Неточные совпадения
Мы остановились здесь только затем, чтоб
взять живых быков и зелени, поэтому и решено
было на якорь не становиться, а держаться на парусах в течение дня; следовательно, остановка предполагалась кратковременная, и мы поспешили воспользоваться ею.
Однако я устал идти пешком и уже не насильно лег в паланкин, но вдруг вскочил опять: подо мной что-то
было: я лег на связку с бананами и раздавил их. Я хотел выбросить их, но проводники
взяли, разделили поровну и съели.
Десерт состоял из апельсинов, варенья, бананов, гранат; еще
были тут называемые по-английски кастард-эппльз (custard apples) плоды, похожие видом и на грушу, и на яблоко, с белым мясом, с черными семенами. И эти
были неспелые. Хозяева просили нас
взять по нескольку плодов с собой и подержать их дня три-четыре и тогда уже
есть. Мы так и сделали.
Может
быть, это один попался удачный, думал я, и
взял другой: и другой такой же, и — третий: все как один.
Я никак не ожидал, чтоб Фаддеев способен
был на какую-нибудь любезность, но, воротясь на фрегат, я нашел у себя в каюте великолепный цветок: горный тюльпан, величиной с чайную чашку, с розовыми листьями и темным, коричневым мхом внутри, на длинном стебле. «Где ты
взял?» — спросил я. «В Африке, на горе достал», — отвечал он.
Мы собрались всемером в Капштат, но с тем, чтоб сделать поездку подальше в колонию. И однажды утром,
взяв по чемоданчику с бельем и платьем да записные книжки, пустились в двух экипажах, то
есть фурах, крытых с боков кожей.
Они посредством его, как другие посредством военных или административных мер, достигли чего хотели, то
есть заняли земли,
взяли в невольничество, сколько им нужно
было, черных, привили земледелие, добились умеренного сбыта продуктов и зажили, как живут в Голландии, тою жизнью, которою жили столетия тому назад, не задерживая и не подвигая успеха вперед.
Возьмет книгу, все равно какую, и оставит ее без сожаления; ляжет и уснет где ни попало и когда угодно;
ест все без разбора, особенно фрукты.
Надо
было переправляться вброд; напрасно Вандик понукал лошадей: они не шли. «Аппл!» — крикнет он, направляя их в воду, но передние две только коснутся ногами воды и вдруг
возьмут направо или налево, к берегу.
Он с умилением смотрел на каждого из нас, не различая, с кем уж он виделся, с кем нет, вздыхал, жалел, что уехал из России, просил
взять его с собой, а под конец обеда,
выпив несколько рюмок вина, совсем ослабел, плакал, говорил смесью разных языков, примешивая беспрестанно карашо, карашо.
Он
взял и, не поглядев, что
было в бумаге, положил подле себя.
Нам хотелось поговорить, но переводчика не
было дома. У моего товарища
был портрет Сейоло, снятый им за несколько дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а другой так, на случай. Я
взял портрет и показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло
взял его и стал пристально рассматривать.
Наконец пора
было уходить. Сейоло подал нам руку и ласково кивнул головой. Я
взял у него портрет и отдал жене его, делая ей знак, что оставляю его ей в подарок. Она, по-видимому,
была очень довольна, подала мне руку и с улыбкой кивала нам головой. И ему понравилось это. Он, от удовольствия, привстал и захохотал. Мы вышли и поблагодарили джентльменов.
Я хотел
было напомнить детскую басню о лгуне; но как я солгал первый, то мораль
была мне не к лицу. Однако ж пора
было вернуться к деревне. Мы шли с час все прямо, и хотя шли в тени леса, все в белом с ног до головы и легком платье, но
было жарко. На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы
взяли направо в лес, прямо на голоса, и вышли на широкую поляну.
Иногда бросало так, что надо
было крепко ухватиться или за пушечные тали, или за первую попавшуюся веревку. Ветер между тем завывал больше и больше. У меня дверь
была полуоткрыта, и я слышал каждый шум, каждое движение на палубе: слышал, как часа в два вызвали подвахтенных брать рифы, сначала два, потом три, спустили брам-реи, а ветер все крепче. Часа в три утра
взяли последний риф и спустили брам-стеньги. Начались сильные размахи.
По-японски их зовут гокейнсы. Они старшие в городе, после губернатора и секретарей его, лица. Их повели на ют, куда принесли стулья; гокейнсы сели, а прочие отказались сесть, почтительно указывая на них. Подали чай, конфект, сухарей и сладких пирожков. Они
выпили чай, покурили, отведали конфект и по одной завернули в свои бумажки, чтоб
взять с собой; даже спрятали за пазуху по кусочку хлеба и сухаря. Наливку
пили с удовольствием.
