Неточные совпадения
—
Что же надо
делать, чтоб понять эту жизнь и ваши мудреные правила? — спросила она покойным голосом, показывавшим,
что она не намерена была
сделать шагу, чтоб понять их, и говорила только потому,
что об этом зашла речь.
—
Что же мне
делать, cousin: я не понимаю? Вы сейчас сказали,
что для того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я не слушаюсь предков: я знаю, зачем, куда бегут все эти люди, — она указала на улицу, —
что их занимает, тревожит:
что же нужно, во-вторых?
—
Чем же я тут виновата и
что я могу
сделать? — тихо сказала она, смиренно и без иронии.
— Как это вы
делали, расскажите! Так
же сидели, глядели на все покойно, так
же, с помощью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда, куда рвалось сердце? не вышли ни разу из себя, тысячу раз не спросили себя мысленно, там ли он, ждет ли, думает ли? не изнемогли ни разу, не покраснели от напрасно потерянной минуты или от счастья, увидя,
что он там? И не сбежала краска с лица, не являлся ни испуг, ни удивление,
что его нет?
— Как
же назвать то,
что ты
делаешь, — и зачем?
— Ну, хозяин, смотри
же, замечай и, чуть
что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то,
что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка,
что они
делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
Тит Никоныч был джентльмен по своей природе. У него было тут
же, в губернии, душ двести пятьдесят или триста — он хорошенько не знал, никогда в имение не заглядывал и предоставлял крестьянам
делать,
что хотят, и платить ему оброку, сколько им заблагорассудится. Никогда он их не поверял. Возьмет стыдливо привезенные деньги, не считая, положит в бюро, а мужикам махнет рукой, чтоб ехали, куда хотят.
— До сих пор все идет прекрасно.
Что же вы
делали еще?
—
Что же мне было
делать? Сказать maman,
что я выйду за monsieur Ельнина…
— Успокойтесь: ничего этого нет, — сказала она кротко, — и мне остается только поблагодарить вас за этот новый урок, за предостережение. Но я в затруднении теперь,
чему следовать: тогда вы толкали туда, на улицу — теперь… боитесь за меня.
Что же мне, бедной,
делать!.. — с комическим послушанием спросила она.
— Кто
же будет смотреть за ним: я стара, мне не углядеть, не управиться. Я возьму да и брошу:
что тогда будешь
делать!..
—
Что же с домом
делать? Куда серебро, белье, брильянты, посуду девать? — спросила она, помолчав. — Мужикам,
что ли, отдать?
— Ах, нет, Борис: больно! — сказал Леонтий, — иначе бы я не помнил, а то помню, и за
что. Один раз я нечаянно на твоем рисунке на обороте
сделал выписку откуда-то — для тебя
же: ты взбесился! А в другой раз… ошибкой съел что-то у тебя…
— Да, да, пойдемте! — пристал к ним Леонтий, — там и обедать будем. Вели, Уленька, давать,
что есть — скорее. Пойдем, Борис, поговорим… Да… — вдруг спохватился он, —
что же ты со мной
сделаешь… за библиотеку?
—
Что же ты
делаешь теперь?
— А твой титан — настоящий Цесарь,
что: не то
же ли самое хотел
сделать?
— Да, да, следовательно, вы
делали,
что вам нравилось. А вот, как я вздумал захотеть,
что мне нравится, это расстроило ваши распоряжения, оскорбило ваш деспотизм. Так, бабушка, да? Ну, поцелуйте
же меня, и дадим друг другу волю…
— Ну, вот видите!
Что же вы
сделали: вы ли виноваты?
—
Что же с ними
делать? — спросила бабушка, — надумался ли ты? Не сослать ли их!..
—
Что же мне
делать? — почти в отчаянии сказала она.
—
Что же вы здесь
делаете? — спросил Райский.
— Вы тоже, может быть, умны… — говорил Марк, не то серьезно, не то иронически и бесцеремонно глядя на Райского, — я еще не знаю, а может быть, и нет, а
что способны, даже талантливы, — это я вижу, — следовательно, больше вас имею права спросить, отчего
же вы ничего не
делаете?
