Неточные совпадения
Жаль, что ей понадобилась комедия, в которой нужны и начало и конец, и завязка и развязка, а если б она писала роман, то, может
быть, и не
бросила бы.
Все и рты разинут, и он стыдится своего восторга. Луч, который падал на «чудо», уже померк, краски пропали, форма износилась, и он
бросал — и искал жадными глазами другого явления, другого чувства, зрелища, и если не
было — скучал,
был желчен, нетерпелив или задумчив.
Нервы
поют ему какие-то гимны, в нем плещется жизнь, как море, и мысли, чувства, как волны, переливаются, сталкиваются и несутся куда-то,
бросают кругом брызги, пену.
Взгляд и улыбка у него
были так приветливы, что сразу располагали в его пользу. Несмотря на свои ограниченные средства, он имел вид щедрого барина: так легко и радушно
бросал он сто рублей, как будто
бросал тысячи.
— Да, кузина, вы
будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид,
будете задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой
бросите массивный браслет, и крестик на груди не
будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас
будут мелькать дни, часы, ночи…
Он
бросил сомнение в нее, вопросы, может
быть, сожаление о даром потерянном прошлом, словом, взволновал ее. Ему снилась в перспективе страсть, драма, превращение статуи в женщину.
— Но кто же
будет этот «кто-то»? — спросил он ревниво. — Не тот ли, кто первый вызвал в ней сознание о чувстве? Не он ли вправе
бросить ей в сердце и самое чувство?
Он отошел, посмотрел и обомлел: глаза
бросили сноп лучей прямо на него, но выражение все
было строго.
— Да, не погневайтесь! — перебил Кирилов. — Если хотите в искусстве чего-нибудь прочнее сладеньких улыбок да пухлых плеч или почище задних дворов и пьяного мужичья, так
бросьте красавиц и пирушки, а
будьте трезвы, работайте до тумана, до обморока в голове; надо падать и вставать, умирать с отчаяния и опять понемногу оживать, вскакивать ночью…
Нет, — горячо и почти грубо напал он на Райского, —
бросьте эти конфекты и подите в монахи, как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь,
будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и что бы ни делалось около вас, куда бы ни увлекала жизнь, в какую яму ни падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно чувство, испытывайте одну страсть — к искусству!
— Кузина,
бросьте этот тон! — начал он дружески, горячо и искренно, так что она почти смягчилась и мало-помалу приняла прежнюю, свободную, доверчивую позу, как будто видела, что тайна ее попала не в дурные руки, если только тут
была тайна.
На шее не
было ни косынки, ни воротничка: ничто не закрывало белой шеи, с легкой тенью загара. Когда девушка замахнулась на прожорливого петуха, у ней половина косы, от этого движения, упала на шею и спину, но она, не обращая внимания, продолжала
бросать зерна.
— Кто же
будет смотреть за ним: я стара, мне не углядеть, не управиться. Я возьму да и
брошу: что тогда
будешь делать!..
— Не может
быть… — говорил Леонтий,
бросая туда и сюда рассеянные взгляды, — свою бы оставил, а то нет никакой…
Щека ее
была у его щеки, и ему надо
было удерживать дыхание, чтобы не дышать на нее. Он устал от этого напряженного положения, и даже его немного
бросило в пот. Он не спускал глаз с нее.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и
петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам,
бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
— Ты вся — солнечный луч! — сказал он, — и пусть
будет проклят, кто захочет
бросить нечистое зерно в твою душу! Прощай! Никогда не подходи близко ко мне, а если я подойду — уйди!
Героем дворни все-таки оставался Егорка: это
был живой пульс ее. Он своего дела, которого, собственно, и не
было, не делал, «как все у нас», — упрямо мысленно добавлял Райский, — но зато совался поминутно в чужие дела. Смотришь, дугу натягивает, и сила
есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный малый. То сено примется помогать складывать на сеновал:
бросит охапки три и кинет вилы, начнет болтать и мешать другим.
«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! — не так! Ах! счастливая мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине:
бросить ей громы на голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется от страха: сделаю, что она
будет прятаться от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом сердце — это долг и заслуга — и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
Она проворно переложила книги на стул, подвинула стол на средину комнаты, достала аршин из комода и вся углубилась в отмеривание полотна, рассчитывала полотнища, с свойственным ей нервным проворством, когда одолевала ее охота или необходимость работы, и на Райского ни взгляда не
бросила, ни слова ему не сказала, как будто его тут не
было.
