Неточные совпадения
Иван Иванович
был, напротив, в черном фраке. Белые перчатки и шляпа лежали около него на столе. У него лицо отличалось спокойствием или скорее равнодушным ожиданием ко всему,
что может около него происходить.
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит, так
что любой прохожий
может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги? Не
будем распространяться об этом, а скажу тебе,
что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
Но все-таки он еще
был недоволен тем,
что мог являться по два раза в день, приносить книги, ноты, приходить обедать запросто. Он привык к обществу новых современных нравов и к непринужденному обхождению с женщинами.
— Я не проповедую коммунизма, кузина,
будьте покойны. Я только отвечаю на ваш вопрос: «
что делать», и хочу доказать,
что никто не имеет права не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «
что делать» — я тоже не
могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а не живете.
Что из этого выйдет, я не знаю — но не
могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
Вы говорите,
что дурно уснете — вот это и нужно: завтра не
будет,
может быть, этого сияния на лице, но зато оно засияет другой, не ангельской, а человеческой красотой.
— Вы поэт, артист, cousin, вам,
может быть, необходимы драмы, раны, стоны, и я не знаю,
что еще! Вы не понимаете покойной, счастливой жизни, я не понимаю вашей…
Жаль,
что ей понадобилась комедия, в которой нужны и начало и конец, и завязка и развязка, а если б она писала роман, то,
может быть, и не бросила бы.
— Я слыхал, дядюшка,
что художники теперь в большом уважении. Вы,
может быть, старое время вспоминаете. Из академии выходят знаменитые люди…
Просить бабушка не
могла своих подчиненных: это
было не в ее феодальной натуре. Человек, лакей, слуга, девка — все это навсегда, несмотря ни на
что, оставалось для нее человеком, лакеем, слугой и девкой.
— Все собрались, тут
пели, играли другие, а его нет; maman два раза спрашивала,
что ж я, сыграю ли сонату? Я отговаривалась, как
могла, наконец она приказала играть: j’avais le coeur gros [на сердце у меня
было тяжело (фр.).] — и села за фортепиано. Я думаю, я
была бледна; но только я сыграла интродукцию, как вижу в зеркале — Ельнин стоит сзади меня… Мне потом сказали,
что будто я вспыхнула: я думаю, это неправда, — стыдливо прибавила она. — Я просто рада
была, потому
что он понимал музыку…
— И когда я вас встречу потом,
может быть, измученную горем, но богатую и счастьем, и опытом, вы скажете,
что вы недаром жили, и не
будете отговариваться неведением жизни. Вот тогда вы глянете и туда, на улицу, захотите узнать,
что делают ваши мужики, захотите кормить, учить, лечить их…
Там
был записан старый эпизод, когда он только
что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не зная тогда еще, зачем, —
может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание в старости о молодой своей любви, а
может быть, у него уже тогда бродила мысль о романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
— Лжец! — обозвал он Рубенса. — Зачем, вперемежку с любовниками, не насажал он в саду нищих в рубище и умирающих больных: это
было бы верно!.. А
мог ли бы я? — спросил он себя.
Что бы
было, если б он принудил себя жить с нею и для нее? Сон, апатия и лютейший враг — скука! Явилась в готовой фантазии длинная перспектива этой жизни, картина этого сна, апатии, скуки: он видел там себя, как он
был мрачен, жосток, сух и как,
может быть, еще скорее свел бы ее в могилу. Он с отчаянием махнул рукой.
«
Что это Кирилов нейдет? а обещал.
Может быть, он навел бы на мысль,
что надо сделать, чтоб из богини вышла женщина», — подумал он.
— Невозможно, — повторил он, — и в доказательство,
что у меня нет таких колоссальных надежд, я пришел проститься с вами,
может быть, надолго.
— Последний вопрос, кузина, — сказал он вслух, — если б… — И задумался: вопрос
был решителен, — если б я не принял дружбы, которую вы подносите мне, как похвальный лист за благонравие, а задался бы задачей «
быть генералом»:
что бы вы сказали?
