Неточные совпадения
— А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ка, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни… Где им сору взять?
У них нет этого вот, как
у нас, чтоб в шкапах
лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму…
У них и корка зря
не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют!
В деревне с ней цветы рвать, кататься — хорошо; да в десять мест в один день — несчастный!» — заключил он, перевертываясь на спину и радуясь, что нет
у него таких пустых желаний и мыслей, что он
не мыкается, а
лежит вот тут, сохраняя свое человеческое достоинство и свой покой.
Странно подействовало ученье на Илью Ильича:
у него между наукой и жизнью
лежала целая бездна, которой он
не пытался перейти. Жизнь
у него была сама по себе, а наука сама по себе.
Никто
не знал и
не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича: все думали, что Обломов так себе, только
лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать; что едва ли
у него вяжутся и мысли в голове. Так о нем и толковали везде, где его знали.
Он и среди увлечения чувствовал землю под ногой и довольно силы в себе, чтоб в случае крайности рвануться и быть свободным. Он
не ослеплялся красотой и потому
не забывал,
не унижал достоинства мужчины,
не был рабом, «
не лежал у ног» красавиц, хотя
не испытывал огненных радостей.
Чем я виноватее их,
лежа у себя дома и
не заражая головы тройками и валетами?
— Климат такой, — перебил Штольц. — Вон и
у тебя лицо измято, а ты и
не бегаешь, все
лежишь.
— Я как будто получше, посвежее, нежели как был в городе, — сказал он, — глаза
у меня
не тусклые… Вот ячмень показался было, да и пропал… Должно быть, от здешнего воздуха; много хожу, вина
не пью совсем,
не лежу…
Не надо и в Египет ехать.
Обломов разорвал листы пальцем: от этого по краям листа образовались фестоны, а книга чужая, Штольца,
у которого заведен такой строгий и скучный порядок, особенно насчет книг, что
не приведи Бог! Бумаги, карандаши, все мелочи — как положит, так чтоб и
лежали.
Но беззаботность отлетела от него с той минуты, как она в первый раз пела ему. Он уже жил
не прежней жизнью, когда ему все равно было,
лежать ли на спине и смотреть в стену, сидит ли
у него Алексеев или он сам сидит
у Ивана Герасимовича, в те дни, когда он
не ждал никого и ничего ни от дня, ни от ночи.
«Это оттого, — думал он, — что
у ней одна бровь никогда
не лежит прямо, а все немного поднявшись, и над ней такая тоненькая, чуть заметная складка… Там, в этой складке, гнездится
у ней упорство».
Многие даже
не знают сами, чего им хотеть, а если и решатся на это, то вяло, так что, пожалуй, надо, пожалуй, и
не надо. Это, должно быть, оттого, что
у них брови
лежат ровно, дугой, прощипаны пальцами и нет складки на лбу.
Он
не шевелил пальцем,
не дышал. А голова ее
лежит у него на плече, дыхание обдает ему щеку жаром… Он тоже вздрагивал, но
не смел коснуться губами ее щеки.
Отчего по ночам,
не надеясь на Захара и Анисью, она просиживала
у его постели,
не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и написав крупными буквами на бумажке: «Илья», бежала в церковь, подавала бумажку в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила в угол, бросалась на колени и долго
лежала, припав головой к полу, потом поспешно шла на рынок и с боязнью возвращалась домой, взглядывала в дверь и шепотом спрашивала
у Анисьи...
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или
лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и
не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что
не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся
у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он
не узнает, как это сделается,
не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос,
не с ленью,
не с грубостью,
не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Акулины уже
не было в доме. Анисья — и на кухне, и на огороде, и за птицами ходит, и полы моет, и стирает; она
не управится одна, и Агафья Матвеевна, волей-неволей, сама работает на кухне: она толчет, сеет и трет мало, потому что мало выходит кофе, корицы и миндалю, а о кружевах она забыла и думать. Теперь ей чаще приходится крошить лук, тереть хрен и тому подобные пряности. В лице
у ней
лежит глубокое уныние.
Если Захар заставал иногда там хозяйку с какими-нибудь планами улучшений и очищений, он твердо объявлял, что это
не женское дело разбирать, где и как должны
лежать щетки, вакса и сапоги, что никому дела нет до того, зачем
у него платье
лежит в куче на полу, а постель в углу за печкой, в пыли, что он носит платье и спит на этой постели, а
не она.
Он целые дни,
лежа у себя на диване, любовался, как обнаженные локти ее двигались взад и вперед, вслед за иглой и ниткой. Он
не раз дремал под шипенье продеваемой и треск откушенной нитки, как бывало в Обломовке.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть,
не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи
лежит в бочке, что
у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Колода есть дубовая //
У моего двора, //
Лежит давно: из младости // Колю на ней дрова, // Так та
не столь изранена, // Как господин служивенькой. // Взгляните: в чем душа!
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год
у него
не было столько служебного дела, как в нынешний; но он
не сознавал того, что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств
не открывать того ящика, где
лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там
лежали.
— Женщина, которая
не угадала сердцем, в чем
лежит счастье и честь ее сына,
у той нет сердца.
Левин положил брата на спину, сел подле него и
не дыша глядел на его лицо. Умирающий
лежал, закрыв глаза, но на лбу его изредка шевелились мускулы, как
у человека, который глубоко и напряженно думает. Левин невольно думал вместе с ним о том, что такое совершается теперь в нем, но, несмотря на все усилия мысли, чтоб итти с ним вместе, он видел по выражению этого спокойного строгого лица и игре мускула над бровью, что для умирающего уясняется и уясняется то, что всё так же темно остается для Левина.