Неточные совпадения
— Да,
любили или
любят, конечно, про себя, и не делают из этого никаких историй, — досказала она и пошла
было к гостиной.
— Дальше…
любить… и
быть любимой…
— Если б вы
любили, кузина, — продолжал он, не слушая ее, — вы должны помнить, как дорого вам
было проснуться после такой ночи, как радостно знать, что вы существуете, что
есть мир, люди и он…
— Если этого не
было, как же вы
любили, кузина? — заключил он вопросом.
— Ах, только не у всех, нет, нет! И если вы не
любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда что
будет с вами, с этой скучной комнатой? Цветы не
будут стоять так симметрично в вазах, и все здесь заговорит о любви.
— Я вспомнила в самом деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я
была еще девочкой. Вы увидите, что и у меня
были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы так
любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
Музыку он
любил до опьянения. В училище тупой, презираемый первыми учениками мальчик Васюков
был предметом постоянной нежности Райского.
Татьяна Марковна
любила видеть открытое место перед глазами, чтоб не походило на трущобу, чтоб
было солнышко да пахло цветами.
Бабушка, по воспитанию,
была старого века и разваливаться не
любила, а держала себя прямо, с свободной простотой, но и с сдержанным приличием в манерах, и ног под себя, как делают нынешние барыни, не поджимала. «Это стыдно женщине», — говорила она.
Хотя она
была не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью; перед издержкой задумывалась,
была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же забывала о них, и даже не
любила записывать; а если записывала, так только для того, по ее словам, чтоб потом не забыть, куда деньги дела, и не испугаться. Пуще всего она не
любила платить вдруг много, большие куши.
Хотя он получил довольно слабое образование в каком-то корпусе, но
любил читать, а особенно по части политики и естественных наук. Слова его, манеры, поступь
были проникнуты какою-то мягкою стыдливостью, и вместе с тем под этой мягкостью скрывалась уверенность в своем достоинстве и никогда не высказывалась, а как-то видимо присутствовала в нем, как будто готовая обнаружиться, когда дойдет до этого необходимость.
Он не курил табаку, но не душился, не молодился, а
был как-то опрятен, изящно чист и благороден видом, манерами, обхождением. Одевался всегда чисто, особенно
любил белье и блистал не вышивками какими-нибудь, не фасонами, а белизной.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только, как он входил к ней, садился, смотрел на нее, можно
было заключить, что он
любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя
был ежедневным ее гостем.
Тит Никоныч
любил беседовать с нею о том, что делается в свете, кто с кем воюет, за что; знал, отчего у нас хлеб дешев и что бы
было, если б его можно
было возить отвсюду за границу. Знал он еще наизусть все старинные дворянские домы, всех полководцев, министров, их биографии; рассказывал, как одно море лежит выше другого; первый уведомит, что выдумали англичане или французы, и решит, полезно ли это или нет.
Maman не
любила, когда у меня раскраснеются щеки и уши, и потому мне не велено
было слишком бегать.
— В день моих именин у нас
был прием, меня уже вывозили. Я разучивала сонату Бетховена, ту, которою он восхищался и которую вы тоже
любите…
— В свете уж обо мне тогда знали, что я
люблю музыку, говорили, что я
буду первоклассная артистка. Прежде maman хотела взять Гензельта, но, услыхавши это, отдумала.
— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).] вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не
было никаких намерений, он, как я вижу из ваших слов,
любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют на танцовщицу…
Там
был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью,
любил и его
любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не зная тогда еще, зачем, — может
быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание в старости о молодой своей любви, а может
быть, у него уже тогда бродила мысль о романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
— Я думала, ты утешишь меня. Мне так
было скучно одной и страшно… — Она вздрогнула и оглянулась около себя. — Книги твои все прочла, вон они, на стуле, — прибавила она. — Когда
будешь пересматривать, увидишь там мои заметки карандашом; я подчеркивала все места, где находила сходство… как ты и я…
любили… Ох, устала, не могу говорить… — Она остановилась, смочила языком горячие губы. — Дай мне
пить, вон там, на столе!
Она
любила, ничего не требуя, ничего не желая, приняла друга, как он
есть, и никогда не представляла себе, мог ли бы или должен ли бы он
быть иным? бывает ли другая любовь или все так
любят, как она?
У ней
было одно желание и право:
любить. Она думала и верила, что так, а не иначе, надо
любить и
быть любимой и что весь мир так
любит и
любим.
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О!
быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю…
любит ли она или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я не еду… или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. —
Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б я
был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что
любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого
любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
«Да, это правда, я попал: она
любит его! — решил Райский, и ему стало уже легче, боль замирала от безнадежности, оттого, что вопрос
был решен и тайна объяснилась. Он уже стал смотреть на Софью, на Милари, даже на самого себя со стороны, объективно.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал,
есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая
любит меня и которую я
люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Не надо! Кружева у меня
есть свои, и серебро тоже! Да я
люблю деревянной ложкой
есть… У нас всё по-деревенски.
