Неточные совпадения
Надежда Васильевна и Анна Васильевна Пахотины, хотя были скупы и не ставили собственно личность
своего братца
в грош, но дорожили именем, которое он носил, репутацией и важностью дома, преданиями, и потому, сверх определенных ему пяти тысяч карманных денег,
в разное
время выдавали ему субсидии около такой же суммы, и потом еще, с выговорами, с наставлениями, чуть не с плачем, всегда к концу года платили почти столько же по счетам портных, мебельщиков и других купцов.
Они знали, на какое употребление уходят у него деньги, но на это они смотрели снисходительно, помня нестрогие нравы повес
своего времени и находя это
в мужчине естественным. Только они, как нравственные женщины, затыкали уши, когда он захочет похвастаться перед ними
своими шалостями или когда кто другой вздумает довести до их сведения о каком-нибудь его сумасбродстве.
В юности он приезжал не раз к матери,
в свое имение, проводил
время отпуска и уезжал опять, и наконец вышел
в отставку, потом приехал
в город, купил маленький серенький домик, с тремя окнами на улицу, и свил себе тут вечное гнездо.
В университете Райский делит
время, по утрам, между лекциями и Кремлевским садом,
в воскресенье ходит
в Никитский монастырь к обедне, заглядывает на развод и посещает кондитеров Пеэра и Педотти. По вечерам сидит
в «
своем кружке», то есть избранных товарищей, горячих голов, великодушных сердец.
Но Райский
в сенат не поступил,
в академии с бюстов не рисовал, между тем много читал, много писал стихов и прозы, танцевал, ездил
в свет, ходил
в театр и к «Армидам» и
в это
время сочинил три вальса и нарисовал несколько женских портретов. Потом, после бешеной Масленицы, вдруг очнулся, вспомнил о
своей артистической карьере и бросился
в академию: там ученики молча, углубленно рисовали с бюста,
в другой студии писали с торса…
Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому, другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И
в то же
время сам ужасался процесса
своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном стоне.
— Ты, Борюшка, пожалуйста, не учи их этим
своим идеям!.. Вон, покойница мать твоя была такая же… да и сошла прежде
времени в могилу!
Прочими книгами
в старом доме одно
время заведовала Вера, то есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять на
свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели, хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами. Вера писала об этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
— Полноте: ни
в вас, ни
в кого! — сказал он, — мое
время уж прошло: вон седина пробивается! И что вам за любовь — у вас муж, у меня
свое дело… Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
— Помилуй, Леонтий; ты ничего не делаешь для
своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали
свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и дома). Будем превращать эти обширные кладбища
в жилые места, встряхивать спящие умы от застоя!
Райский еще раз рассмеялся искренно от души и
в то же
время почти до слез был тронут добротой бабушки, нежностью этого женского сердца, верностью
своим правилам гостеприимства и простым, указываемым сердцем, добродетелям.
У него не ставало терпения купаться
в этой возне, суете,
в черновой работе, терпеливо и мучительно укладывать силы
в приготовление к тому праздничному моменту, когда человечество почувствует, что оно готово, что достигло
своего апогея, когда настал бы и понесся
в вечность, как река, один безошибочный, на вечные
времена установившийся поток жизни.
Чай он пил с ромом, за ужином опять пил мадеру, и когда все гости ушли домой, а Вера с Марфенькой по
своим комнатам, Опенкин все еще томил Бережкову рассказами о прежнем житье-бытье
в городе, о многих стариках, которых все забыли, кроме его, о разных событиях доброго старого
времени, наконец, о
своих домашних несчастиях, и все прихлебывал холодный чай с ромом или просил рюмочку мадеры.
Но ему нравилась эта жизнь, и он не покидал ее. Дома он читал увражи по агрономической и вообще по хозяйственной части, держал сведущего немца, специалиста по лесному хозяйству, но не отдавался ему
в опеку, требовал его советов, а распоряжался сам, с помощию двух приказчиков и артелью
своих и нанятых рабочих.
