Неточные совпадения
На всякую другую жизнь у него не было
никакого взгляда,
никаких понятий, кроме тех, какие дают свои
и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков
и добродетелей, мыслей, дел, политики
и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась жизнь его,
и он не порывался из этого круга, находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
Если позволено проникать в чужую душу, то в душе Ивана Ивановича не было
никакого мрака,
никаких тайн, ничего загадочного впереди,
и сами макбетовские ведьмы затруднились бы обольстить его каким-нибудь более блестящим жребием или отнять у него тот, к которому он шествовал так сознательно
и достойно.
С ним можно не согласиться, но сбить его трудно. Свет, опыт, вся жизнь его не дали ему
никакого содержания,
и оттого он боится серьезного, как огня. Но тот же опыт, жизнь всегда в куче людей, множество встреч
и способность знакомиться со всеми образовывали ему какой-то очень приятный, мелкий умок,
и не знающий его с первого раза даже положится на его совет, суждение,
и потом уже, жестоко обманувшись, разглядит, что это за человек.
— Да, любили или любят, конечно, про себя,
и не делают из этого
никаких историй, — досказала она
и пошла было к гостиной.
И так в круге даже близких знакомых его не сложилось о нем
никакого определенного понятия,
и еще менее образа.
Опекуну она не давала сунуть носа в ее дела
и, не признавая
никаких документов, бумаг, записей
и актов, поддерживала порядок, бывший при последних владельцах,
и отзывалась в ответ на письма опекуна, что все акты, записи
и документы записаны у ней на совести,
и она отдаст отчет внуку, когда он вырастет, а до тех пор, по словесному завещанию отца
и матери его, она полная хозяйка.
Правда ли это, нет ли — знали только они сами. Но правда то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером,
и там кончал свой день. К этому все привыкли
и дальнейших догадок на этот счет
никаких не делали.
Она со страхом отряхнется от непривычной задумчивости, гонит вопросы —
и ей опять легко. Это бывает редко
и у немногих. Мысль у ней большею частию нетронута, сердце отсутствует, знания
никакого.
— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют
и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).] вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не было
никаких намерений, он, как я вижу из ваших слов, любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).]
и потом меняют на танцовщицу…
«Леонтий, бабушка! — мечтал он, — красавицы троюродные сестры, Верочка
и Марфенька! Волга с прибрежьем, дремлющая, блаженная тишь, где не живут, а растут люди
и тихо вянут, где ни бурных страстей с тонкими, ядовитыми наслаждениями, ни мучительных вопросов,
никакого движения мысли, воли — там я сосредоточусь, разберу материалы
и напишу роман. Теперь только закончу как-нибудь портрет Софьи, распрощаюсь с ней —
и dahin, dahin! [туда, туда! (нем.)]»
Никакой тайны нет, если она приняла эту догадку неравнодушно, так, вероятно, затем, чтоб истребить
и в нем даже тень подозрения.
— Не может быть… — говорил Леонтий, бросая туда
и сюда рассеянные взгляды, — свою бы оставил, а то нет
никакой…
А она, кажется, всю жизнь, как по пальцам, знает: ни купцы, ни дворня ее не обманут, в городе всякого насквозь видит,
и в жизни своей,
и вверенных ее попечению девочек,
и крестьян,
и в кругу знакомых —
никаких ошибок не делает, знает, как где ступить, что сказать, как
и своим
и чужим добром распорядиться! Словом, как по нотам играет!
И все тут. Ни гравюры, ни книги,
никакой мелочи, по чему бы можно было узнать вкус
и склонности хозяйки.
— У меня нет
никакой роли: вот мне
и приписывают какую-то.
— Ничего: он ездил к губернатору жаловаться
и солгал, что я стрелял в него, да не попал. Если б я был мирный гражданин города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне закона, на особенном счету, то губернатор разузнал, как было дело,
и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «чтоб до Петербурга
никаких историй не доходило»: этого он, как огня, боится.
— Что вы такое? — повторил Райский, остановясь перед ним
и глядя на него так же бесцеремонно, почти дерзко, как
и Марк на него. — Вы не загадка: «свихнулись в ранней молодости» — говорит Тит Никоныч; а я думаю, вы просто не получили
никакого воспитания, иначе бы не свихнулись: оттого ничего
и не делаете… Я не извиняюсь в своей откровенности: вы этого не любите; притом следую вашему примеру…
Райский решил платить Вере равнодушием, не обращать на нее
никакого внимания, но вместо того дулся дня три. При встрече с ней скажет ей вскользь слова два,
и в этих двух словах проглядывает досада.