—
Что вы такое? — повторил Райский, остановясь перед ним и глядя на него так
же бесцеремонно, почти дерзко, как и Марк на него. — Вы не загадка: «свихнулись в ранней молодости» — говорит Тит Никоныч; а я думаю, вы просто не получили никакого воспитания, иначе бы не свихнулись: оттого ничего и не
делаете… Я не извиняюсь в своей откровенности: вы этого не любите; притом следую вашему примеру…
— А иногда приходит и сознательно, — заметил Райский, — путем доверенности, уважения, дружбы. Я бы хотел начать с этого и окончить первым. Так
что же надо
сделать, чтоб заслужить ваше внимание, милая сестра?
— Борис Павлович! Не я ли говорила тебе,
что он только и
делает,
что деньги занимает! Боже мой! Когда
же отдаст?
— Это правда, — заметил Марк. — Я пошел бы прямо к делу, да тем и кончил бы! А вот вы
сделаете то
же, да будете уверять себя и ее,
что влезли на высоту и ее туда
же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А то
что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
—
Чего же ты хочешь:
что надо мне
сделать!..
— Если отчасти и насильно, так
что же с ним
делать? — с любопытством спросил Райский, заинтересовавшись этим деревенским политиком.
— Помни
же, Вера,
что у тебя есть брат, друг, который готов все для тебя
сделать, даже принести жертвы…
— А я
что же буду
делать, — сказала она, — любоваться на эту горячку, не разделяя ее? Вы бредите, Борис Павлыч!
— Во имя того
же, во имя
чего занял у вас деньги, то есть мне нужны они, а у вас есть. И тут то
же: вы возьмете на себя, вам ничего не
сделают, а меня упекут — надеюсь, это логика!
—
Что же мне
делать,
что говорить?
— Да, бабушка, — может быть:
что же мне
делать?
— Прощайте, Вера, вы не любите меня, вы следите за мной, как шпион, ловите слова,
делаете выводы… И вот, всякий раз, как мы наедине, вы — или спорите, или пытаете меня, — а на пункте счастья мы все там
же, где были… Любите Райского: вот вам задача! Из него, как из куклы, будете
делать что хотите, наряжать во все бабушкины отрепья или
делать из него каждый день нового героя романа, и этому конца не будет. А мне некогда, у меня есть дела…
Следя за ходом своей собственной страсти, как медик за болезнью, и как будто снимая фотографию с нее, потому
что искренно переживал ее, он здраво заключал,
что эта страсть — ложь, мираж,
что надо прогнать, рассеять ee! «Но как?
что надо теперь
делать? — спрашивал он, глядя на небо с облаками, углубляя взгляд в землю, —
что велит долг? — отвечай
же, уснувший разум, освети мне дорогу, дай перепрыгнуть через этот пылающий костер!»
— Страсти без бурь нет, или это не страсть! — сказала она. — А кроме честности или нечестности, другого разлада, других пропастей разве не бывает? — спросила она после некоторого молчания. — Ну вот, я люблю, меня любят: никто не обманывает. А страсть рвет меня… Научите
же теперь,
что мне
делать?
—
Что же я могу
сделать!.. скажи все…
— Не знаю! — сказал он с тоской и досадой, — я знаю только,
что буду
делать теперь, а не заглядываю за полгода вперед. Да и вы сами не знаете,
что будет с вами. Если вы разделите мою любовь, я останусь здесь, буду жить тише воды, ниже травы…
делать,
что вы хотите…
Чего же еще? Или… уедем вместе! — вдруг сказал он, подходя к ней.
—
Что же мне
делать, научите, Вера Васильевна? — спросил он, все еще трясясь от раздражения.
— Как
же вы это
сделаете? Я не перестану думать о вас,
что думал всегда, и не уважать не могу.
—
Что же вам угодно, чтоб я
сделал? — спросил он покорно.