В свободное
время он любил читать французские романы: это был единственный оттенок изнеженности
в этой, впрочем, обыкновенной жизни многих обитателей наших отдаленных углов.
Соловей лил
свои трели. Марфеньку обняло обаяние теплой ночи. Мгла, легкий шелест листьев и щелканье соловья наводили на нее дрожь. Она оцепенела
в молчании и по
временам от страха ловила руку Викентьева. А когда он сам брал ее за руку, она ее отдергивала.
Райский выписал от опекуна еще
свои фамильные брильянты и серебро, доставшееся ему после матери, и подарил их обеим сестрам. Но бабушка погребла их
в глубину
своих сундуков, до поры до
времени.
— Я очень обрадовалась вам, брат, все смотрела
в окно, прислушиваясь к стуку экипажей… — сказала она и, наклонив голову,
в раздумье, тише пошла подле него, все держа
свою руку на его плече и по
временам сжимая сильно, как птицы когти,
свои тонкие пальцы.
Оба понимали, что каждый с
своей точки зрения прав — но все-таки безумно втайне надеялись, он — что она перейдет на его сторону, а она — что он уступит, сознавая
в то же
время, что надежда была нелепа, что никто из них не мог, хотя бы и хотел, внезапно переродиться, залучить к себе, как шапку надеть, другие убеждения, другое миросозерцание, разделить веру или отрешиться от нее.
Потом медленно оборотился к яслям, и, все слушая, махнул раза три неторопливо головой, мерно стукнул раза три копытом, не то успокоивая себя, не то допрашиваясь о причине или предупреждая врага о
своей бдительности — и опять запустил морду
в овес, но хрустит осторожно, поднимая по
временам голову и оборачивая ее назад.
Например, если б бабушка на полгода или на год отослала ее с глаз долой,
в свою дальнюю деревню, а сама справилась бы как-нибудь с
своими обманутыми и поруганными чувствами доверия, любви и потом простила, призвала бы ее, но долго еще не принимала бы ее
в свою любовь, не дарила бы лаской и нежностью, пока Вера несколькими годами, работой всех сил ума и сердца, не воротила бы себе права на любовь этой матери — тогда только успокоилась бы она, тогда настало бы искупление или, по крайней мере, забвение, если правда, что «
время все стирает с жизни», как утверждает Райский.
«Всё ли?» — думала она печально.
Времени не стало бы стереть все ее муки, которые теперь, одна за другою, являлись по очереди, наносить каждая
свои удары, взглянув сначала все вместе ей
в лицо.
В ожидании какого-нибудь серьезного труда, какой могла дать ей жизнь со
временем, по ее уму и силам, она положила не избегать никакого дела, какое представится около нее, как бы оно просто и мелко ни было, — находя, что, под презрением к мелкому, обыденному делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и дела, кроется у большей части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше
своего ума и сил.
«Моя ошибка была та, что я предсказывал тебе эту истину: жизнь привела бы к ней нас сама. Я отныне не трогаю твоих убеждений; не они нужны нам, — на очереди страсть. У нее
свои законы; она смеется над твоими убеждениями, — посмеется со
временем и над бесконечной любовью. Она же теперь пересиливает и меня, мои планы… Я покоряюсь ей, покорись и ты. Может быть, вдвоем, действуя заодно, мы отделаемся от нее дешево и уйдем подобру и поздорову, а
в одиночку тяжело и скверно.
Она шла, как тень, по анфиладе старого дома, минуя
свои бывшие комнаты, по потускневшему от
времени паркету, мимо занавешанных зеркал, закутанных тумб с старыми часами, старой, тяжелой мебели, и вступила
в маленькие, уютные комнаты, выходившие окнами на слободу и на поле. Она неслышно отворила дверь
в комнату, где поселился Райский, и остановилась на пороге.
А Райский, молча, сосредоточенно, бледный от артистического раздражения, работал над ее глазами, по
временам взглядывая на Веру, или глядел мысленно
в воспоминание о первой встрече
своей с нею и о тогдашнем страстном впечатлении.
В комнате была могильная тишина.