Неточные совпадения
— Ну,
нет, не одно и то же: какой-то англичанин вывел комбинацию, что одна и та же сдача карт
может повториться лет в тысячу только… А шансы? А характеры игроков, манера каждого, ошибки!.. Не одно и то же! А вот с женщиной биться зиму и весну! Сегодня, завтра… вот этого я не понимаю!
— О каком обмане, силе, лукавстве говорите вы? — спросила она. — Ничего этого
нет. Никто мне ни в чем не мешает… Чем же виноват предок? Тем, что вы не
можете рассказать своих правил? Вы много раз принимались за это, и все напрасно…
— И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать
могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды
нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы — и пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
Печати тонкой, артистической жизни
нет: та, у кого бы она была, не
могла бы жить этой жизнью: она задохнулась бы. Там вкус — в сервизах, экипажах, лошадях, лакеях, горничных, одетых, как балетные феи.
— Все собрались, тут пели, играли другие, а его
нет; maman два раза спрашивала, что ж я, сыграю ли сонату? Я отговаривалась, как
могла, наконец она приказала играть: j’avais le coeur gros [на сердце у меня было тяжело (фр.).] — и села за фортепиано. Я думаю, я была бледна; но только я сыграла интродукцию, как вижу в зеркале — Ельнин стоит сзади меня… Мне потом сказали, что будто я вспыхнула: я думаю, это неправда, — стыдливо прибавила она. — Я просто рада была, потому что он понимал музыку…
—
Нет,
нет, зачем? Я не хочу, чтоб ты скучал… Ты усни, успокойся, со мной ничего, право, ничего… — Она хотела улыбнуться и не
могла.
—
Нет, Семен Семеныч, выше этого сюжета не
может выбрать живописец. Это не вертушка, не кокетка: она достойна была бы вашей кисти: это идеал строгой чистоты, гордости; это богиня, хоть олимпийская… но она в вашем роде, то есть — не от мира сего!
— Невозможно, — повторил он, — и в доказательство, что у меня
нет таких колоссальных надежд, я пришел проститься с вами,
может быть, надолго.
—
Нет, и не
может быть! — повторила она решительно. — Вы все преувеличиваете: простая любезность вам кажется каким-то entrainement, [увлечением (фр.).] в обыкновенном внимании вы видите страсть и сами в каком-то бреду. Вы выходите из роли кузена и друга — позвольте напомнить вам.
Скажу больше: около вас, во всей вашей жизни, никогда не было и
нет,
может быть, и не будет человека ближе к вам.
— Для страсти не нужно годов, кузина: она
может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни —
нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава Богу!
— Не бойтесь! Я сказал, что надежды
могли бы разыграться от взаимности, а ее ведь…
нет? — робко спросил он и пытливо взглянул на нее, чувствуя, что, при всей безнадежности, надежда еще не совсем испарилась из него, и тут же мысленно назвал себя дураком.
«Где же тут роман? — печально думал он, —
нет его! Из всего этого материала
может выйти разве пролог к роману! а самый роман — впереди, или вовсе не будет его! Какой роман найду я там, в глуши, в деревне! Идиллию, пожалуй, между курами и петухами, а не роман у живых людей, с огнем, движением, страстью!»
— Есть больные, — строго заметила Марфенька, — а безобразных
нет! Ребенок не
может быть безобразен. Он еще не испорчен ничем.
—
Нет, мило. В тебе глупого не
может быть.
— Не
может быть… — говорил Леонтий, бросая туда и сюда рассеянные взгляды, — свою бы оставил, а то
нет никакой…
— Какой я дурак был, если это правда! Да
нет, быть не
может!