Привязанностей у ней, по-видимому, не было
никаких, хотя это было
и неестественно в девушке: но так казалось наружно, а проникать в душу к себе она не допускала. Она о бабушке
и о Марфеньке говорила покойно, почти равнодушно.
С тех пор как у Райского явилась новая задача — Вера, он реже
и холоднее спорил с бабушкой
и почти не занимался Марфенькой, особенно после вечера в саду, когда она не подала
никаких надежд на превращение из наивного, подчас ограниченного, ребенка в женщину.
— То
и ладно, то
и ладно: значит, приспособился к потребностям государства, вкус угадал, город успокоивает. Теперь война, например, с врагами: все двери в отечестве на запор. Ни человек не пройдет, ни птица не пролетит, ни амбре
никакого не получишь, ни кургузого одеяния, ни марго, ни бургонь — заговейся! А в сем богоспасаемом граде источник мадеры не иссякнет у Ватрухина! Да здравствует Ватрухин! Пожалуйте, сударыня, Татьяна Марковна, ручку!
На другой день Райский чувствовал себя веселым
и свободным от всякой злобы, от всяких претензий на взаимность Веры, даже не нашел в себе
никаких следов зародыша любви.
— Опыта у меня не было почти
никакого, — сказала она задумчиво, —
и добыть этих идей
и истин мне неоткуда…
Он положил бы всю свою силу, чтобы помочь ей найти искомое, бросил бы семена своих знаний, опытов
и наблюдений на такую благодарную
и богатую почву: это не мираж, опять это подвиг очеловечивания, долг, к которому мы все призваны
и без которого немыслим
никакой прогресс.
Прежний губернатор, старик Пафнутьев, при котором даже дамы не садились в гостях, прежде нежели он не сядет сам, взыскал бы с виновных за одно неуважение к рангу; но нынешний губернатор к этому равнодушен. Он даже не замечает, как одеваются у него чиновники, сам ходит в старом сюртуке
и заботится только, чтоб «в Петербург
никаких историй не доходило».
Конечно, молнию эту вызвала хорошая черта, но она
и не сомневалась в достоинстве его характера, она только не хотела сближения теснее, как он желал,
и не давала ему
никаких других, кроме самых ограниченных, прав на свое внимание.
Бывало,
и доктора
никаких нерв не знали.
Он с любопытством смотрел на нее
и хотел окончательно решить, что она такое. Он было испугался приготовлений, какими она обстановила его посещение, но с каждым ее движением опасения его рассеивались. По-видимому, добродетели его не угрожала
никакая опасность.
Этот атлет по росту
и силе, по-видимому не ведающий
никаких страхов
и опасностей здоровяк, робел перед красивой, слабой девочкой, жался от ее взглядов в угол, взвешивал свои слова при ней, очевидно сдерживал движения, караулил ее взгляд, не прочтет ли в нем какого-нибудь желания, боялся, не сказать бы чего-нибудь неловко, не промахнуться, не показаться неуклюжим.
Вера явилась своевременно к обеду,
и, как ни вонзались в нее пытливые взгляды Райского, —
никакой перемены в ней не было. Ни экстаза, ни задумчивости. Она была такою, какою была всегда.
Их не манила даль к себе; у них не было
никакого тумана,
никаких гаданий. Перспектива была ясна, проста
и обоим им одинаково открыта. Горизонт наблюдений
и чувств их был тесен.
Их сближение было просто
и естественно, как указывала натура, сдержанная чистой нравственностью
и моралью бабушки. Марфенька до свадьбы не дала ему ни одного поцелуя,
никакой почти лишней против прежнего ласки —
и на украденный им поцелуй продолжала смотреть как на дерзость
и грозила уйти или пожаловаться бабушке.
Но неумышленно, когда он не делал
никаких любовных прелюдий, а просто брал ее за руку, она давала ему руку, брала сама его руку, опиралась ему доверчиво на плечо, позволяла переносить себя через лужи
и даже, шаля, ерошила ему волосы или, напротив, возьмет гребенку, щетку, близко подойдет к нему, так что головы их касались, причешет его, сделает пробор
и, пожалуй, напомадит голову.
— Да, лучше оставим, — сказала
и она решительно, — а я слепо никому
и ничему не хочу верить, не хочу! Вы уклоняетесь от объяснений, тогда как я только вижу во сне
и наяву, чтоб между нами не было
никакого тумана, недоразумений, чтоб мы узнали друг друга
и верили… А я не знаю вас
и… не могу верить!
