Неточные совпадения
Он был
в их
глазах пустой, никуда не годный, ни на какое дело, ни для совета — старик и плохой отец, но он был Пахотин,
а род Пахотиных уходит
в древность, портреты предков занимают всю залу,
а родословная не укладывается на большом столе, и
в роде их было много лиц с громким значением.
— Вы оттого и не знаете жизни, не ведаете чужих скорбей: кому что нужно, зачем мужик обливается потом, баба жнет
в нестерпимый зной — все оттого, что вы не любили!
А любить, не страдая — нельзя. Нет! — сказал он, — если б лгал ваш язык, не солгали бы
глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски.
А глаза ваши говорят, что вы как будто вчера родились…
Она была покойна, свежа.
А ему втеснилось
в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что
в сердце, хотелось прочитать
в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него
глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же
в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Он рисует
глаза кое-как, но заботится лишь о том, чтобы
в них повторились учительские точки, чтоб они смотрели точно живые.
А не удастся, он бросит все, уныло облокотится на стол, склонит на локоть голову и оседлает своего любимого коня, фантазию, или конь оседлает его, и мчится он
в пространстве, среди своих миров и образов.
Глаза его ничего не видали перед собой,
а смотрели куда-то
в другое место, далеко, и там он будто видел что-то особенное, таинственное.
Глаза его становились дики, суровы,
а иногда точно плакали.
Подле сада, ближе к дому, лежали огороды. Там капуста, репа, морковь, петрушка, огурцы, потом громадные тыквы,
а в парнике арбузы и дыни. Подсолнечники и мак,
в этой массе зелени, делали яркие, бросавшиеся
в глаза, пятна; около тычинок вились турецкие бобы.
Высокая, не полная и не сухощавая, но живая старушка… даже не старушка,
а лет около пятидесяти женщина, с черными живыми
глазами и такой доброй и грациозной улыбкой, что когда и рассердится и засверкает гроза
в глазах, так за этой грозой опять видно чистое небо.
«Меланхолихой» звали какую-то бабу
в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и снимала недуги как рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит на весь век
в три погибели, или другой перестанет говорить своим голосом,
а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится от нее без
глаз или без челюсти —
а все же боль проходила, и мужик или баба работали опять.
— Ну, ну, ну… — хотела она сказать, спросить и ничего не сказала, не спросила,
а только засмеялась и проворно отерла
глаза платком. — Маменькин сынок: весь, весь
в нее! Посмотри, какая она красавица была. Посмотри, Василиса… Помнишь? Ведь похож!
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими
глазами, что я ушла
в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой,
а у Анны Васильевны на
глазах были слезы…
Там, у царицы пира, свежий, блистающий молодостью лоб и
глаза, каскадом падающая на затылок и шею темная коса, высокая грудь и роскошные плечи. Здесь — эти впадшие, едва мерцающие, как искры,
глаза, сухие, бесцветные волосы, осунувшиеся кости рук… Обе картины подавляли его ужасающими крайностями, между которыми лежала такая бездна,
а между тем они стояли так близко друг к другу.
В галерее их не поставили бы рядом:
в жизни они сходились — и он смотрел одичалыми
глазами на обе.
Красота ее осмысленна,
глаза не глядят беззаботно и светло,
а думают.
В них тревога за этих «других», бегающих по улице, скорбящих, нуждающихся, трудящихся и вопиющих.
Тела почти совсем было не видно, только впалые
глаза неестественно блестели да нос вдруг резким горбом выходил из чащи,
а концом опять упирался
в волосы, за которыми не видать было ни щек, ни подбородка, ни губ.
Потом он отбросил эту мысль и сам покраснел от сознания, что он фат, и искал других причин,
а сердце ноет, мучится, терзается,
глаза впиваются
в нее с вопросами, слова кипят на языке и не сходят. Его уже гложет ревность.
— Какая тайна? Что вы! — говорила она, возвышая голос и делая большие
глаза. — Вы употребляете во зло права кузена — вот
в чем и вся тайна.
А я неосторожна тем, что принимаю вас во всякое время, без тетушек и папа…
— Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи и дряни, что и без романа на всяком шагу
в глаза лезет.
В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу — всё
в роман суют… Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты писал!..
А то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня: дело ли это искусства!.. Это газетная литература!
