Неточные совпадения
А как удержать краски на предметах, никогда не взглянуть на них простыми
глазами и не увидеть, что зелень не зелена, небо не сине, что Марк не заманчивый герой, а мелкий либерал, Марфенька сахарная куколка, а
Вера…»
Вера хмурится и, очевидно, страдает, что не может перемочь себя, и, наконец, неожиданно явится среди гостей — и с таким веселым лицом,
глаза теплятся таким радушием, она принесет столько тонкого ума, грации, что бабушка теряется до испуга.
Марк, предложением пари, еще больше растревожил в нем желчь, и он почти не глядел на
Веру, сидя против нее за обедом, только когда случайно поднял
глаза, его как будто молнией ослепило «язвительной» красотой.
Закипит ярость в сердце Райского, хочет он мысленно обратить проклятие к этому неотступному образу
Веры, а губы не повинуются, язык шепчет страстно ее имя, колена гнутся, и он закрывает
глаза и шепчет...
Вера мельком оглядела общество, кое-где сказала две-три фразы, пожала руки некоторым девицам, которые уперли
глаза в ее платье и пелеринку, равнодушно улыбнулась дамам и села на стул у печки.
А у
Веры именно такие
глаза: она бросит всего один взгляд на толпу, в церкви, на улице, и сейчас увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она заметит и судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как
глаза.
Все прочее вылетело опять из головы: бабушкины гости, Марк, Леонтий, окружающая идиллия — пропали из
глаз. Одна
Вера стояла на пьедестале, освещаемая блеском солнца и сияющая в мраморном равнодушии, повелительным жестом запрещающая ему приближаться, и он закрывал
глаза перед ней, клонил голову и мысленно говорил...
Вера отвечала ему тоже взглядом, быстрым, как молния, потом остановила на нем
глаза, и взгляд изменился, стал прозрачный, точно стеклянный, «русалочный»…
Ах, если б мне страсть! — сказал он, глядя жаркими
глазами на
Веру и взяв ее за руки.
Она отошла к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней лицо стало как маска, и
глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны — «как у
Веры тогда… — думал он. — Да, да, да — вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»
Лесничий соскочил и начал стучать рукояткой бича в ворота. У крыльца он предоставил лошадей на попечение подоспевшим Прохору, Тараске, Егорке, а сам бросился к
Вере, встал на подножку экипажа, взял ее на руки и, как драгоценную ношу, бережно и почтительно внес на крыльцо, прошел мимо лакеев и девок, со свечами вышедших навстречу и выпучивших на них
глаза, донес до дивана в зале и тихо посадил ее.
Он думал, что она тоже выкажет смущение, не сумеет укрыть от многих
глаз своего сочувствия к этому герою; он уже решил наверное, что лесничий — герой ее романа и той тайны, которую
Вера укрывала.
Не только Райский, но и сама бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за
Верой. Она задумывалась не на шутку, бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах, не толковала с Савельем, не сводила счетов и не выезжала в поле. Пашутка не спускала с нее, по обыкновению,
глаз, а на вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: «Шепчет».
Вера даже взяла какую-то работу, на которую и устремила внимание, но бабушка замечала, что она продевает только взад и вперед шелковинку, а от Райского не укрылось, что она в иные минуты вздрагивает или боязливо поводит
глазами вокруг себя, поглядывая, в свою очередь, подозрительно на каждого.
— Замечай за
Верой, — шепнула бабушка Райскому, — как она слушает! История попадает — не в бровь, а прямо в
глаз. Смотри, морщится, поджимает губы!..
— Ты прелесть,
Вера, ты наслаждение! у тебя столько же красоты в уме, сколько в
глазах! Ты вся — поэзия, грация, тончайшее произведение природы! — Ты и идея красоты, и воплощение идеи — и не умирать от любви к тебе? Да разве я дерево! Вон Тушин, и тот тает…
Райский почти не спал целую ночь и на другой день явился в кабинет бабушки с сухими и горячими
глазами. День был ясный. Все собрались к чаю.
Вера весело поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей руку и пристально поглядел ей в
глаза. Она — ничего, ясна и покойна…
Он забыл свои сомнения, тревоги, синие письма, обрыв, бросился к столу и написал коротенький нежный ответ, отослал его к
Вере, а сам погрузился в какие-то хаотические ощущения страсти.
