал глазами по строкам.
Как ни интересно было место, на котором он останавливался, но если на этом месте заставал его час обеда или сна, он клал
книгу переплетом вверх
и шел обедать или гасил свечу
и ложился спать.
Потом уж он не осиливал
и первого тома, а большую часть свободного времени проводил, положив локоть на стол, а на локоть голову; иногда вместо локтя употреблял ту
книгу, которую Штольц навязывал ему прочесть.
Так совершил свое учебное поприще Обломов. То число, в которое он выслушал последнюю лекцию,
и было геркулесовыми столпами его учености. Начальник заведения подписью своею на аттестате, как прежде учитель ногтем на
книге, провел черту, за которую герой наш не считал уже нужным простирать свои ученые стремления.
Обломов успел, однако ж, прочитать пожелтевшую от времени страницу, на которой чтение прервано было месяц назад. Он положил
книгу на место
и зевнул, потом погрузился в неотвязчивую думу «о двух несчастиях».
Это значит ломка, шум; все вещи свалят в кучу на полу: тут
и чемодан,
и спинка дивана,
и картины,
и чубуки,
и книги,
и склянки какие-то, которых в другое время
и не видать, а тут черт знает откуда возьмутся!
Нечего делать, отец
и мать посадили баловника Илюшу за
книгу. Это стоило слез, воплей, капризов. Наконец отвезли.
Ум
и сердце ребенка исполнились всех картин, сцен
и нравов этого быта прежде, нежели он увидел первую
книгу. А кто знает, как рано начинается развитие умственного зерна в детском мозгу? Как уследить за рождением в младенческой душе первых понятий
и впечатлений?
Да, в самом деле крепче: прежде не торопились объяснять ребенку значения жизни
и приготовлять его к ней, как к чему-то мудреному
и нешуточному; не томили его над
книгами, которые рождают в голове тьму вопросов, а вопросы гложут ум
и сердце
и сокращают жизнь.
Илья Иванович иногда возьмет
и книгу в руки — ему все равно, какую-нибудь. Он
и не подозревал в чтении существенной потребности, а считал его роскошью, таким делом, без которого легко
и обойтись можно, так точно, как можно иметь картину на стене, можно
и не иметь, можно пойти прогуляться, можно
и не пойти: от этого ему все равно, какая бы ни была
книга; он смотрел на нее, как на вещь, назначенную для развлечения, от скуки
и от нечего делать.
Времена Простаковых
и Скотининых миновались давно. Пословица: ученье свет, а неученье тьма, бродила уже по селам
и деревням вместе с
книгами, развозимыми букинистами.
Штольц был немец только вполовину, по отцу: мать его была русская; веру он исповедовал православную; природная речь его была русская: он учился ей у матери
и из
книг, в университетской аудитории
и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их отцами
и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да из
книг.
Ну, пусть бы так; но он положил ему жалованье, как мастеровому, совершенно по-немецки: по десяти рублей в месяц,
и заставлял его расписываться в
книге.
— Я у тебя
и книг не вижу, — сказал Штольц.
— Что такое? — спросил Штольц, посмотрев
книгу. — «Путешествие в Африку».
И страница, на которой ты остановился, заплесневела. Ни газеты не видать… Читаешь ли ты газеты?
— Знаешь что, Илья? — сказал Штольц. — Ты рассуждаешь, точно древний: в старых
книгах вот так всё писали. А впрочем,
и то хорошо: по крайней мере, рассуждаешь, не спишь. Ну, что еще? Продолжай.
А тут то записка к жене от какой-нибудь Марьи Петровны, с
книгой, с нотами, то прислали ананас в подарок или у самого в парнике созрел чудовищный арбуз — пошлешь доброму приятелю к завтрашнему обеду
и сам туда отправишься…
Помнишь, ты хотел после
книг объехать чужие края, чтоб лучше знать
и любить свой?
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в
книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую
и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул
и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода
и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом
и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб
и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул
и тратил по мелочи жизнь
и ум, переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц
и омаров, осень
и зиму — положенными днями, лето — гуляньями
и всю жизнь — ленивой
и покойной дремотой, как другие…
Обломов сидит с
книгой или пишет в домашнем пальто; на шее надета легкая косынка; воротнички рубашки выпущены на галстук
и блестят, как снег. Выходит он в сюртуке, прекрасно сшитом, в щегольской шляпе… Он весел, напевает… Отчего же это?..
«Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! — думал он, глядя на нее почти испуганными глазами. — Эта белизна, эти глаза, где, как в пучине, темно
и вместе блестит что-то, душа, должно быть! Улыбку можно читать, как
книгу; за улыбкой эти зубы
и вся голова… как она нежно покоится на плечах, точно зыблется, как цветок, дышит ароматом…»
Она мечтала, как «прикажет ему прочесть
книги», которые оставил Штольц, потом читать каждый день газеты
и рассказывать ей новости, писать в деревню письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за границу, — словом, он не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил,
и Штольц не узнает его, воротясь.
И Ольге никогда не пришло бы в голову прочесть. Если они затруднялись обе, тот же вопрос обращался к барону фон Лангвагену или к Штольцу, когда он был налицо,
и книга читалась или не читалась, по их приговору.
Но гулять «с мсьё Обломовым», сидеть с ним в углу большой залы, на балконе… что ж из этого? Ему за тридцать лет: не станет же он говорить ей пустяков, давать каких-нибудь
книг… Да этого ничего никому
и в голову не приходило.