— Да как же вдруг этакое сокровище подарить! Ее продать в хорошие, надежные руки — так… Ах, Боже мой! Никогда не желал я богатства, а теперь тысяч бы пять дал… Не
могу, не
могу взять: ты мот, ты блудный сын — или
нет,
нет, ты слепой младенец, невежа…
— Сиди смирно, — сказал он. — Да, иногда можно удачно хлестнуть стихом по больному месту. Сатира — плеть: ударом обожжет, но ничего тебе не выяснит, не даст животрепещущих образов, не раскроет глубины жизни с ее тайными пружинами, не подставит зеркала…
Нет, только роман
может охватывать жизнь и отражать человека!
Любила она, чтобы всякий день кто-нибудь завернул к ней, а в именины ее все, начиная с архиерея, губернатора и до последнего повытчика в палате, чтобы три дня город поминал ее роскошный завтрак, нужды
нет, что ни губернатор, ни повытчики не пользовались ее искренним расположением. Но если бы не пришел в этот день m-r Шарль, которого она терпеть не
могла, или Полина Карповна, она бы искренне обиделась.
Этому она сама надивиться не
могла: уж она ли не проворна, она ли не мастерица скользнуть, как тень, из одной двери в другую, из переулка в слободку, из сада в лес, —
нет, увидит, узнает, точно чутьем, и явится, как тут, и почти всегда с вожжой! Это составляло зрелище, потеху дворни.
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая бабушке, колебалась, рассказать ли ей или
нет о том, что брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила тем, что ушла спать, не рассказавши. Собиралась не раз, да не знала, с чего начать. Не сказала также ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но не
могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
— Ну, ступай, иди же скорей…
Нет, постой! кстати попалась: не
можешь ли ты принести ко мне в комнату поужинать что-нибудь?
— Вы тоже,
может быть, умны… — говорил Марк, не то серьезно, не то иронически и бесцеремонно глядя на Райского, — я еще не знаю, а
может быть, и
нет, а что способны, даже талантливы, — это я вижу, — следовательно, больше вас имею права спросить, отчего же вы ничего не делаете?
Уж не бродит ли у ней в голове: „Не хорошо, глупо не совладеть с впечатлением, отдаться ему, разинуть рот и уставить глаза!“
Нет, быть не
может, это было бы слишком тонко, изысканно для нее: не по-деревенски!
—
Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы
могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
—
Нет,
нет, ты,
может быть, поумнее многих умниц… — бабушка взглянула по направлению к старому дому, где была Вера, — да ум-то у тебя в скорлупе, а пора смекать…
— Ваш гимн красоте очень красноречив, cousin, — сказала Вера, выслушав с улыбкой, — запишите его и отошлите Беловодовой. Вы говорите, что она «выше мира».
Может быть, в ее красоте есть мудрость. В моей
нет. Если мудрость состоит, по вашим словам, в том, чтоб с этими правилами и истинами проходить жизнь, то я…
—
Нет, брат, пока
нет желания, а если будет,
может быть, я тогда и приду к вам…
Но у Веры
нет этой бессознательности: в ней проглядывает и проговаривается если не опыт (и конечно, не опыт: он был убежден в этом), если не знание, то явное предчувствие опыта и знания, и она — не неведением, а гордостью отразила его нескромный взгляд и желание нравиться ей. Стало быть, она уже знает, что значит страстный взгляд, влечение к красоте, к чему это ведет и когда и почему поклонение
может быть оскорбительно.
— Ах, уж
нет! — сказал Райский, — от кого бы оно
могло быть?
— Изволь, — подавляя вздох, проговорил он. — Мне тяжело, почти невозможно уехать, но так как тебе тяжело, что я здесь… — «
может быть, она скажет:
нет, не тяжело», думал он и медлил, — то…
— Не знаю.
Может быть, с ума сойду, брошусь в Волгу или умру…
Нет, я живуч — ничего не будет, но пройдет полгода,
может быть, год — и я буду жить… Дай, Вера, дай мне страсть… дай это счастье!..