Но время
взяло свое, и японцы уже не те, что
были сорок, пятьдесят и более лет назад. С нами они
были очень любезны; спросили об именах, о чинах и должностях каждого из нас и все записали, вынув из-за пазухи складную железную чернильницу, вроде наших старинных свечных щипцов. Там
была тушь и кисть. Они ловко владеют кистью. Я попробовал
было написать одному из оппер-баниосов свое имя кистью рядом с японскою подписью — и осрамился: латинских букв нельзя
было узнать.
«А что, если б у японцев
взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы
было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Мы еще
были внизу, а колонна змеилась уже по лестнице, штыки сверкали на солнце, музыка уходила вперед и играла все глуше и глуше. Скомандовали: «Левое плечо вперед!» — колонна сжалась, точно змей, в кольцо, потом растянулась и
взяла направо; музыка заиграла еще глуше, как будто вошла под свод, и вдруг смолкла.
«
Будьте вы прокляты!» — думает, вероятно, он, и чиновники то же, конечно, думают; только переводчик Кичибе ничего не думает: ему все равно,
возьмут ли Японию, нет ли, он продолжает улыбаться, показывать свои фортепиано изо рту, хикает и перед губернатором, и перед нами.
В бумаге заключалось согласие горочью принять письмо. Только
было, на вопрос адмирала, я разинул рот отвечать, как губернатор
взял другую бумагу, таким же порядком прочел ее; тот же старик, секретарь,
взял и передал ее, с теми же церемониями, Кичибе. В этой второй бумаге сказано
было, что «письмо
будет принято, но что скорого ответа на него
быть не может».
Мы объявили им накануне, что, видно, губернаторские приказания не исполняются, так мы, пожалуй,
возьмем на себя труд помочь его превосходительству и
будем отбуксировывать.
Но баниосы не обрадовались бы, узнавши, что мы идем в Едо. Им об этом не сказали ни слова. Просили только приехать завтра опять,
взять бумаги да подарки губернаторам и переводчикам, еще прислать, как можно больше, воды и провизии. Они не подозревают, что мы сбираемся продовольствоваться этой провизией — на пути к Едо! Что-то
будет завтра?
Наши, однако, не унывают, ездят на скалы гулять. Вчера даже с корвета поехали на берег
пить чай на траве, как, бывало, в России, в березовой роще. Только они
взяли с собой туда дров и воды: там нету. Не правда ли,
есть маленькая натяжка в этом сельском удовольствии?
Я советую вам ехать в дальний вояж без сапог или в тех только, которые
будут на ногах; но
возьмите с собой побольше башмаков и ботинок… и то не нужно: везде сделают вам.
Вот уж четвертый день ревет крепкий NW; у нас травят канат, шкуну
взяли на бакштов, то
есть она держится за поданный с фрегата канат, как дитя за платье няньки.
Один торопится доесть утиное крылышко, чтоб
поспеть взять пирога, который исчезает с невероятною быстротою.
Кто начинает только завтракать, кто
пьет чай; а этот, ожидая, когда удастся, за толпой, подойти к столу и
взять чего-нибудь посущественнее, сосет пока попавшийся под руку апельсин; а кто-нибудь обогнал всех и эгоистически курит сигару.
«Разве это
едят?» — спросил я своего соседа. «Yes, o yes!» — отвечал он,
взял один померанец, срезал верхушку, выдавил всю внутренность, с косточками, на тарелку, а пустую кожу съел.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В руках у него
была книга. Отец Аввакум
взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга
была — Конфуций.
«Ну, это значит
быть без обеда», — думал я, поглядывая на две гладкие, белые, совсем тупые спицы, которыми нельзя
взять ни твердого, ни мягкого кушанья. Как же и чем
есть? На соседа моего Унковского, видно, нашло такое же раздумье, а может
быть, заговорил и голод, только он
взял обе палочки и грустно разглядывал их. Полномочные рассмеялись и наконец решили приняться за обед. В это время вошли опять слуги, и каждый нес на подносе серебряную ложку и вилку для нас.
Я подержал чашку с рисом в руках и поставил на свое место. «Вот в этой что?» — думал я, открывая другую чашку: в ней
была какая-то темная похлебка; я
взял ложку и попробовал — вкусно, вроде наших бураков, и коренья
есть.
«Да как же ее
есть, когда она в перьях?» — думал я,
взяв ее в руки.
Накамура преблагополучно доставил его по адресу. Но на другой день вдруг явился, в ужасной тревоге, с пакетом, умоляя
взять его назад… «Как
взять? Это не водится, да и не нужно, причины нет!» — приказал отвечать адмирал. «
Есть,
есть, — говорил он, — мне не велено возвращаться с пакетом, и я не смею уехать от вас. Сделайте милость,
возьмите!»
