Неточные совпадения
— Oui, il etait tout-а-fait bien, [Да, вполне (фр.).] — сказала, покраснев немного, Беловодова, — я привыкла к нему… и когда он манкировал, мне
было досадно, а однажды он
заболел и недели три не приходил…
Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому, другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять
боль, согреть леденеющую от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова
была страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном стоне.
На отлучки его она смотрела как на неприятное, случайное обстоятельство, как, например, на то, если б он
заболел. А возвращался он, — она
была кротко счастлива и полагала, что если его не
было, то это так надо, это в порядке вещей.
«Да, это правда, я попал: она любит его! — решил Райский, и ему стало уже легче,
боль замирала от безнадежности, оттого, что вопрос
был решен и тайна объяснилась. Он уже стал смотреть на Софью, на Милари, даже на самого себя со стороны, объективно.
Он шел тихий, задумчивый, с блуждающим взглядом, погруженный глубоко в себя. В нем постепенно гасли
боли корыстной любви и печали. Не стало страсти, не стало как будто самой Софьи, этой суетной и холодной женщины; исчезла пестрая мишура украшений; исчезли портреты предков, тетки, не
было и ненавистного Милари.
— Разве я тебя меньше люблю? Может
быть, у меня сердце больше
болит по тебе.
Она писала, что желает видеть его, что он ей нужен и впереди
будет еще нужнее, что «без него она жить не может» — и иногда записка разрешалась в какой-то смех, который, как русалочное щекотанье, производил в нем зуд и
боль.
Райский знал и это и не лукавил даже перед собой, а хотел только утомить чем-нибудь невыносимую
боль, то
есть не вдруг удаляться от этих мест и не класть сразу непреодолимой дали между ею и собою, чтобы не вдруг оборвался этот нерв, которым он так связан
был и с живой, полной прелести, стройной и нежной фигурой Веры, и с воплотившимся в ней его идеалом, живущим в ее образе вопреки таинственности ее поступков, вопреки его подозрениям в ее страсти к кому-то, вопреки, наконец, его грубым предположениям в ее женской распущенности, в ее отношениях… к Тушину, в котором он более всех подозревал ее героя.
Ему отчего-то
было тяжело. Он уже не слушал ее раздражительных и кокетливых вызовов, которым в другое время готов
был верить. В нем в эту минуту умолкла собственная страсть. Он
болел духом за нее, вслушиваясь в ее лихорадочный лепет, стараясь вглядеться в нервную живость движений и угадать, что значило это волнение.
— Я жду, Вера, — шептал и он, с легкой дрожью нетерпения и, может
быть, тяжелого предчувствия. — Вчера я ждал только для себя, чтоб унять
боль; теперь я жду для тебя, чтоб помочь тебе — или снести твою ношу, или распутать какой-то трудный узел, может
быть, спасти тебя…
Он забыл, где он — и, может
быть, даже — кто он такой. Природа взяла свое, и этим крепким сном восстановила равновесие в силах. Никакой
боли, пытки не чувствовал он. Все — как в воду кануло.
— Удар твой… сделал мне
боль на одну минуту. Потом я поняла, что он не мог
быть нанесен равнодушной рукой, и поверила, что ты любишь меня… Тут только представилось мне, что ты вытерпел в эти недели, вчера… Успокойся, ты не виноват, мы квиты…
Он видел, что участие его
было более полезно и приятно ему самому, но мало облегчало положение Веры, как участие близких лиц к трудному больному не утоляет его
боли.
Татьяна Марковна
была с ней ласкова, а Марья Егоровна Викентьева бросила на нее, среди разговора, два, три загадочных взгляда, как будто допрашиваясь: что с ней? отчего эта
боль без болезни? что это она не пришла вчера к обеду, а появилась на минуту и потом ушла, а за ней пошел Тушин, и они ходили целый час в сумерки!.. И так далее.
Только вздохи
боли показывали, что это стоит не статуя, а живая женщина. Образ глядел на нее задумчиво, полуоткрытыми глазами, но как будто не видел ее, персты
были сложены в благословение, но не благословляли ее.
От Крицкой узнали о продолжительной прогулке Райского с Верой накануне семейного праздника. После этого Вера объявлена
была больною,
заболела и сама Татьяна Марковна, дом
был назаперти, никого не принимали. Райский ходил как угорелый, бегая от всех; доктора неопределенно говорили о болезни…
Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (
Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти
заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто
заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что у вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б их
было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Влас
был душа добрейшая, //
Болел за всю вахлачину — // Не за одну семью.
При первом столкновении с этой действительностью человек не может вытерпеть
боли, которою она поражает его; он стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеется, что злодейство,
быть может, пройдет мимо.
Застигнутый
болью врасплох, он с поспешностью развязал рогожный кулек, в котором завернута
была загадочная кладь, и странное зрелище вдруг представилось глазам его.