— Клянусь тебе, Вера, — начал он, вскочив, —
нет желания,
нет каприза,
нет унижения, которого бы я не принял и не выпил до капли, если оно
может хоть одну минуту…
— С другой бы,
может быть, так и надо сделать, а не с ней, — продолжала Татьяна Марковна. — Тебе, сударь, надо было тихонько сказать мне, а я бы сумела, лучше тебя, допытаться у нее, любит она или
нет? А ты сам вздумал…
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не
может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю, есть ли она в доме,
нет ли…
— Если у вас
нет доверия ко мне, вас одолевают сомнения, оставим друг друга, — сказал он, — так наши свидания продолжаться не
могут…
—
Нет, как на насущную потребность, следовательно, тоже не шучу… Какие шутки! Я не сплю по ночам, как Райский. Это пытка! Я никогда не думал, чтоб раздражение
могло зайти так далеко!
Может быть, Вера несет крест какой-нибудь роковой ошибки; кто-нибудь покорил ее молодость и неопытность и держит ее под другим злым игом, а не под игом любви, что этой последней и
нет у нее, что она просто хочет там выпутаться из какого-нибудь узла, завязавшегося в раннюю пору девического неведения, что все эти прыжки с обрыва, тайны, синие письма — больше ничего, как отступления, — не перед страстью, а перед другой темной тюрьмой, куда ее загнал фальшивый шаг и откуда она не знает, как выбраться… что, наконец, в ней проговаривается любовь… к нему… к Райскому, что она готова броситься к нему на грудь и на ней искать спасения…»
— Да, да, — шептала она, — я не пойду. Зачем он зовет! ужели в эти дни совершился переворот!..
Нет,
нет, не
может быть, чтобы он…
— Я,
может быть, объясню вам… И тогда мы простимся с вами иначе, лучше, как брат с сестрой, а теперь… я не
могу! Впрочем,
нет! — поспешно заключила, махнув рукой, — уезжайте! Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять часов готова была бричка, а Марину пошлите ко мне. На случай, если вы уедете без меня, — прибавила она задумчиво, почти с грустью, — простимтесь теперь! Простите меня за мои странности… (она вздохнула) и примите поцелуй сестры…
Нет, это не его женщина! За женщину страшно, за человечество страшно, — что женщина
может быть честной только случайно, когда любит, перед тем только, кого любит, и только в ту минуту, когда любит, или тогда, наконец, когда природа отказала ей в красоте, следовательно — когда
нет никаких страстей, никаких соблазнов и борьбы, и
нет никому дела до ее правды и лжи!
—
Может быть… у вас денег
нет!.. — робко предложил Райский и хотел достать бумажник.
—
Нет, ты знаешь ее, — прибавил он, — ты мне намекал на француза, да я не понял тогда… мне в голову не приходило… — Он замолчал. — А если он бросит ее? — почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него на минуту мелькнул какой-то луч. —
Может быть, она вспомнит…
может быть…
— И это оставим?
Нет, не оставлю! — с вспыхнувшей злостью сказал он, вырвав у ней руку, — ты как кошка с мышью играешь со мной! Я больше не позволю, довольно! Ты
можешь откладывать свои секреты до удобного времени, даже вовсе о них не говорить: ты вправе, а о себе я требую немедленного ответа. Зачем я тебе? Какую ты роль дала мне и зачем, за что!
Он вспомнил, как напрасно добивался он от нее источника ее развития, расспрашивая о ее воспитании, о том, кто
мог иметь на нее влияние, откуда она почерпнула этот смелый и свободный образ мысли, некоторые знания, уверенность в себе, самообладание. Не у француженки же в пансионе! Кто был ее руководителем, собеседником, когда кругом никого
нет?
— Я сделала бы это все сама, да не
могу… сил
нет… устаю! — прибавила она, стараясь улыбнуться на его шутку.
— Живите вашей жизнью, Марк, — я не
могу… у ней
нет корня…
— Мы высказались… отдаю решение в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом…
Нет, не
могу — слышите, Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите быть моей…
— Во сне это или наяву! — шептал он, точно потерянный. —
Нет, я ошибся, не
может быть! Мне почудилось!..