Неточные совпадения
В сущности, Антона Иваныча никому не нужно, но без него не совершается ни один обряд: ни свадьба, ни похороны. Он на
всех званых обедах и вечерах, на
всех домашних советах; без него никто ни шагу. Подумают, может быть, что он очень полезен, что там исполнит какое-нибудь важное поручение, тут даст хороший совет, обработает дельце, — вовсе нет! Ему никто
ничего подобного не поручает; он
ничего не умеет,
ничего не знает: ни в судах хлопотать, ни быть посредником, ни примирителем, — ровно
ничего.
Дальше
ничего нельзя было разобрать. В эту минуту послышался звук другого колокольчика: на двор влетела телега, запряженная тройкой. С телеги соскочил,
весь в пыли, какой-то молодой человек, вбежал в комнату и бросился на шею Александру.
— Дико, нехорошо, Александр! пишешь ты уж два года, — сказал Петр Иваныч, — и о наземе, и о картофеле, и о других серьезных предметах, где стиль строгий, сжатый, а
все еще дико говоришь. Ради бога, не предавайся экстазу, или, по крайней мере, как эта дурь найдет на тебя, так уж молчи, дай ей пройти, путного
ничего не скажешь и не сделаешь: выйдет непременно нелепость.
Вовсе нет. Граф говорил о литературе, как будто никогда
ничем другим не занимался; сделал несколько беглых и верных замечаний о современных русских и французских знаменитостях. Вдобавок ко
всему оказалось, что он находился в дружеских сношениях с первоклассными русскими литераторами, а в Париже познакомился с некоторыми и из французских. О немногих отозвался он с уважением, других слегка очертил в карикатуре.
«Смеются! — говорил Александр, — они могут смеяться, когда… Наденька… переменилась ко мне! Им это
ничего! Жалкие, пустые люди:
всему радуются!»
— Какое горе? Дома у тебя
все обстоит благополучно: это я знаю из писем, которыми матушка твоя угощает меня ежемесячно; в службе уж
ничего не может быть хуже того, что было; подчиненного на шею посадили: это последнее дело. Ты говоришь, что ты здоров, денег не потерял, не проиграл… вот что важно, а с прочим со
всем легко справиться; там следует вздор, любовь, я думаю…
Не удалась одна любовь, оно только замирает, молчит до другой; в другой помешали, разлучили — способность любить опять останется неупотребленной до третьего, до четвертого раза, до тех пор, пока наконец сердце не положит
всех сил своих в одной какой-нибудь счастливой встрече, где
ничто не мешает, а потом медленно и постепенно охладеет.
Александр —
ничего, только плечи и голова его судорожно подергивались; он
все рыдал. Петр Иваныч нахмурился, махнул рукой и вышел из комнаты.
— Да
ничего не сделаешь: это уж такая натура.
Весь в тетку: та такая же плакса. Я уж немало убеждал его.
— Ну, так ты
ничего не смыслишь. Пойдем дальше. Ты говоришь, что у тебя нет друзей, а я
все думал, что у тебя их трое.
Как, в свои лета, позволив себе ненавидеть и презирать людей, рассмотрев и обсудив их ничтожность, мелочность, слабости, перебрав
всех и каждого из своих знакомых, он забыл разобрать себя! Какая слепота! И дядя дал ему урок, как школьнику, разобрал его по ниточке, да еще при женщине; что бы ему самому оглянуться на себя! Как дядя должен выиграть в этот вечер в глазах жены! Это бы, пожалуй,
ничего, оно так и должно быть; но ведь он выиграл на его счет. Дядя имеет над ним неоспоримый верх, всюду и во
всем.
«Это недоброжелательство! — подумал Александр. — Он меня хочет втоптать в грязь, стащить в свою сферу. Все-таки он умный чиновник, заводчик — и больше
ничего, а я поэт…»
— Да
ничего, право,
ничего; ну, мне просто спать хочется: я нынче мало спал — вот и
все.
«Дружба, — подумал он, — другая глупость!
Все изведано, нового
ничего нет, старое не повторится, а живи!»
Один служит отлично, пользуется почетом, известностью, как хороший администратор; другой обзавелся семьей и предпочитает тихую жизнь
всем суетным благам мира, никому не завидуя,
ничего не желая; третий… да что?
все,
все как-то пристроились, основались и идут по своему ясному и угаданному пути.
— Но
все это не щука! — говорил он со вздохом, — было счастье в руках, да не умели пользоваться; дважды этого не случится! А у меня опять
ничего! на шесть удочек —
ничего.
Я
ничего не хочу добиваться и искать; у меня нет цели, потому что к чему повлечешься, достигнешь — и увидишь, что
все призрак.
Я
ничего не делаю и не вижу ни чужих, ни своих поступков — и покоен… мне
все равно: счастья не может быть, а несчастье не проймет меня…
— Очень хорош, милая; так, из капризов,
ничего не делается; везде разум, причина, опыт, постепенность и, следовательно, успех;
все стремится к совершенствованию и добру.
Она с неудовольствием опустилась опять в кресло и опять с трепетным ожиданием устремила взгляд на рощу, не замечая
ничего вокруг. А вокруг было что заметить: декорация начала значительно изменяться. Полуденный воздух, накаленный знойными лучами солнца, становился душен и тяжел Вот и солнце спряталось. Стало темно. И лес, и дальние деревни, и трава —
все облеклось в безразличный, какой-то зловещий цвет.
Пронесся. Опять безмолвие.
Все суетится и прячется; только глупый баран не предчувствует
ничего: он равнодушно жует свою жвачку, стоя посреди улицы, и глядит в одну сторону, не понимая общей тревоги; да перышко с соломинкой, кружась по дороге, силятся поспеть за вихрем.
— Куда, сударыня! придут, да коли застанут без дела, так и накинутся. «Что, говорят,
ничего не делаешь? Здесь, говорят, не деревня, надо работать, говорят, а не на боку лежать!
Все, говорят, мечтаешь!» А то еще и выбранят…
Так прошло года полтора.
Все бы хорошо, но Александр к концу этого срока стал опять задумываться. Желаний у него не было никаких, а какие и были, так их немудрено было удовлетворить: они не выходили из пределов семейной жизни.
Ничто его не тревожило: ни забота, ни сомнение, а он скучал! Ему мало-помалу надоел тесный домашний круг; угождения матери стали докучны, а Антон Иваныч опротивел; надоел и труд, и природа не пленяла его.
— Что вы тревожитесь так? — сказал доктор, — опасного решительно
ничего нет. Я повторяю вам, что сказал в первый раз, то есть что организм ее не тронут: разрушительных симптомов нет. Малокровие, некоторый упадок сил… — вот и
все!
— Да… она… так, как, знаете,
все девицы, — отвечал Александр, —
ничего не сказала, только покраснела; а когда я взял ее за руку, так пальцы ее точно играли на фортепьяно в моей руке… будто дрожали.
—
Ничего не сказала! — заметила Лизавета Александровна. — Неужели вы не взяли на себя труда выведать об этом у ней до предложения? Вам
все равно? Зачем же вы женитесь?
— Ты
ничего не замечаешь? А то, что я бросаю службу, дела —
все, и еду с ней в Италию.