Неточные совпадения
Из этого видно,
что у всех, кто не бывал на море,
были еще в памяти старые романы Купера или рассказы Мариета о море и моряках, о капитанах, которые чуть не сажали на цепь пассажиров,
могли жечь и вешать подчиненных, о кораблекрушениях, землетрясениях.
Я все мечтал — и давно мечтал — об этом вояже,
может быть с той минуты, когда учитель сказал мне,
что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней с другой стороны: мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем
быть экватору, полюсам, тропикам.
Все,
что я говорю, очень важно; путешественнику стыдно заниматься будничным делом: он должен посвящать себя преимущественно тому,
чего уж нет давно, или тому,
что,
может быть,
было, а
может быть, и нет.
«Вам
что за дело?» — «
Может быть, что-нибудь насчет стола, находите,
что это нехорошо, дорого, так снимите с меня эту обязанность: я ценю ваше доверие, но если я
мог возбудить подозрения, недостойные вас и меня, то я готов отказаться…» Он даже встанет, положит салфетку, но общий хохот опять усадит его на место.
«Завтра на вахту рано вставать, — говорит он, вздыхая, — подложи еще подушку, повыше, да постой, не уходи, я,
может быть, что-нибудь вздумаю!» Вот к нему-то я и обратился с просьбою, нельзя ли мне отпускать по кружке пресной воды на умыванье, потому-де,
что мыло не распускается в морской воде,
что я не моряк, к морскому образу жизни не привык, и, следовательно, на меня, казалось бы, строгость эта распространяться не должна.
Вы,
может быть, подумаете,
что я не желаю, не хочу… (и он пролил поток синонимов).
Так, например, я не постиг уже поэзии моря,
может быть, впрочем, и оттого,
что я еще не видал ни «безмолвного», ни «лазурного» моря и, кроме холода, бури и сырости, ничего не знаю.
Вот к этому я не
могу прибрать ключа; не знаю,
что будет дальше:
может быть, он найдется сам собою.
Я в памяти своей никак не
мог сжать в один узел всех заслуг покойного дюка, оттого (к стыду моему)
был холоден к его кончине, даже еще (прости мне, Господи!) подосадовал на него,
что он помешал мне торжественным шествием по улицам, а пуще всего мостками, осмотреть,
что хотелось.
Но,
может быть, это все равно для блага целого человечества: любить добро за его безусловное изящество и
быть честным, добрым и справедливым — даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не
быть таким или
быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось бы, все равно, но отчего же это противно? Не все ли равно,
что статую изваял Фидий, Канова или машина? — можно бы спросить…
От этого
могу сказать только — и то для того, чтоб избежать предполагаемого упрека, —
что они прекрасны, стройны, с удивительным цветом лица, несмотря на то
что едят много мяса, пряностей и
пьют крепкие вина.
Этот маленький эпизод напомнил мне,
что пройден только вершок необъятного, ожидающего впереди пространства;
что этот эпизод
есть обыкновенное явление в этой жизни;
что в три года
может случиться много такого,
чего не выживешь в шестьдесят лет жизни, особенно нашей русской жизни!
Каждый день прощаюсь я с здешними берегами, поверяю свои впечатления, как скупой поверяет втихомолку каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда,
может быть отчасти и потому,
что ехал не сюда,
что тороплюсь все дальше. Я даже боюсь слишком вглядываться, чтоб не осталось сору в памяти. Я охотно расстаюсь с этим всемирным рынком и с картиной суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь,
что образ современного англичанина долго
будет мешать другим образам…
До вечера: как не до вечера! Только на третий день после того вечера
мог я взяться за перо. Теперь вижу,
что адмирал
был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
Вечером я лежал на кушетке у самой стены, а напротив
была софа, устроенная кругом бизань-мачты, которая проходила через каюту вниз. Вдруг поддало, то
есть шальной или, пожалуй, девятый вал ударил в корму. Все ухватились кто за
что мог. Я, прежде нежели подумал об этой предосторожности, вдруг почувствовал,
что кушетка отделилась от стены, а я отделяюсь от кушетки.
