Неточные совпадения
— Bonjour, bonjour! [Здравствуйте, здравствуйте! (фр.)] —
отвечал он, кивая всем. — Я не обедаю с вами, не беспокойтесь, ne vous derangez pas, [не беспокойтесь (фр.).] — говорил он, когда ему предлагали сесть. — Я
за городом сегодня.
И сам Яков только служил
за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник был говорить. Когда и барыня спросит его, так он еле
ответит, как будто ему было бог знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе, хотя ничего этого у него не было. Барыня назначила его дворецким
за то только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к церкви.
— Я скоро опомнилась и стала
отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил
за мной такими глазами, что я ушла в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
Его встретила хозяйка квартиры, пожилая женщина, чиновница, молча, опустив глаза, как будто с укоризной
отвечала на поклон, а на вопрос его, сделанный шепотом, с дрожью: «Что она?» — ничего не сказала, а только пропустила его вперед, осторожно затворила
за ним дверь и сама ушла.
— А будете
отвечать мне на письма? — спросил он, идучи
за ней.
Все засмеялись. Райский поцеловал ее в обе щеки, взял
за талию, и она одолела смущение и вдруг решительно
отвечала на его поцелуй, и вся робость слетела с лица.
— Не знаю, бабушка, да и не желаю знать! —
отвечал он, приглядываясь из окна к знакомой ему дали, к синему небу, к меловым горам
за Волгой. — Представь, Марфенька: я еще помню стихи Дмитриева, что в детстве учил...
Вчера она досидела до конца вечера в кабинете Татьяны Марковны: все были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла на фортепиано. Вера молчала, и если ее спросят о чем-нибудь, то
отвечала, но сама не заговаривала. Она чаю не пила,
за ужином раскопала два-три блюда вилкой, взяла что-то в рот, потом съела ложку варенья и тотчас после стола ушла спать.
В разговоре она не увлекалась вслед
за его пылкой фантазией, на шутку
отвечала легкой усмешкой, и если удавалось ему окончательно рассмешить ее, у ней от смеха дрожал подбородок.
Он злобно ел
за обедом, посматривая исподлобья на всех, и не взглянул ни разу на Веру, даже не
отвечал на ее замечание, что «сегодня жарко».
— А вот, —
отвечал он, указывая на книги, — «улетим куда-нибудь на крыльях поэзии», будем читать, мечтать, унесемся вслед
за поэтами…
— Что тебе
за дело, Вера? Не
отвечай мне, но и не отталкивай, оставь меня. Я чувствую, что не только при взгляде твоем, но лишь — кто-нибудь случайно назовет тебя — меня бросает в жар и холод…
Райский с любопытством шел
за Полиной Карповной в комнаты, любезно
отвечал на ее нежный шепот, страстные взгляды. Она молила его признаться, что он неравнодушен к ней, на что он в ту же минуту согласился, и с любопытством ждал, что из этого будет.
— А вот этого я и не хочу, —
отвечала она, — очень мне весело, что вы придете при нем — я хочу видеть вас одного: хоть на час будьте мой — весь мой… чтоб никому ничего не досталось! И я хочу быть — вся ваша… вся! — страстно шепнула она, кладя голову ему на грудь. — Я ждала этого, видела вас во сне, бредила вами, не знала, как заманить. Случай помог мне — вы мой, мой, мой! — говорила она, охватывая его руками
за шею и целуя воздух.
— Хорошо, буду помнить! — смеясь,
отвечала Вера, — и когда меня, как в сказке, будет уносить какой-нибудь колдун, — я сейчас
за вами!
Ей не хотелось говорить. Он взял ее
за руку и пожал; она
отвечала на пожатие; он поцеловал ее в щеку, она обернулась к нему, губы их встретились, и она поцеловала его — и все не выходя из задумчивости. И этот, так долго ожидаемый поцелуй не обрадовал его. Она дала его машинально.
Не только Райский, но и сама бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить
за Верой. Она задумывалась не на шутку, бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах, не толковала с Савельем, не сводила счетов и не выезжала в поле. Пашутка не спускала с нее, по обыкновению, глаз, а на вопрос Василисы, что делает барыня,
отвечала: «Шепчет».
—
За то, что Марфенька
отвечала на его объяснение, она сидит теперь взаперти в своей комнате в одной юбке, без башмаков! — солгала бабушка для пущей важности. — А чтоб ваш сын не смущал бедную девушку, я не велела принимать его в дом! — опять солгала она для окончательной важности и с достоинством поглядела на гостью, откинувшись к спинке дивана.
— Ни
за что не пойду! И сохрани Господи! —
отвечала она и Марине, и Василисе.
Она села в угол и молчала, избегая его взглядов и не
отвечая на вопросы. В исходе десятого она взяла рабочую корзинку, зонтик и сделала ему знак идти
за собой.
— Крысу
за пазуху! — без запинки
отвечал Викентьев.
Следя
за ходом своей собственной страсти, как медик
за болезнью, и как будто снимая фотографию с нее, потому что искренно переживал ее, он здраво заключал, что эта страсть — ложь, мираж, что надо прогнать, рассеять ee! «Но как? что надо теперь делать? — спрашивал он, глядя на небо с облаками, углубляя взгляд в землю, — что велит долг? —
отвечай же, уснувший разум, освети мне дорогу, дай перепрыгнуть через этот пылающий костер!»
— Да мне все равно, — мрачно
ответил Райский, — здесь… я устал, хочу развлечься, теперь поеду в Петербург, а там в свое имение, в Р — ую губернию, а может быть, и
за границу…
— Она, пожалуй, испугается и упадет в обморок, тогда бабушка даст вам знать! Что выдумали! —
отвечала она, удерживая его
за рукав.
Бабушка отпускала Марфеньку
за Волгу, к будущей родне, против обыкновения молчаливо, с некоторой печалью. Она не обременяла ее наставлениями, не вдавалась в мелочные предостережения, даже на вопросы Марфеньки, что взять с собой, какие платья, вещи — рассеянно
отвечала: «Что тебе вздумается». И велела Василисе и девушке Наталье, которую посылала с ней, снарядить и уложить, что нужно.
Угадывая законы явления, он думал, что уничтожил и неведомую силу, давшую эти законы, только тем, что отвергал ее,
за неимением приемов и свойств ума, чтобы уразуметь ее. Закрывал доступ в вечность и к бессмертию всем религиозным и философским упованиям, разрушая, младенческими химическими или физическими опытами, и вечность, и бессмертие, думая своей детской тросточкой, как рычагом, шевелить дальние миры и заставляя всю вселенную
отвечать отрицательно на религиозные надежды и стремления «отживших» людей.
— Молитесь вы
за меня — я не могу! —
отвечала Вера.
Ему было неловко оттого, что он так не в пору и некстати открыл ей свои надежды, на которые она
ответила ему страшной откровенностью, — неловко и
за нее, и
за себя.