мог ли бы,
могу ли!.. «Она не кокетка, она скажет истину!» — подумал он.
— Послушайте, cousin… — начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [словом, если б это
была правда (фр.).] — это
быть не
может, — скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, — но
что… вам… за дело после того, как…
— Да, кузина, и я вам говорю: остерегайтесь! Это опасные выходцы:
может быть, под этой интересной бледностью, мягкими кошачьими манерами кроется бесстыдство, алчность и бог знает
что! Он компрометирует вас…
— Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина:
что мне за дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, — говорил он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все,
что я говорил, предсказывал,
что,
может быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
— A la bonne heure! [В добрый час! (фр.)] — сказала она, протягивая ему руку, — и если я почувствую что-нибудь,
что вы предсказывали, то скажу вам одним или никогда никому и ничего не скажу. Но этого никогда не
будет и
быть не
может! — торопливо добавила она. — Довольно, cousin, вон карета подъехала: это тетушки.
Все время, пока Борис занят
был с Марфенькой, бабушка задумчиво глядела на него, опять припоминала в нем черты матери, но заметила и перемены: убегающую молодость, признаки зрелости, ранние морщины и странный, непонятный ей взгляд, «мудреное» выражение. Прежде, бывало, она так и читала у него на лице, а теперь там
было написано много такого,
чего она разобрать не
могла.
—
Может быть, я и подписал, — сказал он, не глядя, — только не помню и не знаю
что.
Леонтий, разумеется, и не думал ходить к ней: он жил на квартире, на хозяйских однообразных харчах, то
есть на щах и каше, и такой роскоши, чтоб обедать за рубль с четвертью или за полтинник,
есть какие-нибудь макароны или свиные котлеты, — позволять себе не
мог. И одеться ему
было не во
что: один вицмундир и двое брюк, из которых одни нанковые для лета, — вот весь его гардероб.
«Добрый! — думала она, — собак не бьет! Какая же это доброта, коли он ничего подарить не
может! Умный! — продолжала она штудировать его, —
ест третью тарелку рисовой каши и не замечает! Не видит,
что все кругом смеются над ним! Высоконравственный!..»
—
Есть одно искусство: оно лишь
может удовлетворить современного художника: искусство слова, поэзия: оно безгранично. Туда уходит и живопись, и музыка — и еще там
есть то,
чего не дает ни то, ни другое…
Он удивлялся, как
могло все это уживаться в ней и как бабушка, не замечая вечного разлада старых и новых понятий, ладила с жизнью и переваривала все это вместе и
была так бодра, свежа, не знала скуки, любила жизнь, веровала, не охлаждаясь ни к
чему, и всякий день
был для нее как будто новым, свежим цветком, от которого назавтра она ожидала плодов.
—
Может ли
быть, чтоб человек так пропал, из-за других, потому
что захотели погубить?
Она прилежна, любит шить, рисует. Если сядет за шитье, то углубится серьезно и молча, долго
может просидеть; сядет за фортепиано, непременно проиграет все до конца,
что предположит; книгу прочтет всю и долго рассказывает о том,
что читала, если ей понравится.
Поет, ходит за цветами, за птичками, любит домашние заботы, охотница до лакомств.
—
Что же
может быть у тебя на совести? Доверься мне, и разберем вместе. Не пригожусь ли я тебе на какую-нибудь услугу?
— Вы тоже,
может быть, умны… — говорил Марк, не то серьезно, не то иронически и бесцеремонно глядя на Райского, — я еще не знаю, а
может быть, и нет, а
что способны, даже талантливы, — это я вижу, — следовательно, больше вас имею права спросить, отчего же вы ничего не делаете?
— Вы говорите, — начал, однако, он, —
что у меня
есть талант: и другие тоже говорят, даже находят во мне таланты. Я,
может быть, и художник в душе, искренний художник, — но я не готовился к этому поприщу…
— Вы скажите мне прежде, отчего я такой? — спросил Марк, — вы так хорошо сделали очерк: замок перед вами, приберите и ключ.
