Неточные совпадения
Он принадлежал Петербургу и свету, и его трудно было
бы представить себе где-нибудь в другом городе, кроме Петербурга, и в другой сфере, кроме света, то есть известного высшего слоя петербургского населения,
хотя у него есть и служба, и свои дела, но его чаще всего встречаешь в большей части гостиных, утром — с визитами, на обедах, на вечерах: на последних всегда за картами.
— Да — и конец всему, и начало скуке! — задумчиво повторил Райский. — А я не
хочу конца! Успокойся, за меня
бы ее и не отдали!
— Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и
хочу доказать, что никто не имеет права не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже не могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось
бы разбудить вас: вы спите, а не живете. Что из этого выйдет, я не знаю — но не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
Один он, даже с помощью профессоров, не сладил
бы с классиками: в русском переводе их не было, в деревне у бабушки, в отцовской библиотеке,
хотя и были некоторые во французском переводе, но тогда еще он, без руководства, не понимал значения и обегал их. Они казались ему строги и сухи.
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли
бы вы внимание на нем, если б он был не граф? Делайте, как
хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Я думал, что они и теперь делают, что
хотят. Их отпустить
бы на волю… — сказал он.
— Скажи, Марфенька, ты
бы хотела переехать отсюда в другой дом, — спросил он, — может быть, в другой город?
Она беспокойно задумалась и, очевидно, боролась с собой. Ей
бы и в голову никогда не пришло устранить от себя управление имением, и не
хотела она этого. Она
бы не знала, что делать с собой. Она
хотела только попугать Райского — и вдруг он принял это серьезно.
— Ну, уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние есть, собой молодец: только
бы жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего не
хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..
— Да, вам эти хлопоты приятны, они занимают вас? признайтесь, вам
бы без них и делать нечего было? Обедом вы
хотели похвастаться, вы добрая, радушная хозяйка. Приди Маркушка к вам, вы
бы и ему наготовили всего…
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей
бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не
хочу никуда. Что
бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я
бы умерла с тоски…
— Не дать ли вам чего-нибудь выпить? У бабушки гофманские капли есть. Я
бы сбегала:
хотите?
— Здешнего изделия: чем богаты, тем и рады! — сказал, кланяясь, Марк. — Вам угодно, чтоб я согласился с верностью вашего очерка: если б я даже был стыдлив, обидчив, как вы, если б и не
хотел согласиться, то принужден
бы был сделать это. Поэтому поздравляю вас: наружно очерк верен — почти совершенно…
Он уже не счел нужным переделывать ее: другое воспитание, другое воззрение, даже дальнейшее развитие нарушило
бы строгую определенность этой натуры,
хотя, может быть, оно вынуло
бы наивность, унесло
бы детство, все эти ребяческие понятия, бабочкино порханье, но что дало
бы взамен?
— А иногда приходит и сознательно, — заметил Райский, — путем доверенности, уважения, дружбы. Я
бы хотел начать с этого и окончить первым. Так что же надо сделать, чтоб заслужить ваше внимание, милая сестра?
— Ну, хоть
бы и так: что же за беда: я ведь счастья тебе
хочу!
— И я добра вам
хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть
бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут
бы подле вас сидел почтенный человек, целовал
бы у вас руки, вместо вас ходил
бы по полям, под руку водил
бы в сад, в пикет с вами играл
бы… Право, бабушка, что
бы вам…
— Ну, вот, бабушка, наконец вы договорились до дела, до правды: «женись, не женись — как
хочешь»! Давно
бы так! Стало быть, и ваша и моя свадьба откладываются на неопределенное время.
— Как обрадовался, как бросился! Нашел человека! Деньги-то не забудь взять с него назад! Да не
хочет ли он трескать? я
бы прислала… — крикнула ему вслед бабушка.
Вот, видишь, здесь мой внук Борис Павлыч Райский: не удержи я его, он сбросил
бы тебя с крыльца, но я не
хочу, чтоб он марал о тебя руки — с тебя довольно и лакеев!