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа,
в глазах бабушки, до того, что хотя она не заметила ни малейшей наклонности к вину
в Райском, но всегда с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан,
а не рюмку вина или рюмку водки.
Марина была не то что хороша собой,
а было
в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих
глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре,
в щеках и
в губах,
в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут
в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
Он по утрам с удовольствием ждал, когда она,
в холстинковой блузе, без воротничков и нарукавников, еще с томными, не совсем прозревшими
глазами, не остывшая от сна, привставши на цыпочки, положит ему руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем, и угощает его чаем, глядя ему
в глаза, угадывая желания и бросаясь исполнять их.
А потом наденет соломенную шляпу с широкими полями, ходит около него или под руку с ним по полю, по садам — и у него кровь бежит быстрее, ему пока не скучно.
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же, как сами, пьют да
в карты играют.
А наутро
глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал
в отпуск и с самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч,
а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
Он молчал и все сидел с закрытыми
глазами.
А она продолжала говорить обо всем, что приходило
в голову, глядела по сторонам, чертила носком ботинки по песку.
— Ну, дремлете: вон у вас и
глаза закрыты. Я тоже, как лягу, сейчас засну, даже иногда не успею чулок снять, так и повалюсь. Верочка долго не спит: бабушка бранит ее, называет полунощницей.
А в Петербурге рано ложатся?
Но под этой неподвижностью таилась зоркость, чуткость и тревожность, какая заметна иногда
в лежащей, по-видимому покойно и беззаботно, собаке. Лапы сложены вместе, на лапах покоится спящая морда, хребет согнулся
в тяжелое, ленивое кольцо: спит совсем, только одно веко все дрожит, и из-за него чуть-чуть сквозит черный
глаз.
А пошевелись кто-нибудь около, дунь ветерок, хлопни дверь, покажись чужое лицо — эти беспечно разбросанные члены мгновенно сжимаются, вся фигура полна огня, бодрости, лает, скачет…
— Не
в бровь,
а прямо
в глаз: хорошо, хорошо! — говорил он.
— Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что
в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите
в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими
глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи,
а вместе…
Чем менее Райский замечал ее, тем она была с ним ласковее, хотя, несмотря на требование бабушки, не поцеловала его, звала не братом,
а кузеном, и все еще не переходила на ты,
а он уже перешел, и бабушка приказывала и ей перейти.
А чуть лишь он открывал на нее большие
глаза, пускался
в расспросы, она становилась чутка, осторожна и уходила
в себя.
Яков с Кузьмой провели утро
в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они выходили из кабака, то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к дому, тем строже и внимательнее смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок у ворот, цел ли он.
А Яков все искал по сторонам
глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
«Нет и у меня дела, не умею я его делать, как делают художники, погружаясь
в задачу, умирая для нее! —
в отчаянии решил он. —
А какие сокровища перед
глазами: то картинки жанра, Теньер, Остад — для кисти, то быт и нравы — для пера: все эти Опенкины и… вон, вон…»
Райский заглянул к ним. Пашутка, быстро взглянув на него из-за чулка, усмехнулась было, потому что он то ласково погладит ее, то даст ложку варенья или яблоко, и еще быстрее потупила
глаза под суровым взглядом Василисы.
А Василиса, увидев его, перестала шептать и углубилась
в чулок.
«
А ведь я друг Леонтья — старый товарищ — и терплю, глядя, как эта честная, любящая душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным!.. Но что делать: открыть ему
глаза, будить его от этого, когда он так верит, поклоняется чистоте этого… „римского профиля“, так сладко спит
в лоне домашнего счастья — плохая услуга! Что же делать? Вот дилемма! — раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку. — Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-а-tête!..»
Закипит ярость
в сердце Райского, хочет он мысленно обратить проклятие к этому неотступному образу Веры,
а губы не повинуются, язык шепчет страстно ее имя, колена гнутся, и он закрывает
глаза и шепчет...
«Да ведь это лучше всякой страсти! — приходило ему
в голову, — это доверие, эти тихие отношения, это заглядыванье не
в глаза красавицы,
а в глубину умной, нравственной девической души!»