От Райского она не пряталась больше. Он следил за ней напрасно, ничего не замечал
и впадал в уныние. Она не получала
и не писала
никаких таинственных писем, обходилась с ним ласково, но больше была молчалива, даже грустна.
Нет, это не его женщина! За женщину страшно, за человечество страшно, — что женщина может быть честной только случайно, когда любит, перед тем только, кого любит,
и только в ту минуту, когда любит, или тогда, наконец, когда природа отказала ей в красоте, следовательно — когда нет
никаких страстей,
никаких соблазнов
и борьбы,
и нет никому дела до ее правды
и лжи!
«Вот почти
и нет
никаких бесов!» — говорил он, возвращаясь к себе.
Райский воротился домой, отдал отчет бабушке о Леонтье, сказавши, что опасности нет, но что
никакое утешение теперь не поможет. Оба они решили послать на ночь Якова смотреть за Козловым, причем бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина —
и бог знает чего еще.
—
Никакие умы,
никакой анализ — не выведут на дорогу, следовательно,
и говорить бесполезно! — почти с отчаянием сказала она.
А когда охладею — я скажу
и уйду, — куда поведет меня жизнь, не унося с собой
никаких «долгов», «правил»
и «обязанностей».
И вот она уходит, не оставив ему
никакого залога победы, кроме минувших свиданий, которые исчезнут, как следы на песке. Он проигрывал сражение, терял ее
и, уходя, понимал, что никогда не встретит другой, подобной Веры.
У ней глаза горели, как звезды, страстью. Ничего злого
и холодного в них,
никакой тревоги, тоски; одно счастье глядело лучами яркого света. В груди, в руках, в плечах, во всей фигуре струилась
и играла полная, здоровая жизнь
и сила.
Ему снилось все другое, противоположное.
Никаких «волн поэзии» не видал он, не била «страсть пеной» через край, а очутился он в Петербурге, дома, один, в своей брошенной мастерской,
и равнодушно глядел на начатые
и неконченные работы.
Он забыл, где он —
и, может быть, даже — кто он такой. Природа взяла свое,
и этим крепким сном восстановила равновесие в силах.
Никакой боли, пытки не чувствовал он. Все — как в воду кануло.
Она нетерпеливо покачала головой, отсылая его взглядом, потом закрыла глаза, чтоб ничего не видеть. Ей хотелось бы — непроницаемой тьмы
и непробудной тишины вокруг себя, чтобы глаз ее не касались лучи дня, чтобы не доходило до нее
никакого звука. Она будто искала нового, небывалого состояния духа, немоты
и дремоты ума, всех сил, чтобы окаменеть, стать растением, ничего не думать, не чувствовать, не сознавать.
— Ничего не надо, — шептала она, — мне надо сказать вам… Бедный Иван Иванович,
и вы!.. За что вы будете пить мою чашу? Боже мой! — говорила она, глядя сухими глазами на небо, — ни молитвы, ни слез у меня нет! — ниоткуда облегчения
и помощи
никакой!
Но хитрая
и умная барыня не дала
никакого другого хода этим вопросам,
и они выглянули у ней только из глаз,
и на минуту. Вера, однако, прочла их, хотя та переменила взгляд сомнения на взгляд участия. Прочла
и Татьяна Марковна.
Новое учение не давало ничего, кроме того, что было до него: ту же жизнь, только с уничижениями, разочарованиями,
и впереди обещало — смерть
и тлен. Взявши девизы своих добродетелей из книги старого учения, оно обольстилось буквою их, не вникнув в дух
и глубину,
и требовало исполнения этой «буквы» с такою злобой
и нетерпимостью, против которой остерегало старое учение. Оставив себе одну животную жизнь, «новая сила» не создала, вместо отринутого старого,
никакого другого, лучшего идеала жизни.
Другой день бабушка не принимала
никакой пищи. Райский пробовал выйти к ней навстречу, остановить ее
и заговорить с ней, она махнула ему повелительно рукой, чтоб шел прочь.
Вера
и бабушка стали в какое-то новое положение одна к другой. Бабушка не казнила Веру
никаким притворным снисхождением, хотя, очевидно, не принимала так легко решительный опыт в жизни женщины, как Райский,
и еще менее обнаруживала то безусловное презрение, каким клеймит эту «ошибку», «несчастье» или, пожалуй, «падение» старый, въевшийся в людские понятия ригоризм, не разбирающий даже строго причин «падения».