Неточные совпадения
С досадой, однако, предчувствую,
что, кажется, нельзя обойтись совершенно без описания чувств и без размышлений (
может быть, даже пошлых): до того развратительно действует на человека всякое литературное занятие, хотя бы и предпринимаемое единственно для себя.
Размышления же
могут быть даже очень пошлы, потому
что то,
что сам ценишь, очень возможно, не имеет никакой цены на посторонний взгляд.
Я хоть и начну с девятнадцатого сентября, а все-таки вставлю слова два о том, кто я, где
был до того, а стало
быть, и
что могло быть у меня в голове хоть отчасти в то утро девятнадцатого сентября, чтоб
было понятнее читателю, а
может быть, и мне самому.
Любопытно,
что этот человек, столь поразивший меня с самого детства, имевший такое капитальное влияние на склад всей души моей и даже,
может быть, еще надолго заразивший собою все мое будущее, этот человек даже и теперь в чрезвычайно многом остается для меня совершенною загадкой.
Замечу,
что мою мать я, вплоть до прошлого года, почти не знал вовсе; с детства меня отдали в люди, для комфорта Версилова, об
чем, впрочем, после; а потому я никак не
могу представить себе, какое у нее
могло быть в то время лицо.
Если она вовсе не
была так хороша собой, то
чем мог в ней прельститься такой человек, как тогдашний Версилов?
В этом я убежден, несмотря на то
что ничего не знаю, и если бы
было противное, то надо бы
было разом низвести всех женщин на степень простых домашних животных и в таком только виде держать их при себе;
может быть, этого очень многим хотелось бы.
Прибавлю, однако,
что я кончил гимназический курс в последнем году плохо, тогда как до седьмого класса всегда
был из первых, а случилось это вследствие той же идеи, вследствие вывода,
может быть ложного, который я из нее вывел.
Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив в люди, не только не знал меня вовсе, но даже в этом никогда не раскаивался (кто знает,
может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как оказалось потом,
что и деньги не он платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
«Посмотрю,
что будет, — рассуждал я, — во всяком случае я связываюсь с ними только на время,
может быть, на самое малое.
Я сказал уже,
что он остался в мечтах моих в каком-то сиянии, а потому я не
мог вообразить, как можно
было так постареть и истереться всего только в девять каких-нибудь лет с тех пор: мне тотчас же стало грустно, жалко, стыдно.
Кроме нищеты, стояло нечто безмерно серьезнейшее, — не говоря уже о том,
что все еще
была надежда выиграть процесс о наследстве, затеянный уже год у Версилова с князьями Сокольскими, и Версилов
мог получить в самом ближайшем будущем имение, ценностью в семьдесят, а
может и несколько более тысяч.
Короче, со мной он обращался как с самым зеленым подростком,
чего я почти не
мог перенести, хотя и знал,
что так
будет.
Прибавлю,
что это и решило с первого дня,
что я не грубил ему; даже рад
был, если приводилось его иногда развеселить или развлечь; не думаю, чтоб признание это
могло положить тень на мое достоинство.
Ее я, конечно, никогда не видал, да и представить не
мог, как
буду с ней говорить, и
буду ли; но мне представлялось (
может быть, и на достаточных основаниях),
что с ее приездом рассеется и мрак, окружавший в моих глазах Версилова.
Твердым я оставаться не
мог:
было ужасно досадно,
что с первого же шагу я так малодушен и неловок;
было ужасно любопытно, а главное, противно, — целых три впечатления.
О вероятном прибытии дочери мой князь еще не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не
мог не слушать, когда увидел,
что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать. Версилова дома не
было.
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен
был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего дня вдруг мне, на мое веселое замечание,
что если я теперь женюсь, то по крайней мере
могу быть спокоен,
что не
будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и
будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно, с первого даже года пойдут, увидите».
Видя, в
чем дело, я встал и резко заявил,
что не
могу теперь принять деньги,
что мне сообщили о жалованье, очевидно, ошибочно или обманом, чтоб я не отказался от места, и
что я слишком теперь понимаю,
что мне не за
что получать, потому
что никакой службы не
было.
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним
могли случаться поминутно, Бог знает с
чего) он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять собой; впрочем, скоро и поправлялся, так
что все это
было не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла… Всего более удивило меня,
что он вдруг упомянул про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
Мысль,
что Версилов даже и это пренебрег мне сообщить, чрезвычайно поразила меня. «Стало
быть, не сказал и матери,
может, никому, — представилось мне тотчас же, — вот характер!»
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама
была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень
может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место
будет, потому
что в сущности не стоит).
Особенной интеллекцией не
могла блистать, но только в высшем смысле, потому
что хитрость
была видна по глазам.
— А это… а это — мой милый и юный друг Аркадий Андреевич Дол… — пролепетал князь, заметив,
что она мне поклонилась, а я все сижу, — и вдруг осекся:
может, сконфузился,
что меня с ней знакомит (то
есть, в сущности, брата с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел и вскочил с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
Вы плюнули на меня, а я торжествую; если бы вы в самом деле плюнули мне в лицо настоящим плевком, то, право, я,
может быть, не рассердился, потому
что вы — моя жертва, моя, а не его.
