Неточные совпадения
— Ты
ему о деле, а
он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то,
бог знает что будет, как опекун управится
с ним! а это уж старое, прижилось в
нем…
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил
он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять, что я умру
с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение:
оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава
Богу!
— А! вы защищаете
его — поздравляю! Так вот на кого упали лучи
с высоты Олимпа! Кузина! кузина! на ком вы удостоили остановить взоры! Опомнитесь, ради
Бога! Вам ли,
с вашими высокими понятиями, снизойти до какого-то безвестного выходца, может быть самозванца-графа…
— Полноте притворяться, полноте!
Бог с вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и
нем, — говорил
он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил
он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
— Та совсем дикарка — странная такая у меня.
Бог знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, —
он устал
с дороги, а ты глупости
ему показываешь. Дай лучше нам поговорить о серьезном, об имении.
— Бабушка! я рвал все счеты и эти, ей-богу, разорву, если вы будете приставать
с ними ко мне.
— Bonjur! — сказала она, — не ждали? Вижю, вижю! Du courage! [Смелее! (фр.)] Я все понимаю. А мы
с Мишелем были в роще и зашли к вам. Michel! Saluez donc monsieur et mettez tout cela de côte! [Мишель! Поздоровайтесь же и положите все это куда-нибудь! (фр.)] Что это у вас? ах, альбомы, рисунки, произведения вашей музы! Я заранее без ума от
них: покажите, покажите, ради
Бога! Садитесь сюда, ближе, ближе…
— Это хуже: и
он, и люди
бог знает что подумают. А ты только будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще
с посторонним…»
— Водки! — передразнил Опенкин, —
с месяц ее не видал, забыл, чем пахнет. Ей-богу, матушка! — обратился
он к бабушке, — вчера у Горошкина насильно заставляли: бросил все, без шапки ушел!
— Яков, вели Кузьме проводить домой Акима Акимыча! — приказывала бабушка. — И проводи
его сам, чтоб
он не ушибся! Ну, прощай,
Бог с тобой: не кричи, ступай, девочек разбудишь!
—
Бог с вами, бабушка: мне не до того! — ласково говорил
он.
— Начинается-то не
с мужиков, — говорил Нил Андреич, косясь на Райского, — а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «скучно, дескать», а потом найдет, что по начальству в праздник ездить лишнее; это, говорит, «холопство», а после в неприличной одежде на службу явится, да еще бороду отрастит (
он опять покосился на Райского) — и дальше, и дальше, — и дай волю,
он тебе втихомолку доложит потом, что и Бога-то в небе нет, что и молиться-то некому!..
— Не покажешь? Ну,
Бог с тобой! — полупечально сказал
он. — Я пойду.
— Ну, не надо — я пошутил: только, ради
Бога, не принимай этого за деспотизм, за шпионство, а просто за любопытство. А впрочем,
Бог с тобой и
с твоими секретами! — сказал
он, вставая, чтоб уйти.
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна —
Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда
с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это
с чего взял: говорил, что ли,
с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив
ему на плечо руку.
— Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил
он. — Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это — не Татьяна Марковна, не маменька моя —
они, пожалуй, наскажут, но я
их не послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же
с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду… ей-богу, не буду… Марфа Васильевна!
— Да, соловей,
он пел, а мы росли:
он нам все рассказал, и пока мы
с Марфой Васильевной будем живы — мы забудем многое, все, но этого соловья, этого вечера, шепота в саду и ее слез никогда не забудем. Это-то счастье и есть, первый и лучший шаг
его — и я благодарю
Бога за
него и благодарю вас обеих, тебя, мать, и вас, бабушка, что вы обе благословили нас… Вы это сами думаете, да только так, из упрямства, не хотите сознаться: это нечестно…
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она
их терпеть не может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал
он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне —
Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил
он, — изменяю ей, забываю, есть ли она в доме, нет ли…
— Ну, хорошо, Марк Иванович,
Бог с вами и
с вашими манерами! Сила не в
них и не в моей «рисовке»! Вы сделали доброе дело…
— Ты хорошо сделала… —
с жаром сказал
он. — Ради
Бога, располагай мною — я теперь все понял и готов навсегда здесь остаться, лишь бы ты успокоилась…
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах…
с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «
Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю
ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
— Идите,
Бог с вами! — сказала Татьяна Марковна, — да глаз не выколите, вот темнота какая! хоть Егорку возьмите,
он проводит
с фонарем.
Где Вера не была приготовлена, там она слушала молча и следила зорко — верует ли сам апостол в свою доктрину, есть ли у
него самого незыблемая точка опоры, опыт, или
он только увлечен остроумной или блестящей гипотезой.
Он манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной свободы, снятием всех покрывал
с Изиды — и это будущее видел чуть не завтра, звал ее вкусить хоть часть этой жизни, сбросить
с себя старое и поверить если не
ему, то опыту. «И будем как
боги!» — прибавлял
он насмешливо.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера,
с тем чтобы отправить
его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Говорят, что я
им солоно пришелся, а я, вот ей-богу, если и взял
с иного, то, право, без всякой ненависти.
Сначала
он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к
нему не поедет, и что
он не хочет сидеть за
него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился
с ним, тотчас переменил мысли, и, слава
богу, все пошло хорошо.
Бобчинский.
Он,
он, ей-богу
он… Такой наблюдательный: все обсмотрел. Увидел, что мы
с Петром-то Ивановичем ели семгу, — больше потому, что Петр Иванович насчет своего желудка… да, так
он и в тарелки к нам заглянул. Меня так и проняло страхом.
Глеб —
он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, //
С родом,
с племенем; что народу-то! // Что народу-то!
с камнем в воду-то! // Все прощает
Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее всех, // И за то тебе вечно маяться!