Я не только стоять, да и сидеть уже не
мог, если не во
что было упираться руками и ногами.
Я дышал, бывало, воздухом нагорного берега Волги и думал,
что нигде лучшего не
может быть.
Может быть, оттого особенно и поразительно,
что и у нас
есть свои пустыни, и сухость воздуха, и грозная безжизненность, наконец, вечная зелень сосен, и даже 40 градусов.
Идучи по улице, я заметил издали,
что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан
был осел, и тут же лежала свинья, но такая жирная,
что не
могла встать на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.
Вот, например, на одной картинке представлена драка солдат с контрабандистами: герои режут и колют друг друга, а лица у них сохраняют такое спокойствие, какого в подобных случаях не
может быть даже у англичан, которые тут изображены,
что и составляет истинный комизм такого изображения.
Он
был чрезвычайно воздержан в пище, вина не
пил вовсе и не
мог нахвалиться нами,
что мы почти тоже ничего не
пили.
У этого мысль льется так игриво и свободно: видно,
что ум не задавлен предрассудками; не рядится взгляд его в английский покрой, как в накрахмаленный галстух: ну, словом, все, как только
может быть у космополита, то
есть у жида.
Решением этого вопроса решится и предыдущий, то
есть о том,
будут ли вознаграждены усилия европейца, удастся ли, с помощью уже недиких братьев, извлечь из скупой почвы, посредством искусства, все,
что может только она дать человеку за труд? усовершенствует ли он всеми средствами, какими обладает цивилизация, продукты и промыслы? возведет ли последние в степень систематического занятия туземцев? откроет ли или привьет новые отрасли, до сих пор чуждые стране?
Недавно только отведена для усмиренных кафров целая область, под именем Британской Кафрарии, о
чем сказано
будет ниже, и предоставлено им право селиться и жить там, но под влиянием, то
есть под надзором, английского колониального правительства. Область эта окружена со всех сторон британскими владениями: как и долго ли уживутся беспокойные племена под ферулой европейской цивилизации и оружия, сблизятся ли с своими победителями и просветителями — эти вопросы
могут быть разрешены только временем.
Еще до сих пор не определено, до какой степени
может усилиться шерстяная промышленность, потому
что нельзя еще, по неверному состоянию края, решить, как далеко
может быть она распространена внутри колонии. Но, по качествам своим, эта шерсть стоит наравне с австралийскою, а последняя высоко ценится на лондонском рынке и предпочитается ост-индской. Вскоре возник в этом углу колонии город Грем (Grahamstown) и порт Елизабет, через который преимущественно производится торговля шерстью.
Наконец, англичане ввели также свою систему податей и налогов.
Может быть, некоторые из последних покажутся преждевременными для молодого, только
что формирующегося гражданского общества, но они по большей части оправдываются значительностью издержек, которых требовало и требует содержание и управление колонии и особенно частые и трудные войны с кафрами.
Может быть, к этому присоединились и другие причины, но дело в том,
что племя
было вытеснено хотя и без кровопролития, но не без сопротивления.
Войск
было так мало на границе,
что они не
могли противостать диким.
Провиант и прочее доставлялось до сих пор на место военных действий сухим путем, и плата за один только провоз составляла около 170 000 фунт. ст. в год, между тем как все припасы
могли быть доставляемы морем до самого устья Буйволовой реки,
что наконец и приведено в исполнение, и Берклей у этого устья расположил свою главную квартиру.
Он ожидал, кажется, увидеть богатырей, а
может быть, людей немного зверской наружности и удивился, когда узнал,
что Гошкевич занимается тоже геологией,
что у нас много ученых,
есть литература.
На ночь нас развели по разным комнатам. Но как особых комнат
было только три, и в каждой по одной постели, то пришлось по одной постели на двоих. Но постели таковы,
что на них
могли бы лечь и четверо. На другой день, часу в восьмом, Ферстфельд явился за нами в кабриолете, на паре прекрасных лошадей.