Он отпил чай
и из огромного запаса булок
и кренделей съел только одну булку, опасаясь опять нескромности Захара. Потом закурил сигару
и сел к столу, развернул какую-то
книгу, прочел лист, хотел перевернуть,
книга оказалась неразрезанною.
Обломов разорвал листы пальцем: от этого по краям листа образовались фестоны, а
книга чужая, Штольца, у которого заведен такой строгий
и скучный порядок, особенно насчет
книг, что не приведи Бог! Бумаги, карандаши, все мелочи — как положит, так чтоб
и лежали.
Надо бы взять костяной ножик, да его нет; можно, конечно, спросить
и столовый, но Обломов предпочел положить
книгу на свое место
и направиться к дивану; только что он оперся рукой в шитую подушку, чтоб половчей приладиться лечь, как Захар вошел в комнату.
Она ехала
и во французский спектакль, но содержание пьесы получало какую-то связь с ее жизнью; читала
книгу,
и в
книге непременно были строки с искрами ее ума, кое-где мелькал огонь ее чувств, записаны были сказанные вчера слова, как будто автор подслушивал, как теперь бьется у ней сердце.
Он мысленно вел с ней нескончаемый разговор
и днем
и ночью. К «Истории открытий
и изобретений» он все примешивал какие-нибудь новые открытия в наружности или в характере Ольги, изобретал случай нечаянно встретиться с ней, послать
книгу, сделать сюрприз.
Он уж прочел несколько
книг. Ольга просила его рассказывать содержание
и с неимоверным терпением слушала его рассказ. Он написал несколько писем в деревню, сменил старосту
и вошел в сношения с одним из соседей через посредство Штольца. Он бы даже поехал в деревню, если б считал возможным уехать от Ольги.
— В чем? А вот в чем! — говорила она, указывая на него, на себя, на окружавшее их уединение. — Разве это не счастье, разве я жила когда-нибудь так? Прежде я не просидела бы здесь
и четверти часа одна, без
книги, без музыки, между этими деревьями. Говорить с мужчиной, кроме Андрея Иваныча, мне было скучно, не о чем: я все думала, как бы остаться одной… А теперь…
и молчать вдвоем весело!
— Верьте же мне, — заключила она, — как я вам верю,
и не сомневайтесь, не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я раз назвала своим, того уже не отдам назад, разве отнимут. Я это знаю, нужды нет, что я молода, но… Знаете ли, — сказала она с уверенностью в голосе, — в месяц, с тех пор, как знаю вас, я много передумала
и испытала, как будто прочла большую
книгу, так, про себя, понемногу… Не сомневайтесь же…
Он вяло напился чаю, не тронул ни одной
книги, не присел к столу, задумчиво закурил сигару
и сел на диван. Прежде бы он лег, но теперь отвык,
и его даже не тянуло к подушке; однако ж он уперся локтем в нее — признак, намекавший на прежние наклонности.
— А если, — начала она горячо вопросом, — вы устанете от этой любви, как устали от
книг, от службы, от света; если со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване,
и голос мой не разбудит вас; если опухоль у сердца пройдет, если даже не другая женщина, а халат ваш будет вам дороже?..
Я во что-нибудь ценю, когда от меня у вас заблестят глаза, когда вы отыскиваете меня, карабкаясь на холмы, забываете лень
и спешите для меня по жаре в город за букетом, за
книгой; когда вижу, что я заставляю вас улыбаться, желать жизни…
Потом сядет дочитывать начатые на даче
книги, иногда приляжет небрежно с
книгой на диван
и читает.
Он иногда с
книгой подойдет к двери, заглянет к ней
и поговорит с хозяйкой.
— Два десятка… — задумчиво говорила она, — ужели она их все положит? —
И, поставив в шкаф банку, побежала в кухню. А Обломов ушел к себе
и стал читать
книгу…
Ответ принес Никита, тот самый, который, по словам Анисьи, был главным виновником болтовни. Он принес от барышни новые
книги, с поручением от Ольги прочитать
и сказать, при свидании, стоит ли их читать ей самой.
Он хотел было дать ей
книгу прочесть. Она, медленно шевеля губами, прочла про себя заглавие
и возвратила
книгу, сказав, что когда придут Святки, так она возьмет ее у него
и заставит Ваню прочесть вслух, тогда
и бабушка послушает, а теперь некогда.
Между тем на Неву настлали мостки,
и однажды скаканье собаки на цепи
и отчаянный лай возвестили вторичный приход Никиты с запиской, с вопросом о здоровье
и с
книгой.
Цыплята не пищали больше, они давно стали пожилыми курами
и прятались по курятникам.
Книг, присланных Ольгой, он не успел прочесть: как на сто пятой странице он положил
книгу, обернув переплетом вверх, так она
и лежит уже несколько дней.
И опять, как прежде, ему захотелось вдруг всюду, куда-нибудь далеко:
и туда, к Штольцу, с Ольгой,
и в деревню, на поля, в рощи, хотелось уединиться в своем кабинете
и погрузиться в труд,
и самому ехать на Рыбинскую пристань,
и дорогу проводить,
и прочесть только что вышедшую новую
книгу, о которой все говорят,
и в оперу — сегодня…
Как она ясно видит жизнь! Как читает в этой мудреной
книге свой путь
и инстинктом угадывает
и его дорогу! Обе жизни, как две реки, должны слиться: он ее руководитель, вождь!
—
Книги! — с горечью возразил Обломов
и остановился.