— Правда, вы редко говорите со мной, не глядите прямо, а
бросаете на меня исподлобья злые взгляды — это тоже своего рода преследование. Но если бы только это и
было…
— Если я не
буду чувствовать себя свободной здесь, то как я ни люблю этот уголок (она с любовью
бросила взгляд вокруг себя), но тогда… уеду отсюда! — решительно заключила она.
От этого,
бросая в горячем споре бомбу в лагерь неуступчивой старины, в деспотизм своеволия, жадность плантаторов, отыскивая в людях людей, исповедуя и проповедуя человечность, он добродушно и снисходительно воевал с бабушкой, видя, что под старыми, заученными правилами таился здравый смысл и житейская мудрость и лежали семена тех начал, что безусловно присвоивала себе новая жизнь, но что
было только завалено уродливыми формами и наростами в старой.
А у Веры именно такие глаза: она
бросит всего один взгляд на толпу, в церкви, на улице, и сейчас увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она заметит и судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней
был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как глаза.
Он опять подкарауливал в себе подозрительные взгляды, которые
бросал на Веру, раз или два он спрашивал у Марины, дома ли барышня, и однажды, не заставши ее в доме, полдня просидел у обрыва и, не дождавшись, пошел к ней и спросил, где она
была, стараясь сделать вопрос небрежно.
«Что я теперь
буду делать с романом? — размышлял он, — хотел закончить, а вот теперь в сторону
бросило, и опять не видать конца!»
Она вздрогнула, потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла дверь, и
бросила ему в ноги. После этого руки у ней упали неподвижно, она взглянула на Райского мутно, сильно оттолкнула его, повела глазами вокруг себя, схватила себя обеими руками за голову — и испустила крик, так что Райский испугался и не рад
был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.
Она велела просить ее подождать в гостиной, а сама бросилась одеваться, приказав Василисе посмотреть в щелочку и сказать ей, как одета гостья. И Татьяна Марковна надела шумящее шелковое с серебристым отливом платье, турецкую шаль, пробовала
было надеть массивные брильянтовые серьги, но с досадой
бросила их.
— Нет, ты знаешь ее, — прибавил он, — ты мне намекал на француза, да я не понял тогда… мне в голову не приходило… — Он замолчал. — А если он
бросит ее? — почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него на минуту мелькнул какой-то луч. — Может
быть, она вспомнит… может
быть…
В глазах
был испуг и тревога. Она несколько раз трогала лоб рукой и села
было к столу, но в ту же минуту встала опять, быстро сдернула с плеч платок и
бросила в угол за занавес, на постель, еще быстрее отворила шкаф, затворила опять, ища чего-то глазами по стульям, на диване — и, не найдя, что ей нужно, села на стул, по-видимому, в изнеможении.
Татьяна Марковна
была с ней ласкова, а Марья Егоровна Викентьева
бросила на нее, среди разговора, два, три загадочных взгляда, как будто допрашиваясь: что с ней? отчего эта боль без болезни? что это она не пришла вчера к обеду, а появилась на минуту и потом ушла, а за ней пошел Тушин, и они ходили целый час в сумерки!.. И так далее.
Она немного отдохнула, открыв все Райскому и Тушину. Ей стало будто покойнее. Она сбросила часть тяжести, как моряки в бурю
бросают часть груза, чтоб облегчить корабль. Но самый тяжелый груз
был на дне души, и ладья ее сидела в воде глубоко, черпала бортами и могла, при новом ожидаемом шквале, черпнуть и не встать больше.
Он исхлестал ее вожжой. Она металась из угла в угол, отпираясь, божась, что ему померещилось, что это
был «дьявол в ее образе» и т. п. Но когда он
бросил вожжу и взял полено, она застонала и после первого удара повалилась ему в ноги, крича «виновата», и просила помилования.
Она
будет лелеять, ласкать ее, пожалуй, больше прежнего, но ласкать, как ласкают бедного идиота помешанного, обиженного природой или судьбой, или еще хуже — как падшего, несчастного брата, которому люди
бросают милостыню сострадания!