Неточные совпадения
Утром Петр Иваныч привез племянника в департамент, и пока сам он
говорил с своим приятелем — начальником отделения, Александр знакомился с этим новым для него миром. Он еще мечтал все
о проектах и ломал себе голову над
тем, какой государственный вопрос предложат ему решить, между
тем все стоял и смотрел.
В глазах блистали самоуверенность и отвага — не
та отвага, что слышно за версту, что глядит на все нагло и ухватками и взглядами
говорит встречному и поперечному: «Смотри, берегись, не задень, не наступи на ногу, а не
то — понимаешь? с нами расправа коротка!» Нет, выражение
той отваги,
о которой
говорю, не отталкивает, а влечет к себе.
—
О, это ужасно, ужасно, что вы
говорите, дядюшка! Сколько раз я давал себе слово таить перед вами
то, что происходит в сердце.
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих — так, а
то жени вот этакого молодца, как ты, — много будет проку! в первый год с ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы,
о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает тебе
того… а без состояния так еще хуже! есть,
говорит, нечего!
Справедливость требует сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И не мудрено: сердце ее было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему пищи. Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила с матерью опять на
той же даче. Александр заговаривал
о ее обещании, просил позволения
поговорить с матерью. Наденька отложила было до переезда в город, но Александр настаивал.
Граф
говорил обо всем одинаково хорошо, с тактом, и
о музыке, и
о людях, и
о чужих краях. Зашел разговор
о мужчинах,
о женщинах: он побранил мужчин, в
том числе и себя, ловко похвалил женщин вообще и сделал несколько комплиментов хозяйкам в особенности.
Ему как-то нравилось играть роль страдальца. Он был тих, важен, туманен, как человек, выдержавший, по его словам, удар судьбы, —
говорил о высоких страданиях,
о святых, возвышенных чувствах, смятых и втоптанных в грязь — «и кем? — прибавлял он, — девчонкой, кокеткой и презренным развратником, мишурным львом. Неужели судьба послала меня в мир для
того, чтоб все, что было во мне высокого, принести в жертву ничтожеству?»
Муж ее неутомимо трудился и все еще трудится. Но что было главною целью его трудов? Трудился ли он для общей человеческой цели, исполняя заданный ему судьбою урок, или только для мелочных причин, чтобы приобресть между людьми чиновное и денежное значение, для
того ли, наконец, чтобы его не гнули в дугу нужда, обстоятельства? Бог его знает.
О высоких целях он разговаривать не любил, называя это бредом, а
говорил сухо и просто, что надо дело делать.
Лизавета Александровна вынесла только
то грустное заключение, что не она и не любовь к ней были единственною целью его рвения и усилий. Он трудился и до женитьбы, еще не зная своей жены.
О любви он ей никогда не
говорил и у ней не спрашивал; на ее вопросы об этом отделывался шуткой, остротой или дремотой. Вскоре после знакомства с ней он заговорил
о свадьбе, как будто давая знать, что любовь тут сама собою разумеется и что
о ней толковать много нечего…
Скоро Александр перестал
говорить и
о высоких страданиях и
о непонятой и неоцененной любви. Он перешел к более общей
теме. Он жаловался на скуку жизни, пустоту души, на томительную тоску.
Я покачал головой и сказал ему, что я хотел
говорить с ним не
о службе, не
о материальных выгодах, а
о том, что ближе к сердцу:
о золотых днях детства, об играх,
о проказах…
— Он все врет, — продолжал Петр Иваныч. — Я после рассмотрел,
о чем он хлопочет. Ему только бы похвастаться, — чтоб
о нем
говорили, что он в связи с такой-то, что видят в ложе у такой-то, или что он на даче сидел вдвоем на балконе поздно вечером, катался, что ли, там с ней где-нибудь в уединенном месте, в коляске или верхом. А между
тем выходит, что эти так называемые благородные интриги — чтоб черт их взял! — гораздо дороже обходятся, чем неблагородные. Вот из чего бьется, дурачина!
О будущем они перестали
говорить, потому что Александр при этом чувствовал какое-то смущение, неловкость, которой не мог объяснить себе, и старался замять разговор. Он стал размышлять, задумываться. Магический круг, в который заключена была его жизнь любовью, местами разорвался, и ему вдали показались
то лица приятелей и ряд разгульных удовольствий,
то блистательные балы с толпой красавиц,
то вечно занятой и деловой дядя,
то покинутые занятия…
Ему странно казалось, как это все не ходят сонные, как он, не плачут и, вместо
того чтоб болтать
о погоде, не
говорят о тоске и взаимных страданиях, а если и
говорят, так
о тоске в ногах или в другом месте,
о ревматизме или геморрое.
Она думала
тем затронуть его самолюбие и, как она
говорила, помучить. Она вслух разговаривала с нянькой
о доме,
о хозяйстве, чтобы показать, что она даже и не видит Адуева. А он иногда и точно не видал ее, увидев же, сухо кланялся — и ни слова.
— Один покажет вам, —
говорил он, — цветок и заставит наслаждаться его запахом и красотой, а другой укажет только ядовитый сок в его чашечке… тогда для вас пропадут и красота, и благоухание… Он заставит вас сожалеть
о том, зачем там этот сок, и вы забудете, что есть и благоухание… Есть разница между этими обоими людьми и между сочувствием к ним. Не ищите же яду, не добирайтесь до начала всего, что делается с нами и около нас; не ищите ненужной опытности: не она ведет к счастью.
— Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже не
говорю о том, что он не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты, может быть, не знаешь, у них не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
Неточные совпадения
Марья Антоновна. Право, маменька, все смотрел. И как начал
говорить о литературе,
то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
Городничий. Ну, а что из
того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере, в вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы…
О, я знаю вас: вы если начнете
говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
Г-жа Простакова. Полно, братец,
о свиньях —
то начинать. Поговорим-ка лучше
о нашем горе. (К Правдину.) Вот, батюшка! Бог велел нам взять на свои руки девицу. Она изволит получать грамотки от дядюшек. К ней с
того света дядюшки пишут. Сделай милость, мой батюшка, потрудись, прочти всем нам вслух.
— Не к
тому о сем
говорю! — объяснился батюшка, — однако и
о нижеследующем не излишне размыслить: паства у нас равнодушная, доходы малые, провизия дорогая… где пастырю-то взять, господин бригадир?
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича
о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или,
говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь
о правде,
то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.