Вот как бы я перевел тогдашние мысли и радость мою, и многое из того,
что я чувствовал. Прибавлю только,
что здесь, в сейчас написанном, вышло легкомысленнее: на деле я
был глубже и стыдливее.
Может, я и теперь про себя стыдливее,
чем в словах и делах моих; дай-то Бог!
Сам он не стоит описания, и, собственно, в дружеских отношениях я с ним не
был; но в Петербурге его отыскал; он
мог (по разным обстоятельствам, о которых говорить тоже не стоит) тотчас же сообщить мне адрес одного Крафта, чрезвычайно нужного мне человека, только
что тот вернется из Вильно.
Действительно, Крафт
мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то
что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут
была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже
было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Впрочем, так буквально судить я тогда, вероятно, не
мог; это мне теперь кажется,
что я тогда так судил, то
есть уже после события.
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого,
может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению,
что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна
быть этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и…
— Ввиду того,
что Крафт сделал серьезные изучения, вывел выводы на основании физиологии, которые признает математическими, и убил,
может быть, года два на свою идею (которую я бы принял преспокойно a priori), ввиду этого, то
есть ввиду тревог и серьезности Крафта, это дело представляется в виде феномена.
Из всего выходит вопрос, который Крафт понимать не
может, и вот этим и надо заняться, то
есть непониманием Крафта, потому
что это феномен.
— Но
чем, скажите, вывод Крафта
мог бы ослабить стремление к общечеловеческому делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме того, как же Крафт
может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
Я твердо
был уверен в себе,
что им идею мою не выдам и не скажу; но они (то
есть опять-таки они или вроде них)
могли мне сами сказать что-нибудь, отчего я бы сам разочаровался в моей идее, даже и не заикаясь им про нее.
В самом деле,
чего же я боялся и
что могли они мне сделать какой бы там ни
было диалектикой?
Я,
может быть, один там и понял,
что такое Васин говорил про «идею-чувство»!
С замиранием представлял я себе иногда,
что когда выскажу кому-нибудь мою идею, то тогда у меня вдруг ничего не останется, так
что я стану похож на всех, а
может быть, и идею брошу; а потому берег и хранил ее и трепетал болтовни.
Я,
может быть, лично и других идей, и захочу служить человечеству, и
буду, и,
может быть, в десять раз больше
буду,
чем все проповедники; но только я хочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму.
— Господа, — дрожал я весь, — я мою идею вам не скажу ни за
что, но я вас, напротив, с вашей же точки спрошу, — не думайте,
что с моей, потому
что я,
может быть, в тысячу раз больше люблю человечество,
чем вы все, вместе взятые!
— Это верно, это очень верно, это — очень гордый человек! Но чистый ли это человек? Послушайте,
что вы думаете о его католичестве? Впрочем, я забыл,
что вы,
может быть, не знаете…
Для меня важно
было уже то,
что Крафту, вследствие особенной близости его с Андрониковым,
могло быть многое известно из того,
что так интересовало меня.
Войдя, Крафт
был в чрезвычайной задумчивости, как бы забыв обо мне вовсе; он,
может быть, и не заметил,
что я с ним не разговаривал дорогой.
Я приходил в отчаяние,
что трачу мою энергию,
может быть, на недостойные пустяки из одной чувствительности, тогда как сам имею перед собой энергическую задачу.
— Я сам знаю,
что я,
может быть, сброд всех самолюбий и больше ничего, — начал я, — но не прошу прощения.
— Нет, не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны, разумеется, знал бы, как этим документом воспользоваться, и извлек бы из него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно,
что это письмо,
будучи предъявлено, не имело бы большого юридического значения, так
что дело Версилова
могло бы
быть все-таки выиграно. Скорее же этот документ представляет, так сказать, дело совести…
— Андроников сам в этом деле путался, так именно говорит Марья Ивановна. Этого дела, кажется, никто не
может распутать. Тут черт ногу переломит! Я же знаю,
что вы тогда сами
были в Эмсе…
Марья Ивановна, передавая все это мне в Москве, верила и тому и другому варианту, то
есть всему вместе: она именно утверждала,
что все это
могло произойти совместно,
что это вроде la haine dans l'amour, [Ненависти в любви (франц.).] оскорбленной любовной гордости с обеих сторон и т. д., и т. д., одним словом, что-то вроде какой-то тончайшей романической путаницы, недостойной всякого серьезного и здравомыслящего человека и, вдобавок, с подлостью.
Знал он тоже,
что и Катерине Николавне уже известно,
что письмо у Версилова и
что она этого-то и боится, думая,
что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю;
что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге,
была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда,
что письмо,
может быть, не у Версилова, и, в заключение,
что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
— Вероятнее всего,
что да. Впрочем, не знаю, все
может быть, — промолвил он с видимым утомлением.
— Я так и предчувствовал, — сказал я, —
что от вас все-таки не узнаю вполне. Остается одна надежда на Ахмакову. На нее-то я и надеялся.
Может быть, пойду к ней, а
может быть, нет.