Неточные совпадения
Тот, про которого говорится, был таков: у него
душ двадцать заложенных и перезаложенных; живет он почти
в избе или
в каком-то странном здании, похожем с виду на амбар, — ход где-то сзади, через бревна, подле самого плетня; но он лет двадцать постоянно твердит, что с будущей весной приступит к стройке нового дома.
В лице замечалась также сдержанность, то есть уменье владеть собою, не давать лицу быть зеркалом
души.
Он с час простоял перед Медным Всадником, но не с горьким упреком
в душе, как бедный Евгений, [Евгений — герой поэмы А.С. Пушкина «Медный Всадник» (1833).] а с восторженной думой.
— Я смотрю с настоящей — и тебе тоже советую:
в дураках не будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там,
в провинции, где ее не ведают, — там и не люди живут, а ангелы: вот Заезжалов — святой человек, тетушка твоя — возвышенная, чувствительная
душа, Софья, я думаю, такая же дура, как и тетушка, да еще…
— Вот видите, дядюшка, я думаю, что служба — занятие сухое,
в котором не участвует
душа, а
душа жаждет выразиться, поделиться с ближними избытком чувств и мыслей, переполняющих ее…
— Уверен ли ты, что у тебя есть талант? Без этого ведь ты будешь чернорабочий
в искусстве — что ж хорошего? Талант — другое дело: можно работать; много хорошего сделаешь, и притом это капитал — стоит твоих ста
душ.
В нем рой желаний заменят?
Зачем вдруг сумрачным ненастьем
Падет на
душу тяжкий сон,
Каким неведомым несчастьем
Ее смутит внезапно он…
Зато случается порой
Иной
в нас демон поселится,
Тогда восторг живой струей
Насильно
в душу протеснится…
И затрепещет сладко грудь…
и т. д.
Прежняя восторженность на лице Александра умерялась легким оттенком задумчивости, первым признаком закравшейся
в душу недоверчивости и, может быть, единственным следствием уроков дяди и беспощадного анализа, которому тот подвергал все, что проносилось
в глазах и
в сердце Александра.
Но все еще, к немалому горю Петра Иваныча, он далеко был от холодного разложения на простые начала всего, что волнует и потрясает
душу человека. О приведении же
в ясность всех тайн и загадок сердца он не хотел и слушать.
Мысли и разнородные ощущения до крайности впечатлительной и раздражительной
души ее беспрестанно сменялись одни другими, и оттенки этих ощущений сливались
в удивительной игре, придавая лицу ее ежеминутно новое и неожиданное выражение.
Какая тайна пробегает по цветам, деревьям, по траве и веет неизъяснимой негой на
душу? зачем
в ней тогда рождаются иные мысли, иные чувства, нежели
в шуме, среди людей?
Как могущественно все настроивало ум к мечтам, сердце к тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями… да! бесполезными, а между тем
в те минуты
душа только и постигает смутно возможность счастья, которого так усердно ищут
в другое время и не находят.
Александр и Наденька подошли к реке и оперлись на решетку. Наденька долго,
в раздумье, смотрела на Неву, на даль, Александр на Наденьку.
Души их были переполнены счастьем, сердца сладко и вместе как-то болезненно ныли, но язык безмолвствовал.
В походке, взгляде, во всем обращении Александра было что-то торжественное, таинственное. Он вел себя с другими, как богатый капиталист на бирже с мелкими купцами, скромно и с достоинством, думая про себя: «Жалкие! кто из вас обладает таким сокровищем, как я? кто так умеет чувствовать? чья могучая
душа…» — и проч.
И мать и дочь совершенно поддались влиянию его шуток, и сам Александр не раз прикрывал книгой невольную улыбку. Но он бесился
в душе.
Он отдохнул, луч радости блеснул
в душе. Влюбленные все таковы: то очень слепы, то слишком прозорливы. Притом же так приятно оправдать любимый предмет!
«Боже, боже! — говорил он
в отчаянье, — как тяжело, как горько жить! Дай мне это мертвое спокойствие, этот сон
души…»
— Дядюшка! — сказал Александр, — пощадите меня: теперь ад
в моей
душе…
«Пришел ночью, — подумал он, —
в душе ад… непременно опять разобьет что-нибудь».