— Наоборот: ты не могла сделать лучше, если б
хотела любви от меня. Ты гордо оттолкнула меня и этим раздражила самолюбие, потом окружила себя тайнами и раздражила любопытство. Красота твоя, ум, характер сделали остальное — и вот перед тобой влюбленный в тебя до безумия! Я
бы с наслаждением бросился в пучину страсти и отдался
бы потоку: я искал этого, мечтал о страсти и заплатил
бы за нее остальною жизнью, но ты не
хотела, не
хочешь… да?
— Один ты заперла мне: это взаимность, — продолжал он. — Страсть разрешается путем уступок, счастья, и обращается там, смотря по обстоятельствам, во что
хочешь: в дружбу, пожалуй, в глубокую, святую, неизменную любовь — я ей не верю, — но во что
бы ни было, во всяком случае, в удовлетворение, в покой… Ты отнимаешь у меня всякую надежду… на это счастье… да?
Я
бы хотел разыграть остальную жизнь во что-нибудь, в какой-нибудь необыкновенный громадный труд, но я на это не способен, — не приготовлен: нет у нас дела!
Хотела ли
бы ты испытать такую страсть, Вера?
— Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей
хочешь добра. Оставь же, не трогай ее, а то выйдет, что не я, а ты навязываешь ей счастье, которого она сама не
хочет, значит, ты сам и будешь виноват в том, в чем упрекал меня: в деспотизме. — Ты как понимаешь бабушку, — помолчав, начала она, — если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с именем, с заслугами, да не понравился ей — я
бы стала уговаривать ее?
— С тобой случилось что-нибудь, ты счастлива и
захотела брызнуть счастьем на другого: что
бы ни было за этим, я все принимаю, все вынесу — но только позволь мне быть с тобой, не гони, дай остаться…
Обе мы знали, к чему дело идет, и если б не
хотели этого — так не допустили
бы их слушать соловья.
— Вы
хотите, чтоб я поступил, как послушный благонравный мальчик, то есть съездил
бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился
бы к вам, Татьяна Марковна, и просил
бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил
бы да и при свидетелях выслушал
бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал
бы у ней руку, и оба, не смея взглянуть друг на друга, играли
бы комедию, любя с позволения старших…
— Довольно, — перебила она. — Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы дали
бы мне счастье на полгода, на год, может быть, больше, словом до новой встречи, когда красота, новее и сильнее, поразила
бы вас и вы увлеклись
бы за нею, а я потом — как себе
хочу! Сознайтесь, что так?
— Если б я была барышня и
хотела только замуж, то, конечно, выбрала
бы для этого кого-нибудь другого, Марк, — сказала она, вставая с места.
Потом он вспомнил, как он
хотел усмирить страсть постепенно, поддаваясь ей, гладя ее по шерсти, как гладят злую собаку, готовую броситься, чтоб задобрить ее, — и, пятясь задом, уйти подобру-поздорову. Зачем она тогда не открыла ему имени своего идола, когда уверена была, что это мигом отняло
бы все надежды у него и страсть остыла
бы мгновенно?
— Чем
бы дитя ни тешилось, только
бы не плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не
хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем
бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж
хотел побить его…
— Да, ты не
хотел немного заняться ею… Я знаю, ты дал
бы ей хороший урок… Может быть, этого
бы и не было…
Она все
хотела во что
бы то ни стало видеться с ним наедине и все выбирала удобную минуту сесть подле него, уверяя всех и его самого, что он
хочет что-то сказать ей без свидетелей.
— Отдала
бы: она сделает, что я
хочу. У вас только это препятствие?
— Не говорите и вы этого, Вера. Не стал
бы я тут слушать и читать лекции о любви! И если б
хотел обмануть, то обманул
бы давно — стало быть, не могу…
— Зачем я не раньше почувствовала… ужас своего положения —
хотите вы спросить? Да, этот вопрос и упрек давно мы должны
бы были сделать себе оба и тогда, ответив на него искренно друг другу и самим себе, не ходили
бы больше! Поздно!.. — шептала она задумчиво, — впрочем, лучше поздно, чем никогда! Мы сегодня должны один другому ответить на вопрос: чего мы
хотели и ждали друг от друга!..