— Вот — и слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как ты жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете
есть? Все люди как люди. А ты — кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не
люблю!
—
Есть и безобразные, — сказал Райский, — разве ты и их
любила бы!..
— Марфенька! Я тебя просвещу! — обратился он к ней. — Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что здесь
есть, как будто для Марфеньки выстроен, — сказал Райский, — только детские надо надстроить.
Люби, Марфенька, не бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
— До ужина еще полдник
будет: за чаем простоквашу подают; что лучше вы
любите, творог со сливками… или…
— Стало
быть, ты и «Горя от ума» не
любишь? Там не свадьбой кончается.
Он
любил ее, эту родоначальницу наших знаний, нашего развития, но
любил слишком горячо, весь отдался ей, и от него ушла и спряталась современная жизнь. Он
был в ней как будто чужой, не свой, смешной, неловкий.
В новых литературах, там, где не
было древних форм, признавал только одну высокую поэзию, а тривиального, вседневного не
любил;
любил Данте, Мильтона, усиливался прочесть Клопштока — и не мог. Шекспиру удивлялся, но не
любил его;
любил Гете, но не романтика Гете, а классика, наслаждался римскими элегиями и путешествиями по Италии больше, нежели Фаустом, Вильгельма Мейстера не признавал, но знал почти наизусть Прометея и Тасса.
— Нет, я бабушку
люблю, как мать, — сказал Райский, — от многого в жизни я отделался, а она все для меня авторитет. Умна, честна, справедлива, своеобычна: у ней какая-то сила
есть. Она недюжинная женщина. Мне кое-что мелькнуло в ней…
— Что ей меня доставать? Я такой маленький человек, что она и не заметит меня.
Есть у меня книги, хотя и не мои… (он робко поглядел на Райского). Но ты оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои не велики, скуки не чувствую;
есть жена: она меня
любит…
— Нет, я
люблю кашу, особенно ячменную или из полбы! — сказал Райский, —
люблю еще деревенский студень. Велите приготовить: я давно не
ел…
Бабушка убедилась, что внук
любит и уважает ее: и как мало надо
было, чтобы убедиться в этом!
Бабушка
была по-прежнему хлопотлива,
любила повелевать, распоряжаться, действовать, ей нужна
была роль. Она век свой делала дело, и, если не
было, так выдумывала его.
Он удивлялся, как могло все это уживаться в ней и как бабушка, не замечая вечного разлада старых и новых понятий, ладила с жизнью и переваривала все это вместе и
была так бодра, свежа, не знала скуки,
любила жизнь, веровала, не охлаждаясь ни к чему, и всякий день
был для нее как будто новым, свежим цветком, от которого назавтра она ожидала плодов.
— Да, правда: он злой, негодный человек, враг мой
был, не
любила я его! Чем же кончилось? Приехал новый губернатор, узнал все его плутни и прогнал! Он смотался, спился, своя же крепостная девка завладела им — и пикнуть не смел. Умер — никто и не пожалел!
Она прилежна,
любит шить, рисует. Если сядет за шитье, то углубится серьезно и молча, долго может просидеть; сядет за фортепиано, непременно проиграет все до конца, что предположит; книгу прочтет всю и долго рассказывает о том, что читала, если ей понравится.
Поет, ходит за цветами, за птичками,
любит домашние заботы, охотница до лакомств.
Желания у ней вращаются в кругу ее быта: она
любит, чтобы Святая неделя
была сухая,
любит Святки, сильный мороз, чтобы сани скрипели и за нос щипало.
Любит катанье и танцы, толпу, праздники, приезд гостей и выезды с визитами — до страсти. Охотница до нарядов, украшений, мелких безделок на столе, на этажерках.
Все собаки в деревне знают и
любят ее; у ней
есть любимые коровы и овцы.
Отречься от себя,
быть всем слугой, отдавать все бедным,
любить всех больше себя, даже тех, кто нас обижает, не сердиться, трудиться, не думать слишком о нарядах и о пустяках, не болтать… ужас, ужас!
— Что вы! Я только говорю, что он лучше всех здесь: это все скажут… Губернатор его очень
любит и никогда не посылает на следствия: «Что, говорит, ему грязниться там, разбирать убийства да воровства — нравственность испортится! Пусть, говорит,
побудет при мне!..» Он теперь при нем, и когда не у нас, там обедает, танцует, играет…
— Очень часто: вот что-то теперь пропал. Не уехал ли в Колчино, к maman? Надо его побранить, что, не сказавшись, уехал. Бабушка выговор ему сделает: он боится ее… А когда он здесь — не посидит смирно: бегает,
поет. Ах, какой он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что ни дай, все скушает. Бабушка очень
любит его за это. Я тоже его…
— Нет, нет! — Она закачала головой. — Нет, не
люблю, а только он… славный! Лучше всех здесь: держит себя хорошо, не ходит по трактирам, не играет на бильярде, вина никакого не
пьет…
— Я ошибся: не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться,
быть другою!
Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
— Разве вы…
любите искусство: артист, может
быть?