Неточные совпадения
— И
слава богу! пусть унесут вас черти отсюда: просторнее
будет. Да пусти прочь, негде ступить: протянул ноги-то!
Женился бы,
послал бы бог тебе деточек, а я бы нянчила их — и жил бы без горя, без забот, и прожил бы век свой мирно, тихо, никому бы не позавидовал; а там, может, и не
будет хорошо, может, и помянешь слова мои…
Как назвать Александра бесчувственным за то, что он решился на разлуку? Ему
было двадцать лет. Жизнь от пелен ему улыбалась; мать лелеяла и баловала его, как балуют единственное чадо; нянька все
пела ему над колыбелью, что он
будет ходить в золоте и не знать горя; профессоры твердили, что он
пойдет далеко, а по возвращении его домой ему улыбнулась дочь соседки. И старый кот, Васька,
был к нему, кажется, ласковее, нежели к кому-нибудь в доме.
Тут кстати Адуев вспомнил, как, семнадцать лет назад, покойный брат и та же Анна Павловна отправляли его самого. Они, конечно, не могли ничего сделать для него в Петербурге, он сам нашел себе дорогу… но он вспомнил ее слезы при прощанье, ее благословения, как матери, ее ласки, ее пироги и, наконец, ее последние слова: «Вот, когда вырастет Сашенька — тогда еще трехлетний ребенок, — может
быть, и вы, братец, приласкаете его…» Тут Петр Иваныч встал и скорыми шагами
пошел в переднюю…
Вон Матвей Матвеич вышел из дому, с толстой палкой, в шестом часу вечера, и всякому известно, что он
идет делать вечерний моцион, что у него без того желудок не варит и что он остановится непременно у окна старого советника, который, также известно,
пьет в это время чай.
— Что ж! если
есть способности, так он
пойдет здесь… ведь и вы не с большего начали, а вот,
слава богу…
— Нужды нет, ты все-таки
пошли: может
быть, он поумнее станет: это наведет его на разные новые мысли; хоть вы кончили курс, а школа ваша только что начинается.
Есть известность, а
славы что-то не слыхать, или она придумала другой способ проявляться: кто лучше пишет, тому больше денег, кто хуже — не прогневайся.
Услышишь о свадьбе,
пойдешь посмотреть — и что же? видишь прекрасное, нежное существо, почти ребенка, которое ожидало только волшебного прикосновения любви, чтобы развернуться в пышный цветок, и вдруг ее отрывают от кукол, от няни, от детских игр, от танцев, и
слава богу, если только от этого; а часто не заглянут в ее сердце, которое, может
быть, не принадлежит уже ей.
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих — так, а то жени вот этакого молодца, как ты, — много
будет проку! в первый год с ума сойдет, а там и
пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает тебе того… а без состояния так еще хуже!
есть, говорит, нечего!
Мать покидала и шарф и книгу и
шла одеваться. Так Наденька пользовалась полною свободою, распоряжалась и собою, и маменькою, и своим временем, и занятиями, как хотела. Впрочем, она
была добрая и нежная дочь, нельзя сказать — послушная, потому только, что не она, а мать слушалась ее; зато можно сказать, что она имела послушную мать.
Потом он
посылал стихи под чужим именем в журнал. Их печатали, потому что они
были недурны, местами не без энергии и все проникнуты пылким чувством; написаны гладко.
«Да, твой, вечно твой», — прибавлял он. Впереди улыбалась
слава, и венок, думал он, сплетет ему Наденька и перевьет лавр миртами, а там… «Жизнь, жизнь, как ты прекрасна! — восклицал он. — А дядя? Зачем смущает он мир души моей? Не демон ли это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он желчью все мое благо? не из зависти ли, что сердце его чуждо этим чистым радостям, или, может
быть, из мрачного желания вредить… о, дальше, дальше от него!.. Он убьет, заразит своею ненавистью мою любящую душу, развратит ее…»
Дни
шли за днями, дни беспрерывных наслаждений для Александра. Он счастлив
был, когда поцелует кончик пальца Наденьки, просидит против нее в картинной позе часа два, не спуская с нее глаз, млея и вздыхая или декламируя приличные случаю стихи.
Александр не уснул целую ночь, не ходил в должность. В голове у него вертелся завтрашний день; он все придумывал, как говорить с Марьей Михайловной, сочинил
было речь, приготовился, но едва вспомнил, что дело
идет о Наденькиной руке, растерялся в мечтах и опять все забыл. Так он приехал вечером на дачу, не приготовившись ни в чем; да и не нужно
было: Наденька встретила его, по обыкновению, в саду, но с оттенком легкой задумчивости в глазах и без улыбки, а как-то рассеянно.
— Я еще и сама не знаю хорошенько, — отвечала Наденька, — я сидела здесь и читала вашу книжку, а маменьки дома не
было; она
пошла к Марье Ивановне.
«А! она хочет вознаградить меня за временную, невольную небрежность, — думал он, — не она, а я виноват: как можно
было так непростительно вести себя? этим только вооружишь против себя; чужой человек, новое знакомство… очень натурально, что она, как хозяйка… А! вон выходит из-за куста с узенькой тропинки,
идет к решетке, тут остановится и
будет ждать…»
Не выдержал бедный Александр: приехал на третий день. Наденька
была у решетки сада, когда он подъезжал. Он уж
было обрадовался, но только что он стал приближаться к берегу, она, как будто не видя его, повернулась и, сделав несколько косвенных шагов по дорожке, точно гуляет без цели,
пошла домой.
— Что! уж ты
идешь? вина не хочешь
выпить?..