— Я? я, по крайней мере, унесу из толпы разбитое, но чистое от низостей сердце,
душу растерзанную, но без упрека во лжи,
в притворстве,
в измене, не заражусь…
В любви равно участвуют и
душа и тело;
в противном случае любовь неполна: мы не духи и не звери.
— Нет, мы с вами никогда не сойдемся, — печально произнес Александр, — ваш взгляд на жизнь не успокаивает, а отталкивает меня от нее. Мне грустно, на
душу веет холод. До сих пор любовь спасала меня от этого холода; ее нет — и
в сердце теперь тоска; мне страшно, скучно…
«Да, — сказал я, — люди обокрали мою
душу…» Тут я заговорил о моей любви, о мучениях, о душевной пустоте… я начал было увлекаться и думал, что повесть моих страданий растопит ледяную кору, что еще
в глазах его не высохли слезы…
—
В самом деле, — продолжал Петр Иваныч, — какое коварство! что за друг! не видался лет пять и охладел до того, что при встрече не
задушил друга
в объятиях, а позвал его к себе вечером, хотел усадить за карты… и накормить…
— Там, где точно есть нелепости, ты их делаешь очень важно, а где дело просто и естественно — это у тебя нелепости. Что ж тут нелепого? Разбери, как нелепа сама любовь: игра крови, самолюбие… Да что толковать с тобой: ведь ты все еще веришь
в неизбежное назначение кого любить,
в симпатию
душ!
Что он ни слышит, что ни видит, мимо чего ни пройдет, или что ни пройдет мимо него, все поверяется впечатлением другого, своего двойника; это впечатление известно обоим, оба изучили друг друга — и потом поверенное таким образом впечатление принимается и утверждается
в душе неизгладимыми чертами.
Они живут нераздельно
в одной мысли,
в одном чувстве: у них одно духовное око, один слух, один ум, одна
душа…»
Она бы тотчас разлюбила человека, если б он не пал к ее ногам, при удобном случае, если б не клялся ей всеми силами
души, если б осмелился не сжечь и испепелить ее
в своих объятиях, или дерзнул бы, кроме любви, заняться другим делом, а не пил бы только чашу жизни по капле
в ее слезах и поцелуях.
«Что могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности — нет! он знал все, что впереди. Почет, стремление по пути честей? Да что ему
в них. Стоит ли, для каких-нибудь двадцати, тридцати лет, биться как рыба об лед? И греет ли это сердце? Отрадно ли
душе, когда тебе несколько человек поклонятся низко, а сами подумают, может быть: „Черт бы тебя взял!“
Сколько сокровищ открыл я
в душе своей: куда они делись?
Теперь он желал только одного: забвения прошедшего, спокойствия, сна
души. Он охлаждался более и более к жизни, на все смотрел сонными глазами.
В толпе людской,
в шуме собраний он находил скуку, бежал от них, а скука за ним.
Одно тело наводит на них заботу, а
души и
в помине нет!
Со старыми знакомыми он перестал видеться; приближение нового лица обдавало его холодом. После разговора с дядей он еще глубже утонул
в апатическом сне:
душа его погрузилась
в совершенную дремоту. Он предался какому-то истуканному равнодушию, жил праздно, упрямо удалялся от всего, что только напоминало образованный мир.
Он уже чувствовал, что идеи покинутого мира посещали его реже, вращаясь
в голове медленнее и, не находя
в окружающем ни отражения, ни сопротивления, не сходили на язык и умирали не плодясь.
В душе было дико и пусто, как
в заглохшем саду. Ему оставалось уж немного до состояния совершенной одеревенелости. Еще несколько месяцев — и прощай! Но вот что случилось.
— Во-первых, потому, — говорил он, — что вы читаете Байрона по-французски, и, следовательно, для вас потеряны красота и могущество языка поэта. Посмотрите, какой здесь бледный, бесцветный, жалкий язык! Это прах великого поэта: идеи его как будто расплылись
в воде. Во-вторых, потому бы я не советовал вам читать Байрона, что… он, может быть, пробудит
в душе вашей такие струны, которые бы век молчали без того…
Услужливое воображение, как нарочно, рисовало ему портрет Лизы во весь рост, с роскошными плечами, с стройной талией, не забыло и ножку.
