Неточные совпадения
С ним как с отцом именно случилось то, что должно
было случиться, то
есть он вовсе и совершенно
бросил своего ребенка, прижитого с Аделаидой Ивановной, не по злобе к нему или не из каких-нибудь оскорбленно-супружеских чувств, а просто потому, что забыл о нем совершенно.
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда
бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я
была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, — для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы,
бросит все и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может
быть, случится и то, и другое вместе.
— Брат, а ты, кажется, и не обратил внимания, как ты обидел Катерину Ивановну тем, что рассказал Грушеньке о том дне, а та сейчас ей
бросила в глаза, что вы сами «к кавалерам красу тайком продавать ходили!» Брат, что же больше этой обиды? — Алешу всего более мучила мысль, что брат точно рад унижению Катерины Ивановны, хотя, конечно, того
быть не могло.
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, и тотчас к нему побежит. А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так, пожалуй,
бросит его, да ко мне придет навестить… Вот ведь мы какими характерами одарены — только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А что, коньячку не
выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
— Он и камни левшой
бросает, — заметил третий мальчик. В это мгновение в группу как раз влетел камень, задел слегка мальчика-левшу, но пролетел мимо, хотя пущен
был ловко и энергически. Пустил же его мальчик за канавкой.
— Лупи его, сажай в него, Смуров! — закричали все. Но Смуров (левша) и без того не заставил ждать себя и тотчас отплатил: он
бросил камнем в мальчика за канавкой, но неудачно: камень ударился в землю. Мальчик за канавкой тотчас же пустил еще в группу камень, на этот раз прямо в Алешу, и довольно больно ударил его в плечо. У мальчишки за канавкой весь карман
был полон заготовленными камнями. Это видно
было за тридцать шагов по отдувшимся карманам его пальтишка.
Я
бросила взгляд на вас… то
есть я думала — я не знаю, я как-то путаюсь, — видите, я хотела вас просить, Алексей Федорович, добрейший мой Алексей Федорович, сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то
есть к этому штабс-капитану, — о Боже! как я сбиваюсь — и деликатно, осторожно — именно как только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) — суметь отдать ему это вспоможение, вот, двести рублей.
Заплакал бы и, пожалуй, завтра пришел бы ко мне чем свет и
бросил бы, может
быть, мне кредитки и растоптал бы как давеча.
Дети
бросают пред ним цветы,
поют и вопиют ему: «Осанна!» «Это он, это сам он, — повторяют все, — это должен
быть он, это никто как он».
Они созидали богов и взывали друг к другу: «
Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!» И так
будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно падут пред идолами.
А я тебе, с своей стороны, за это тоже одно обещание дам: когда к тридцати годам я захочу «
бросить кубок об пол», то, где б ты ни
был, я таки приду еще раз переговорить с тобою… хотя бы даже из Америки, это ты знай.
Нужно лишь малое семя, крохотное:
брось он его в душу простолюдина, и не умрет оно,
будет жить в душе его во всю жизнь, таиться в нем среди мрака, среди смрада грехов его, как светлая точка, как великое напоминание.
Ты и не знал сего, а может
быть, ты уже тем в него семя
бросил дурное, и возрастет оно, пожалуй, а все потому, что ты не уберегся пред дитятей, потому что любви осмотрительной, деятельной не воспитал в себе.
Этот старик, большой делец (теперь давно покойник),
был тоже характера замечательного, главное скуп и тверд, как кремень, и хоть Грушенька поразила его, так что он и жить без нее не мог (в последние два года, например, это так и
было), но капиталу большого, значительного, он все-таки ей не отделил, и даже если б она пригрозила ему совсем его
бросить, то и тогда бы остался неумолим.
— А и впрямь простила, — вдумчиво произнесла Грушенька. — Экое ведь подлое сердце! За подлое сердце мое! — схватила она вдруг со стола бокал, разом
выпила, подняла его и с размаха
бросила на пол. Бокал разбился и зазвенел. Какая-то жестокая черточка мелькнула в ее улыбке.
Одним словом, можно бы
было надеяться даже-де тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же стоит не менее двадцати пяти тысяч, то
есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого жестокого человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это дело
бросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен
был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои на этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи…
Главное то
было нестерпимо обидно, что вот он, Митя, стоит над ним со своим неотложным делом, столько пожертвовав, столько
бросив, весь измученный, а этот тунеядец, «от которого зависит теперь вся судьба моя, храпит как ни в чем не бывало, точно с другой планеты».
— К прежнему офицеру, к тому самому, к прежнему своему, пять лет тому который
был,
бросил и уехал, — тою же скороговоркой протрещала Феня.
— Как, двести уж проиграл? Так еще двести! Все двести на пе! — И, выхватив из кармана деньги, Митя
бросил было двести рублей на даму, как вдруг Калганов накрыл ее рукой.
Петр Ильич, войдя к исправнику,
был просто ошеломлен: он вдруг увидал, что там всё уже знают. Действительно, карты
бросили, все стояли и рассуждали, и даже Николай Парфенович прибежал от барышень и имел самый боевой и стремительный вид. Петра Ильича встретило ошеломляющее известие, что старик Федор Павлович действительно и в самом деле убит в этот вечер в своем доме, убит и ограблен. Узналось же это только сейчас пред тем следующим образом.