Веры не было перед
глазами; сосредоточенное, напряженное наблюдение за ней раздробилось в мечты или обращалось к прошлому, уже испытанному. Он от мечтаний бросался к пытливому исканию «ключей» к ее тайнам.
Его увлекал процесс писанья, как процесс неумышленного творчества, где перед его
глазами, пестрым узором, неслись его собственные мысли, ощущения, образы. Листки эти, однако, мешали ему забыть
Веру, чего он искренно хотел, и питали страсть, то есть воображение.
«Ах, зачем мне мало этого счастья — зачем я не бабушка, не Викентьев, не Марфенька, зачем я —
Вера в своем роде?» — думал он и боязливо искал
Веру глазами.
«Какая красота, какая гармония — во всей этой фигуре! Она страшна, гибельна мне!» — думал он, стоя как вкопанный, и не мог оторвать
глаз от стройной, неподвижной фигуры
Веры, облитой лунным светом.
У него упало сердце. Он не узнал прежней
Веры. Лицо бледное, исхудалое,
глаза блуждали, сверкая злым блеском, губы сжаты. С головы, из-под косынки, выпадали в беспорядке на лоб и виски две-три пряди волос, как у цыганки, закрывая ей, при быстрых движениях,
глаза и рот. На плечи небрежно накинута была атласная, обложенная белым пухом мантилья, едва державшаяся слабым узлом шелкового шнура.
— Что я могу сделать,
Вера? — говорил он тихо, вглядываясь в ее исхудавшее лицо и больной блеск
глаз. — Скажи мне, я готов умереть…
Райский на другой день с любопытством ждал пробуждения
Веры. Он забыл о своей собственной страсти, воображение робко молчало и ушло все в наблюдение за этой ползущей в его
глазах, как «удав», по его выражению, чужой страстью, выглянувшей из
Веры, с своими острыми зубами.
Он взглянул на
Веру: она не шевелилась в своей молитве и не сводила
глаз с креста.
Вера, зажав
глаза платком, отрицательно качала головой.
Он это видел, гордился своим успехом в ее любви, и тут же падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать
Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее
вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более — свои
глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу и давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна — та правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось бы — свежих источников.
Когда он открывал
глаза утром, перед ним стоял уже призрак страсти, в виде непреклонной, злой и холодной к нему
Веры, отвечающей смехом на его требование открыть ему имя, имя — одно, что могло нанести решительный удар его горячке, сделать спасительный перелом в болезни и дать ей легкий исход.
И вот она, эта живая женщина, перед ним! В
глазах его совершилось пробуждение
Веры, его статуи, от девического сна. Лед и огонь холодили и жгли его грудь, он надрывался от мук и — все не мог оторвать
глаз от этого неотступного образа красоты, сияющего гордостью, смотрящего с любовью на весь мир и с дружеской улыбкой протягивающего руку и ему…
— Что ты? — тихо спросила
Вера, отирая украдкой, как будто воруя свои слезы из
глаз.
Ему было не легче
Веры. И он, истомленный усталостью, моральной и физической, и долгими муками, отдался сну, как будто бросился в горячке в объятия здорового друга, поручая себя его попечению. И сон исполнил эту обязанность, унося его далеко от
Веры, от Малиновки, от обрыва и от вчерашней, разыгравшейся на его
глазах драмы.
Тушин тоже смотрит на
Веру какими-то особенными
глазами. И бабушка, и Райский, а всего более сама
Вера заметили это.
К завтраку пришла и
Вера, бледная, будто с невыспавшимися
глазами. Она сказала, что ей легче, но что у ней все еще немного болит голова.
Но хитрая и умная барыня не дала никакого другого хода этим вопросам, и они выглянули у ней только из
глаз, и на минуту.
Вера, однако, прочла их, хотя та переменила взгляд сомнения на взгляд участия. Прочла и Татьяна Марковна.
Она рвалась к бабушке и останавливалась в ужасе; показаться ей на
глаза значило, может быть, убить ее. Настала настоящая казнь
Веры. Она теперь только почувствовала, как глубоко вонзился нож и в ее, и в чужую, но близкую ей жизнь, видя, как страдает за нее эта трагическая старуха, недавно еще счастливая, а теперь оборванная, желтая, изможденная, мучающаяся за чужое преступление чужою казнью.