Когда вы
будете на мысе Доброй Надежды, я вам советую не хлопотать ни о лошадях, ни об экипаже, если вздумаете посмотреть колонию: просто отправляйтесь с маленьким чемоданчиком в Long-street в Капштате, в контору омнибусов; там справитесь, куда и когда отходят они, и за четвертую часть того,
что нам стоило,
можете объехать вдвое больше.
Бен высокого роста, сложен плотно и сильно; ходит много, шагает крупно и твердо, как слон, в гору ли, под гору ли — все равно.
Ест много, как рабочий,
пьет еще больше; с лица красноват и лыс. Он от ученых разговоров легко переходит к шутке,
поет так,
что мы хором не
могли перекричать его.
По дороге
могли проехать два экипажа, но это пространство размерено с такою точностью,
что сверх этого и мыши негде
было бы пройти.
— «
Может быть, оттого нет,
что сегодня воскресенье, — заметил Зеленый, — слава Богу, впрочем,
что нет.
Я хотел
было заснуть, но вдруг мне пришло в голову сомнение: ведь мы в Африке; здесь вон и деревья, и скот, и люди, даже лягушки не такие, как у нас;
может быть,
чего доброго, и мыши не такие:
может быть, они…
Хозяева как будто угадали его мысль: они предложили попробовать фиги, но предупредили,
что,
может быть, они не совсем спелы.
Все это
может быть; но дело в том,
что нас принимали и угощали ма и вторая девица.
Вижу,
что ему хочется заговорить, узнать,
может быть, что-нибудь о России.
Я вспомнил,
что некоторые из моих товарищей, видевшие уже Сейоло, говорили,
что жена у него нехороша собой, с злым лицом и т. п., и удивлялся, как взгляды
могут быть так различны в определении даже наружности женщины! «Видели Сейоло?» — с улыбкой спросил нас Вандик.
На другой день стало потише, но все еще качало, так
что в Страстную среду не
могло быть службы в нашей церкви. Остальные дни Страстной недели и утро первого дня Пасхи прошли покойно. Замечательно,
что в этот день мы
были на меридиане Петербурга.
Эти дерева
были так скользки,
что мы едва
могли держаться на ногах.
Поэтому истребить пиратов почти нет возможности: у них на некоторых островах
есть так хорошо укрепленные места,
что могут противиться всякой вооруженной силе.
Роскошь старается, чтоб у меня
было то,
чего не
можете иметь вы; комфорт, напротив, требует, чтоб я у вас нашел то,
что привык видеть у себя.
Хозяин пригласил нас в гостиную за большой круглый стол, уставленный множеством тарелок и блюд с свежими фруктами и вареньями. Потом слуги принесли графины с хересом, портвейном и бутылки с элем. Мы попробовали последнего и не
могли опомниться от удовольствия: пиво
было холодно как лед, так
что у меня заныл зуб. Подали воды, тоже прехолодной. Хозяин объяснил,
что у него
есть глубокие подвалы; сверх того, он нарочно велел нахолодить пиво и воду селитрой.
Стрекотанье насекомых, с приближением полудня,
было так сильно,
что могло поспорить с большим оркестром.
Мы вышли из Гонконга 26 июня и до 5-го июля сделали всего миль триста, то
есть то,
что могли бы сделать в сутки с небольшим, — так задержал нас противный восточный ветер.
С нами ничего подобного этому не случилось, впрочем,
может быть, оттого,
что не
было близко берега.
И опять
могло случиться,
что первобытный, общий язык того и другого народа — у китайцев так и остался китайским, а у японцев
мог смешаться с языком quasi-малайцев или тех островитян, которых они застали на Нипоне, Киузиу и других островах и которые
могли быть, пожалуй, и курильцы.
Вам,
может быть, покажется странно,
что я вхожу в подробности о деле, которое, в глазах многих, привыкших считать безусловно Китай и Японию за одно, не подлежит сомнению.