В нем зашевелилось странное ощущение, опять по телу пробежала дрожь, но не добралась до
души — и замерла. Он разобрал это ощущение от источника до самого конца.
«Животное! — бормотал он про себя, — так вот какая мысль бродит у тебя
в уме… а! обнаженные плечи, бюст, ножка… воспользоваться доверчивостью, неопытностью… обмануть… ну, хорошо, обмануть, а там что? — Та же скука, да еще, может быть, угрызение совести, а из чего? Нет! нет! не допущу себя, не доведу и ее… О, я тверд! чувствую
в себе довольно чистоты
души, благородства сердца… Я не паду во прах — и не увлеку ее».
На третий, на четвертый день то же. А надежда все влекла ее на берег: чуть вдали покажется лодка или мелькнут по берегу две человеческие тени, она затрепещет и изнеможет под бременем радостного ожидания. Но когда увидит, что
в лодке не они, что тени не их, она опустит уныло голову на грудь, отчаяние сильнее наляжет на
душу… Через минуту опять коварная надежда шепчет ей утешительный предлог промедления — и сердце опять забьется ожиданием. А Александр медлил, как будто нарочно.
Наконец, когда она, полубольная, с безнадежностью
в душе, сидела однажды на своем месте под деревом, вдруг послышался ей шорох; она обернулась и задрожала от радостного испуга: перед ней, сложа руки крестом, стоял Александр.
Пришла осень. Желтые листья падали с деревьев и усеяли берега; зелень полиняла; река приняла свинцовый цвет; небо было постоянно серо; дул холодный ветер с мелким дождем. Берега реки опустели: не слышно было ни веселых песен, ни смеху, ни звонких голосов по берегам; лодки и барки перестали сновать взад и вперед. Ни одно насекомое не прожужжит
в траве, ни одна птичка не защебечет на дереве; только галки и вороны криком наводили уныние на
душу; и рыба перестала клевать.
Мало-помалу Александр успел забыть и Лизу, и неприятную сцену с ее отцом. Он опять стал покоен, даже весел, часто хохотал плоским шуткам Костякова. Его смешил взгляд этого человека на жизнь. Они строили даже планы уехать куда-нибудь подальше, выстроить на берегу реки, где много рыбы, хижину и прожить там остаток дней.
Душа Александра опять стала утопать
в тине скудных понятий и материального быта. Но судьба не дремала, и ему не удавалось утонуть совсем
в этой тине.
Все страдания, вся скорбь
души человеческой слышались
в них.
Кто жил и мыслил, тот не может
в душе не презирать людей.
[Кто жил и мыслил, тот не может
в душе не презирать людей — из «Евгения Онегина» А.С. Пушкина (гл. 1, строфа XLVI)] Деятельность, хлопоты, заботы, развлечение — все надоело мне.
Слышали, как он рассказал
в звуках всю жизнь: и радости, и горечь ее, и счастье, и скорбь
души? она понятна ему.
— Да; но вы не дали мне обмануться: я бы видел
в измене Наденьки несчастную случайность и ожидал бы до тех пор, когда уж не нужно было бы любви, а вы сейчас подоспели с теорией и показали мне, что это общий порядок, — и я,
в двадцать пять лет, потерял доверенность к счастью и к жизни и состарелся
душой. Дружбу вы отвергали, называли и ее привычкой; называли себя, и то, вероятно, шутя, лучшим моим другом, потому разве, что успели доказать, что дружбы нет.
— Я вас не виню, дядюшка, напротив, я умею ценить ваши намерения и от
души благодарю за них. Что делать, что они не удались? Не вините же и меня. Мы не поняли друг друга — вот
в чем наша беда! Что может нравиться и годиться вам, другому, третьему — не нравится мне…
К вам простираю объятия, широкие поля, к вам, благодатные веси и пажити моей родины: примите меня
в свое лоно, да оживу и воскресну
душой!»
Анна Павловна осталась опять одна. Вдруг глаза ее заблистали; все силы ее
души и тела перешли
в зрение: на дороге что-то зачернело. Кто-то едет, но тихо, медленно. Ах! это воз спускается с горы. Анна Павловна нахмурилась.