Он не прочь и покутить: часто просил шампанского и один раз, при Накамуре, так напился с четырех бокалов, что вздумал
было рассуждать сам, не переводить того, что ему говорили; но ему сказали, что
возьмут другого переводчика.
Дорога пошла в гору. Жарко. Мы сняли пальто: наши узкие костюмы, из сукна и других плотных материй, просто невозможны в этих климатах. Каков жар должен
быть летом! Хорошо еще, что ветер с моря приносит со всех сторон постоянно прохладу! А всего в 26-м градусе широты лежат эти благословенные острова. Как не
взять их под покровительство? Люди Соединенных Штатов совершенно правы, с своей стороны.
Какова нравственность: за руку нельзя
взять! В золотой век, особенно в библейские времена и при Гомере,
было на этот счет проще!
Может
быть, вы все
будете недовольны моим эскизом и потребуете чего-нибудь еще: да чего же? Кажется, я догадываюсь. Вам лень встать с покойного кресла,
взять с полки книгу и прочесть, что Филиппинские острова лежат между 114 и 134° восточн‹ой› долг‹оты›; 5 и 20° северн‹ой› шир‹оты›, что самый большой остров — Люсон, с столичным городом Манила, потом следуют острова: Магинданао, Сулу, Палауан; меньшие: Самар, Панай, Лейт, Миндоро и многие другие.
У двоих из нас
были ружья стрелять птиц, третий
взял пару пистолетов.
Нечего
было делать: его превосходительство прислал сказать, что переводчики перепутали — это обыкновенная их отговорка, когда они попробуют какую-нибудь меру и она не удастся, — что он согласен на доставку провизии голландцами по-прежнему и просит только принять некоторое количество ее в подарок, за который он готов
взять контр-презент.
Сегодня, 19-го, штиль вдруг превратился почти в шторм; сначала налетел от NO шквал, потом задул постоянный, свежий, а наконец и крепкий ветер, так что у марселей
взяли четыре рифа. Качка сделалась какая-то странная, диагональная, очень неприятная: и привычных к морю немного укачало. Меня все-таки нет, но голова немного заболела, может
быть, от этого. Вечером и ночью стало тише.
Сегодня, часу в пятом после обеда, мы впятером поехали на берег,
взяли с собой самовар, невод и ружья. Наконец мы ступили на берег, на котором, вероятно, никогда не
была нога европейца. Миссионерам сюда забираться
было незачем, далеко и пусто. Броутон говорит или о другой бухте, или если и заглянул сюда, то на берег, по-видимому, не выходил, иначе бы он определил его верно.
Вечер так и прошел; мы
были вместо десяти уже в шестнадцати милях от берега. «Ну, завтра чем свет войдем», — говорили мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил я опять, проснувшись утром, Фаддеева. «Васька жаворонка съел», — сказал он. «Что ты, где ж он
взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж не отняли?» — «Ушел в ростры, не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще — ничего». — «Как ничего: а на якорь становиться?» — «Куда те становиться: ишь какая погода! со шканцев на бак не видать».
Только по отъезде третьей партии, то
есть на четвертый день, стали мы поговаривать, как нам ехать, что
взять с собой и проч.
«И зонтик
возьми», —
был ответ.
«А кокосы напрасно не
взял, — заметил я ему, — в самом деле можно бы выгодно продать…» — «Оно точно, кабы
взять штук сто, так бы денег можно
было много выручить», — сказал Иван, принявший серьезно мое замечание.
Меня даже зло
взяло. Я не знал, как
быть. «Надо послать к одному старику, — посоветовали мне, — он, бывало, принашивал меха в лавки, да вот что-то не видать…» — «Нет, не извольте посылать», — сказал другой. «Отчего же, если у него
есть? я пошлю». — «Нет, он теперь употребляет…» — «Что употребляет?» — «Да, вино-с. Дрянной старичишка! А нынче и отемнел совсем». — «Отемнел?» — повторил я. «Ослеп», — добавил он.
Вы с морозу, вам хочется
выпить рюмку вина, бутылка и вино составляют одну ледяную глыбу: поставьте к огню — она лопнет, а в обыкновенной комнатной температуре не растает и в час; захочется напиться чаю — это короче всего, хотя хлеб тоже обращается в камень, но он отходит скорее всего; но вынимать одно что-нибудь, то
есть чай — сахар, нельзя: на морозе нет средства разбирать, что
взять, надо тащить все: и вот опять возни на целый час — собирать все!
Я помнил каждый шаг и каждую минуту — и вот
взять только перо да и строчить привычной рукой:
было, мол, холодно, ветер дул, качало или
было тепло, вот приехали в Данию…