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я
бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал
бы вам руку «навсегда»: чего же
хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
— Если б я была сильна, вы не уходили
бы так отсюда, — а пошли
бы со мной туда, на гору, не украдкой, а смело опираясь на мою руку. Пойдемте!
хотите моего счастья и моей жизни? — заговорила она живо, вдруг ослепившись опять надеждой и подходя к нему. — Не может быть, чтоб вы не верили мне, не может быть тоже, чтоб вы и притворялись, — это было
бы преступление! — с отчаянием договорила она. — Что делать, Боже мой! Он не верит, нейдет! Как вразумить вас?
Татьяна Марковна была так весела, беспечна, празднуя день рожденья Марфеньки и обдумывая, чем
бы особенно отпраздновать через две недели именины Веры, чтоб не обойти внимательностью одну перед другой,
хотя Вера и объявила наотрез, что в именины свои уедет к Анне Ивановне Тушиной или к Наталье Ивановне.
— Нет, Иван Иванович, сегодня! — торопливо перебила она, — что у вас такое? я
хочу знать… Мне хотелось
бы самой поговорить с вами… может быть, я опоздала… Не могу стоять, я сяду, — прибавила она, садясь на скамью.
— Что с вами, говорите, ради Бога, что такое случилось? Вы сказали, что
хотели говорить со мной; стало быть, я нужен… Нет такого дела, которого
бы я не сделал! приказывайте, забудьте мою глупость… Что надо… что надо сделать?
— Ваше нынешнее лицо, особенные взгляды, которые вы обращали ко мне, — я не поняла их. Я думала, вы знаете все,
хотела допроситься, что у вас на уме… Я поторопилась… Но все равно, рано или поздно — я сказала
бы вам… Сядьте, выслушайте меня и потом оттолкните!
Он едва договорил и с трудом вздохнул, скрадывая тяжесть этого вздоха от Веры. Голос у него дрожал против воли. Видно было, что эта «тайна», тяжесть которой он
хотел облегчить для Веры, давила теперь не одну ее, но и его самого. Он страдал — и
хотел во что
бы то ни стало скрыть это от нее…
«Мне разрешено уехать, но я не могу теперь оставить тебя, это было
бы нечестно… Можно подумать, что я торжествую и что мне уже легко уехать: я не
хочу, чтобы ты так думала… Не могу оставить потому, что ты любишь меня…»
— Бабушка! — заключила Вера, собравшись опять с силами. — Я ничего не
хочу! Пойми одно: если б он каким-нибудь чудом переродился теперь, стал тем, чем я
хотела прежде чтоб он был, — если б стал верить во все, во что я верю, — полюбил меня, как я…
хотела любить его, — и тогда я не обернулась
бы на его зов…
— Я и не говорила
бы, если б не письма. Мне нужен покой… Бабушка! увези, спрячь меня… или я умру! Я устала… силы нет… дай отдохнуть… А он зовет туда…
хочет прийти сам…
— Я сказал
бы Тычкову, — да не ему, я с ним и говорить не
хочу, а другим, — что я был в городе, потому что это — правда: я не за Волгой был, а дня два пробыл у приятеля здесь — и сказал
бы, что я был накануне… в обрыве — хоть это и не правда, — с Верой Васильевной…
— Вот видите, без моего «ума и сердца», сами договорились до правды, Иван Иванович! Мой «ум и сердце» говорили давно за вас, да не судьба! Стало быть, вы из жалости взяли
бы ее теперь, а она вышла
бы за вас — опять скажу — ради вашего… великодушия… Того ли вы
хотите? Честно ли и правильно ли это и способны ли мы с ней на такой поступок? Вы знаете нас…