Я не понимаю этой глупости, которую, правду сказать, большая часть любовников делают от сотворения мира до наших времен: сердиться на соперника! может ли
быть что-нибудь бессмысленней — стереть его с лица земли! за что? за то, что он понравился! как будто он виноват и как будто от этого дела
пойдут лучше, если мы его накажем!
Ему как-то нравилось играть роль страдальца. Он
был тих, важен, туманен, как человек, выдержавший, по его словам, удар судьбы, — говорил о высоких страданиях, о святых, возвышенных чувствах, смятых и втоптанных в грязь — «и кем? — прибавлял он, — девчонкой, кокеткой и презренным развратником, мишурным львом. Неужели судьба
послала меня в мир для того, чтоб все, что
было во мне высокого, принести в жертву ничтожеству?»
Дядюшка, в начале моего приезда сюда, принудил меня написать к нему странное письмо, в котором заключались его любимые правила и образ мыслей; но я то изорвал и
послал другое, стало
быть, меняться моему приятелю
было не от чего.
«Так и
быть, думаю,
пойду».
— Полно, полно, — сказал он, — лучше выпей-ка водки, да станем ужинать. Человек! водки.
Пойдем,
пойдем, ха, ха, ха!..
есть славный… рост… ха, ха, ха!.. ростбиф…
и
быть снисходительным к слабостям других. Это такое правило, без которого ни себе, ни другим житья не
будет. Вот и всё. Ну, я
пойду уснуть.
Посуди сам: ты приобретешь
славу, почет, может
быть, еще бессмертие, а я останусь темным человеком и принужден
буду довольствоваться названием полезного труженика.
— А! издевается! Не с тех ли пор ты разлюбил Крылова, как увидел у него свой портрет! A propos! знаешь ли, что твоя будущая
слава, твое бессмертие у меня в кармане? но я желал бы лучше, чтоб там
были твои деньги: это вернее.
— Все еще не понимаешь! А затем, мой милый, что он сначала
будет с ума сходить от ревности и досады, потом охладеет. Это у него скоро следует одно за другим. Он самолюбив до глупости. Квартира тогда не понадобится, капитал останется цел, заводские дела
пойдут своим чередом… ну, понимаешь? Уж это в пятый раз я с ним играю шутку: прежде, бывало, когда
был холостой и помоложе, сам, а не то кого-нибудь из приятелей подошлю.
— Напротив, тут-то и
будет. Если б ты влюбился, ты не мог бы притворяться, она сейчас бы заметила и
пошла бы играть с вами с обоими в дураки. А теперь… да ты мне взбеси только Суркова: уж я знаю его, как свои пять пальцев. Он, как увидит, что ему не везет, не станет тратить деньги даром, а мне это только и нужно… Слушай, Александр, это очень важно для меня: если ты это сделаешь — помнишь две вазы, что понравились тебе на заводе? они — твои: только пьедестал ты сам купи.
Неужели жизнь его никогда не примет особенного, неожиданного оборота, а
будет вечно
идти по предсказаниям Петра Иваныча?
— А роскошь умственных и душевных наслаждений, а искусство… — начал
было Петр Иваныч, подделываясь под тон Александра. — Ты можешь
идти вперед: твое назначение выше; долг твой призывает тебя к благородному труду… А стремления к высокому — забыл?
— Никогда не
пойду с вами рыбу ловить,
будь я анафема! — промолвил он и отошел к своим удочкам.
Лиза всякий раз с нетерпением поджидала прихода приятелей. Костякову каждый вечер готовилась чашка душистого чаю с ромом — и, может
быть, Лиза отчасти обязана
была этой хитрости тем, что они не пропускали ни одного вечера. Если они опаздывали, Лиза с отцом
шла им навстречу. Когда ненастная погода удерживала приятелей дома, на другой день упрекам, и им, и погоде, не
было конца.
Она просила с таким чувством, так убедительно, что у Александра не стало духу отказаться, и он
пошел за ней, склонив голову. Петр Иваныч
был у себя в кабинете.
— Спасибо вам, Антон Иваныч: бог вас наградит! А я другую ночь почти не сплю и людям не даю спать: неравно приедет, а мы все дрыхнем — хорошо
будет! Вчера и третьего дня до рощи пешком ходила, и нынче бы
пошла, да старость проклятая одолевает. Ночью бессонница истомила. Садитесь-ка, Антон Иваныч. Да вы все перемокли: не хотите ли
выпить и позавтракать? Обедать-то, может
быть, поздно придется: станем поджидать дорогого гостя.
— А я
было думала, не
пойти ли нам после завтрака до рощи, навстречу ему; как-нибудь бы дотащились; да вон ведь грязь какая вдруг сделалась.
— Хорошо, матушка, хорошо: я допытаюсь, всю подноготную выведаю. Пошлите-ка ко мне Евсея, пока я
буду обедать, — все исполню!
— Все в лавочке
есть; а чего нет в лавочке, так тут же где-нибудь в колбасной
есть; а там нет, так в кондитерской; а уж чего в кондитерской нет, так
иди в аглицкий магазин: у французов все
есть!
Женский инстинкт и сердце матери говорили ей, что не пища главная причина задумчивости Александра. Она стала искусно выведывать намеками, стороной, но Александр не понимал этих намеков и молчал. Так прошли недели две-три. Поросят, цыплят и индеек
пошло на Антона Иваныча множество, а Александр все
был задумчив, худ, и волосы не росли.
— Может
быть, тебе скучно одному: я за соседями
пошлю.
— Ты знаешь, Лиза, — сказал он, — какую роль я играю в службе: я считаюсь самым дельным чиновником в министерстве. Нынешний год
буду представлен в тайные советники и, конечно, получу. Не думай, чтоб карьера моя кончилась этим: я могу еще
идти вперед… и
пошел бы…