— Да взгляните же на меня: право, посватаюсь, — приставал Нил Андреич, — мне нужна хозяйка
в доме, скромная, не кокетка, не баловница, не охотница до нарядов… чтобы на другого мужчину, кроме меня, и
глазом не повела… Ну,
а вы у нас ведь пример…
Он ушел,
а Татьяна Марковна все еще стояла
в своей позе, с
глазами, сверкающими гневом, передергивая на себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко подошел к ней, как будто не узнавая ее, видя
в ней не бабушку,
а другую, незнакомую ему до тех пор женщину.
А у Веры именно такие
глаза: она бросит всего один взгляд на толпу,
в церкви, на улице, и сейчас увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она заметит и судно, и лодку
в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы
в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как
глаза.
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно
в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен,
а завтра опять
глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно,
а завтра сделает другое.
А пока глупая надежда слепо шепчет: «Не отчаивайся, не бойся ее суровости: она молода; если бы кто-нибудь и успел предупредить тебя, то разве недавно, чувство не могло упрочиться здесь,
в доме, под десятками наблюдающих за ней
глаз, при этих наростах предрассудков, страхов, старой бабушкиной морали. Погоди, ты вытеснишь впечатление, и тогда…» и т. д. — до тех пор недуг не пройдет!
—
А что
глаза, ничего! — говорил Райский, глядясь
в зеркало.
А она, с блеском на рыжеватой маковке и бровях, с огнистым румянцем, ярко проступавшим сквозь веснушки, смотрела ему прямо
в лицо лучистыми, горячими
глазами, с беспечной радостью, отважной решимостью и затаенным смехом.
Она отошла к окну и
в досаде начала ощипывать листья и цветы
в горшках. И у ней лицо стало как маска, и
глаза перестали искриться,
а сделались прозрачны, бесцветны — «как у Веры тогда… — думал он. — Да, да, да — вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»
— Куда ему? Умеет он любить! Он даже и слова о любви не умеет сказать: выпучит
глаза на меня — вот и вся любовь! точно пень! Дались ему книги, уткнет нос
в них и возится с ними. Пусть же они и любят его! Я буду для него исправной женой,
а любовницей (она сильно потрясла головой) — никогда!
«Леонтий! — вдруг произнес он, хватаясь за голову, —
в каких руках его счастье! Какими
глазами взгляну я на него!
А как тверда была моя воля!»
Лесничий соскочил и начал стучать рукояткой бича
в ворота. У крыльца он предоставил лошадей на попечение подоспевшим Прохору, Тараске, Егорке,
а сам бросился к Вере, встал на подножку экипажа, взял ее на руки и, как драгоценную ношу, бережно и почтительно внес на крыльцо, прошел мимо лакеев и девок, со свечами вышедших навстречу и выпучивших на них
глаза, донес до дивана
в зале и тихо посадил ее.
Трепет и мерцание проявлялись реже, недоверчивых и недовольных взглядов незаметно,
а в лице, во всей ее фигуре была тишина, невозмутимый покой,
в глазах появлялся иногда луч экстаза, будто она черпнула счастья. Райский заметил это.
Она глядела на него,
а он упивался этим бархатным, неторопливо смотревшим
в его
глаза взглядом, полным какого-то непонятного ему значения.
Не только Райский, но и сама бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за Верой. Она задумывалась не на шутку, бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах, не толковала с Савельем, не сводила счетов и не выезжала
в поле. Пашутка не спускала с нее, по обыкновению,
глаз,
а на вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: «Шепчет».
Вера даже взяла какую-то работу, на которую и устремила внимание, но бабушка замечала, что она продевает только взад и вперед шелковинку,
а от Райского не укрылось, что она
в иные минуты вздрагивает или боязливо поводит
глазами вокруг себя, поглядывая,
в свою очередь, подозрительно на каждого.
— Замечай за Верой, — шепнула бабушка Райскому, — как она слушает! История попадает — не
в бровь,
а прямо
в глаз. Смотри, морщится, поджимает губы!..
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите
в зале, на стульях,
а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает,
глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста,
в меня целится из ружья Марк…
Он забыл свои сомнения, тревоги, синие письма, обрыв, бросился к столу и написал коротенький нежный ответ, отослал его к Вере,
а сам погрузился
в какие-то хаотические ощущения страсти. Веры не было перед
глазами; сосредоточенное, напряженное наблюдение за ней раздробилось
в мечты или обращалось к прошлому, уже испытанному. Он от мечтаний бросался к пытливому исканию «ключей» к ее тайнам.