Что вы видите еще под этим очерком? Тогда,
может быть, и я скажу вам, отчего я не
буду ничего делать.
Он уже не счел нужным переделывать ее: другое воспитание, другое воззрение, даже дальнейшее развитие нарушило бы строгую определенность этой натуры, хотя,
может быть, оно вынуло бы наивность, унесло бы детство, все эти ребяческие понятия, бабочкино порханье, но
что дало бы взамен?
Ему пришла в голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта широкая и голая, как степь, скука лежит в самой жизни, как лежат в природе безбрежные пески, нагота и скудость пустынь, то и скука
может и должна
быть предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни:
что ж, пойду, и среди моего романа вставлю широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись в меня,
будут красками и колоритом… картина
будет верна…»
Глядя с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком к нему, стояла девушка лет двадцати двух,
может быть трех, опершись рукой на окно. Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все,
что бросилось ему в глаза и ослепило его.
— Отчего вы не высказываетесь, скрываетесь? — начал он, — вы думаете,
может быть,
что я способен… пошутить или небрежно обойтись… Словом, вам,
может быть, дико: вы конфузитесь, робеете…
— А я не знаю,
чего надо бояться, и потому,
может быть, не боюсь, — отвечала она с улыбкой.
— Но
что же вы любите? — вдруг кинулся он опять к вопросу. — Книга вас не занимает; вы говорите,
что вы не работаете…
Есть же что-нибудь: цветы,
может быть, любите…
— Нет, — начал он, —
есть ли кто-нибудь, с кем бы вы
могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья
есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о
чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот
что!
— Вот видите: мне хочется пройти с Марфенькой практически историю литературы и искусства. Не пугайтесь, — поспешил он прибавить, заметив,
что у ней на лице показался какой-то туман, — курс весь
будет состоять в чтении и разговорах… Мы
будем читать все, старое и новое, свое и чужое, — передавать друг другу впечатления, спорить… Это займет меня,
может быть, и вас. Вы любите искусство?
Вот все,
что пока
мог наблюсти Райский, то
есть все,
что видели и знали другие. Но
чем меньше
было у него положительных данных, тем дружнее работала его фантазия, в союзе с анализом, подбирая ключ к этой замкнутой двери.
— Николай Андреич сейчас придет, — сказала Марфенька, — а я не знаю, как теперь мне
быть с ним. Станет звать в сад, я не пойду, в поле — тоже не пойду и бегать не стану. Это я все
могу. А если станет смешить меня — я уж не утерплю, бабушка, — засмеюсь, воля ваша! Или запоет, попросит сыграть:
что я ему скажу?
Когда кто приходил посторонний в дом и когда в прихожей не
было ни Якова, ни Егорки,
что почти постоянно случалось, и Василиса отворяла двери, она никогда не
могла потом сказать, кто приходил. Ни имени, ни фамилии приходившего она передать никогда не
могла, хотя состарилась в городе и знала в лицо последнего мальчишку.
— А
может быть, — равнодушно заметил Марк, —
что ж, если б это подействовало, я бы постарался…
— Это правда, — заметил Марк. — Я пошел бы прямо к делу, да тем и кончил бы! А вот вы сделаете то же, да
будете уверять себя и ее,
что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь!
Может быть, и удастся. А то
что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
— Я виноват перед тобой: я артист, у меня впечатлительная натура, и я,
может быть, слишком живо поддался впечатлению, выразил свое участие — конечно, потому,
что я не совсем тебе чужой.
—
Что ж, это позволительно иметь или,
может быть, стыдно девице, неприлично!..
— Ваш гимн красоте очень красноречив, cousin, — сказала Вера, выслушав с улыбкой, — запишите его и отошлите Беловодовой. Вы говорите,
что она «выше мира».
Может быть, в ее красоте
есть мудрость. В моей нет. Если мудрость состоит, по вашим словам, в том, чтоб с этими правилами и истинами проходить жизнь, то я…
Он по родству — близкое ей лицо: он один и случайно, и по праву
может и должен
быть для нее этим авторитетом. И бабушка писала,
что назначает ему эту роль.