Он ясно и настойчиво передал нам, очнувшись, на расспросы наши, что в то еще время, когда, выйдя на крыльцо и заслышав в саду некоторый шум, он решился войти в сад чрез калитку, стоявшую отпертою, то, войдя в сад, еще прежде чем заметил вас в темноте убегающего, как вы сообщили уже нам, от отворенного окошка, в котором видели вашего родителя, он, Григорий,
бросив взгляд налево и заметив действительно это отворенное окошко, заметил в то же время, гораздо ближе к себе, и настежь отворенную дверь, про которую вы заявили, что она все время, как вы
были в саду, оставалась запертою.
— Больше тысячи пошло на них, Митрий Федорович, — твердо опроверг Трифон Борисович, —
бросали зря, а они подымали. Народ-то ведь этот вор и мошенник, конокрады они, угнали их отселева, а то они сами, может, показали бы, скольким от вас поживились. Сам я в руках у вас тогда сумму видел — считать не считал, вы мне не давали, это справедливо, а на глаз, помню, многим больше
было, чем полторы тысячи… Куды полторы! Видывали и мы деньги, могим судить…
Наступаю на него и узнаю штуку: каким-то он образом сошелся с лакеем покойного отца вашего (который тогда еще
был в живых) Смердяковым, а тот и научи его, дурачка, глупой шутке, то
есть зверской шутке, подлой шутке — взять кусок хлеба, мякишу, воткнуть в него булавку и
бросить какой-нибудь дворовой собаке, из таких, которые с голодухи кусок, не жуя, глотают, и посмотреть, что из этого выйдет.
Дело это обдумаю и дам тебе знать через Смурова (вот этого самого мальчика, который теперь со мной пришел и который всегда мне
был предан):
буду ли продолжать с тобою впредь отношения, или
брошу тебя навеки, как подлеца».
— Папа, папа, поди сюда… мы… — пролепетал
было Илюша в чрезвычайном возбуждении, но, видимо не в силах продолжать, вдруг
бросил свои обе исхудалые ручки вперед и крепко, как только мог, обнял их обоих разом, и Колю и папу, соединив их в одно объятие и сам к ним прижавшись. Штабс-капитан вдруг весь так и затрясся от безмолвных рыданий, а у Коли задрожали губы и подбородок.
— То-то; Феня, Феня, кофею! — крикнула Грушенька. — Он у меня уж давно кипит, тебя ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет, постой, Алеша, у меня с этими пирогами сегодня гром вышел. Понесла я их к нему в острог, а он, веришь ли, назад мне их
бросил, так и не
ел. Один пирог так совсем на пол кинул и растоптал. Я и сказала: «Сторожу оставлю; коли не съешь до вечера, значит, тебя злость ехидная кормит!» — с тем и ушла. Опять ведь поссорились, веришь тому. Что ни приду, так и поссоримся.
Первое письмо, полученное Грушенькой,
было длинное, на почтовом листе большого формата, запечатанное большою фамильною печатью и страшно темное и витиеватое, так что Грушенька прочла только половину и
бросила, ровно ничего не поняв.
Вдруг он
бросил звонок, плюнул, повернул назад и быстро пошел опять совсем на другой, противоположный конец города, версты за две от своей квартиры, в один крошечный, скосившийся бревенчатый домик, в котором квартировала Марья Кондратьевна, бывшая соседка Федора Павловича, приходившая к Федору Павловичу на кухню за супом и которой Смердяков
пел тогда свои песни и играл на гитаре.
Я в тебя только крохотное семечко веры
брошу, а из него вырастет дуб — да еще такой дуб, что ты, сидя на дубе-то, в «отцы пустынники и в жены непорочны» пожелаешь вступить; ибо тебе оченно, оченно того втайне хочется, акриды кушать
будешь, спасаться в пустыню потащишься!
Обе свечки почти догорели, стакан, который он только что
бросил в своего гостя, стоял пред ним на столе, а на противоположном диване никого не
было.
— Постой, — привстал он с дивана, — я давеча, час назад, это самое полотенце взял оттуда же и смочил водой. Я прикладывал к голове и
бросил сюда… как же оно сухое? Другого не
было.
— Нет, нет, нет! — вскричал вдруг Иван, — это
был не сон! Он
был, он тут сидел, вон на том диване. Когда ты стучал в окно, я
бросил в него стакан… вот этот… Постой, я и прежде спал, но этот сон не сон. И прежде
было. У меня, Алеша, теперь бывают сны… но они не сны, а наяву: я хожу, говорю и вижу… а сплю. Но он тут сидел, он
был, вот на этом диване… Он ужасно глуп, Алеша, ужасно глуп, — засмеялся вдруг Иван и принялся шагать по комнате.
Остаются, стало
быть, подсудимый и Смердяков, и вот обвинитель с пафосом восклицает, что подсудимый потому указывает на Смердякова, что не на кого больше ему указать, что
будь тут кто-нибудь шестой, даже призрак какого-либо шестого, то подсудимый сам бы тотчас
бросил обвинять Смердякова, устыдившись сего, а показал бы на этого шестого.
И что бы там ни случилось с нами потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет потом не встречались, — все-таки
будем помнить о том, как мы хоронили бедного мальчика, в которого прежде
бросали камни, помните, там у мостика-то? — а потом так все его полюбили.