Вера просыпалась, спрашивала: «Ты спишь, Наташа?» — и, не получив ответа, закрывала
глаза, по временам открывая их с мучительным вздохом опять, лишь только память и сознание напомнят ей ее положение.
Например, если б бабушка на полгода или на год отослала ее с
глаз долой, в свою дальнюю деревню, а сама справилась бы как-нибудь с своими обманутыми и поруганными чувствами доверия, любви и потом простила, призвала бы ее, но долго еще не принимала бы ее в свою любовь, не дарила бы лаской и нежностью, пока
Вера несколькими годами, работой всех сил ума и сердца, не воротила бы себе права на любовь этой матери — тогда только успокоилась бы она, тогда настало бы искупление или, по крайней мере, забвение, если правда, что «время все стирает с жизни», как утверждает Райский.
Райский также привязался к ним обеим, стал их другом.
Вера и бабушка высоко поднялись в его
глазах, как святые, и он жадно ловил каждое слово, взгляд, не зная, перед кем умиляться, плакать.
— Сплю, — отвечает
Вера и закрывает
глаза, чтоб обмануть бабушку.
Вера была грустнее, нежели когда-нибудь. Она больше лежала небрежно на диване и смотрела в пол или ходила взад и вперед по комнатам старого дома, бледная, с желтыми пятнами около
глаз.
Нынешний день протянулся до вечера, как вчерашний, как, вероятно, протянется завтрашний. Настал вечер, ночь.
Вера легла и загасила свечу, глядя открытыми
глазами в темноту. Ей хотелось забыться, уснуть, но сон не приходил.
Она пристально смотрела на
Веру; та лежала с закрытыми
глазами. Татьяна Марковна, опершись щекой на руку, не спускала с нее
глаз и изредка, удерживая вздохи, тихо облегчала ими грудь.
Прошло больше часа.
Вера вдруг открыла
глаза. Татьяна Марковна смотрит на нее пристально.
Вера отвечала ей таким же продолжительным взглядом. Обе женщины говорили
глазами и, казалось, понимали друг друга.
— Что?! — вдруг приподнявшись на локоть, с ужасом в
глазах и в голосе, спросила
Вера.
Вера слушала в изумлении, глядя большими
глазами на бабушку, боялась верить, пытливо изучала каждый ее взгляд и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей матери… Нет, никакая актриса не покусилась бы играть в такую игру, а бабушка — вся правда и честность!
Она опять походила на старый женский фамильный портрет в галерее, с суровой важностью, с величием и уверенностью в себе, с лицом, истерзанным пыткой, и с гордостью, осилившей пытку.
Вера чувствовала себя жалкой девочкой перед ней и робко глядела ей в
глаза, мысленно меряя свою молодую, только что вызванную на борьбу с жизнью силу — с этой старой, искушенной в долгой жизненной борьбе, но еще крепкой, по-видимому, несокрушимой силой.
Долго после молитвы сидела она над спящей, потом тихо легла подле нее и окружила ее голову своими руками.
Вера пробуждалась иногда, открывала
глаза на бабушку, опять закрывала их и в полусне приникала все плотнее и плотнее лицом к ее груди, как будто хотела глубже зарыться в ее объятия.
Переработает ли в себе бабушка всю эту внезапную тревогу, как землетрясение всколыхавшую ее душевный мир? — спрашивала себя
Вера и читала в
глазах Татьяны Марковны, привыкает ли она к другой, не прежней
Вере и к ожидающей ее новой, неизвестной, а не той судьбе, какую она ей гадала? Не сетует ли бессознательно про себя на ее своевольное ниспровержение своей счастливой, старческой дремоты? Воротится ли к ней когда-нибудь ясность и покой в душу?
Вера, по настоянию бабушки (сама Татьяна Марковна не могла), передала Райскому только глухой намек о ее любви, предметом которой был Ватутин, не сказав ни слова о «грехе». Но этим полудоверием вовсе не решилась для Райского загадка — откуда бабушка, в его
глазах старая девушка, могла почерпнуть силу, чтоб снести, не с девическою твердостью, мужественно, не только самой — тяжесть «беды», но успокоить и
Веру, спасти ее окончательно от нравственной гибели, собственного отчаяния.