Неточные совпадения
Никогда не чувствовал он подобной потребности, да и
в других не признавал ее, а
глядел на них, на этих других, покойно, равнодушно, с весьма приличным выражением
в лице и взглядом, говорившим: «Пусть-де их себе, а я не поеду».
Он долго стоял и, закрыв глаза, переносился
в детство, помнил, что подле него сиживала мать, вспоминал ее
лицо и задумчивое сияние глаз, когда она
глядела на картину…
Maman, прежде нежели поздоровается, пристально поглядит мне
в лицо, обернет меня раза три, посмотрит, все ли хорошо, даже ноги посмотрит, потом
глядит, как я делаю кникс, и тогда поцелует
в лоб и отпустит.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они
глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная
в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд
в улицу,
в живой поток голов и
лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей
в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Глядя на эти задумчивые, сосредоточенные и горячие взгляды, на это, как будто уснувшее, под непроницаемым покровом волос, суровое, неподвижное
лицо, особенно когда он, с палитрой пред мольбертом,
в своей темной артистической келье, вонзит дикий и острый, как гвоздь, взгляд
в лик изображаемого им святого, не подумаешь, что это вольный, как птица, художник мира, ищущий светлых сторон жизни, а примешь его самого за мученика, за монаха искусства, возненавидевшего радости и понявшего только скорби.
Все время, пока Борис занят был с Марфенькой, бабушка задумчиво
глядела на него, опять припоминала
в нем черты матери, но заметила и перемены: убегающую молодость, признаки зрелости, ранние морщины и странный, непонятный ей взгляд, «мудреное» выражение. Прежде, бывало, она так и читала у него на
лице, а теперь там было написано много такого, чего она разобрать не могла.
Она равнодушно
глядела на изношенный рукав, как на дело до нее не касающееся, потом на всю фигуру его, довольно худую, на худые руки, на выпуклый лоб и бесцветные щеки. Только теперь разглядел Леонтий этот, далеко запрятанный
в черты ее
лица, смех.
Она бросила беглый взгляд на
лицо, на костюм Райского, и потом лукаво и смело
глядела ему прямо
в глаза.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что
в роман: черту, сцену,
лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и
глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил
в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал
в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
— Теперь темно, а то, верно, ты покраснела! — поддразнивал ее Райский,
глядя ей
в лицо и пожимая руку.
Глядя с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком к нему, стояла девушка лет двадцати двух, может быть трех, опершись рукой на окно. Белое, даже бледное
лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему
в глаза и ослепило его.
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая
в памяти, два-три
лица, а четвертое
лицо выйдет — Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна
в сад,
в поле, а
глядит на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник,
в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью
лицом и глазами, так что,
глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся
в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
Он опять подвинулся к ее
лицу,
глядя ей пытливо
в глаза. Она утвердительно кивнула головой.
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его,
гляжу — а на нем
лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой
в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
— А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, — заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. — А я все ждал — не заглянет ли, думаю.
Лицо старого товарища, — продолжал он,
глядя близко
в глаза Райскому и положив свою руку ему на плечо, — теперь только одно не противно мне…
Она вздрогнула, быстро опустилась на стул и опустила голову. Потом встала,
глядя вокруг себя, меняясь
в лице, шагнула к столу, где стояла свеча, и остановилась.
Потом, потом — она не знала, что будет, не хотела
глядеть дальше
в страшный сон, и только глубже погрузила
лицо в подушку. У ней подошли было к глазам слезы и отхлынули назад, к сердцу.
Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но
в то же время замечала, что Райский меняется
в лице и старается не
глядеть на Веру.
В первый раз
в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.
Райский, воротясь с прогулки, пришел к завтраку тоже с каким-то странным, решительным
лицом, как будто у человека впереди было сражение или другое важное, роковое событие и он приготовлялся к нему. Что-то обработалось, выяснилось или определилось
в нем. Вчерашней тучи не было. Он так же покойно
глядел на Веру, как на прочих, не избегал взглядов и Татьяны Марковны и этим поставил ее опять
в недоумение.
Она опять походила на старый женский фамильный портрет
в галерее, с суровой важностью, с величием и уверенностью
в себе, с
лицом, истерзанным пыткой, и с гордостью, осилившей пытку. Вера чувствовала себя жалкой девочкой перед ней и робко
глядела ей
в глаза, мысленно меряя свою молодую, только что вызванную на борьбу с жизнью силу — с этой старой, искушенной
в долгой жизненной борьбе, но еще крепкой, по-видимому, несокрушимой силой.
Когда Вера, согретая
в ее объятиях, тихо заснула, бабушка осторожно встала и, взяв ручную лампу, загородила рукой свет от глаз Веры и несколько минут освещала ее
лицо,
глядя с умилением на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых глаз и на все, точно рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты белого мрамора, с глубоким, лежащим
в них миром и покоем.
Счастье их слишком молодо и эгоистически захватывало все вокруг. Они никого и ничего почти не замечали, кроме себя. А вокруг были грустные или задумчивые
лица. С полудня наконец и молодая чета оглянулась на других и отрезвилась от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула к брату. За завтраком никто ничего не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально блюдо майонеза, вздыхая,
глядя куда-то
в неопределенное пространство.