Слова были знакомы, но славянские знаки не отвечали им: «земля» походила на червяка, «глаголь» — на сутулого Григория, «я» — на бабушку со мною, а в дедушке было что-то общее со всеми буквами азбуки. Он долго гонял меня по алфавиту, спрашивая и в ряд и вразбивку; он заразил меня своей горячей яростью, я тоже вспотел и кричал во всё горло. Это смешило его; хватаясь за грудь, кашляя, он мял
книгу и хрипел...
Неточные совпадения
— Значит, это ты из-за меня? Так! Вот я тебя, брандахлыст, мышам в подпечек суну, ты
и очнешься! Какой защитник, — взгляньте на пузырь, а то сейчас лопнет! Вот скажу дедушке — он те кожу-то спустит! Ступай на чердак, учи
книгу…
Перед ужином он читал со мною Псалтырь, часослов или тяжелую
книгу Ефрема Сирина, а поужинав, снова становился на молитву,
и в тишине вечерней долго звучали унылые, покаянные слова...
Вся комната его была заставлена
и завалена какими-то ящиками, толстыми
книгами незнакомой мне гражданской печати, всюду стояли бутылки с разноцветными жидкостями, куски меди
и железа, прутья свинца.
Ночью, лежа с бабушкой на полатях, я надоедно твердил ей всё, что помнил из
книг,
и всё, что сочинял сам; иногда она хохотала, но чаще журила меня...
Книгу эту он держал в укладке под замком,
и не однажды я видел, что прежде, чем вынуть ее, дед моет руки.
Присел на корточки, заботливо зарыл узел с
книгами в снег
и ушел. Был ясный январский день, всюду сверкало серебряное солнце, я очень позавидовал брату, но, скрепя сердце, пошел учиться, — не хотелось огорчить мать.
Книги, зарытые Сашей, конечно, пропали,
и на другой день у него была уже законная причина не пойти в школу, а на третий его поведение стало известно деду.
У попа было благообразное Христово лицо, ласковые, женские глаза
и маленькие руки, тоже какие-то ласковые ко всему, что попадало в них. Каждую вещь —
книгу, линейку, ручку пера — он брал удивительно хорошо, точно вещь была живая, хрупкая, поп очень любил ее
и боялся повредить ей неосторожным прикосновением. С ребятишками он был не так ласков, но они все-таки любили его.
Это было преступление без заранее обдуманного намерения: однажды вечером мать ушла куда-то, оставив меня домовничать с ребенком; скучая, я развернул одну из
книг отчима — «Записки врача» Дюма-отца —
и между страниц увидал два билета — в десять рублей
и в рубль.
Книга была непонятна, я закрыл ее
и вдруг сообразил, что за рубль можно купить не только «Священную историю», но, наверное,
и книгу о Робинзоне.
Нашлось еще несколько мальчиков, читавших Робинзона, все хвалили эту
книгу, я был обижен, что бабушкина сказка не понравилась,
и тогда же решил прочитать Робинзона, чтобы тоже сказать о нем — это чушь!
Сковородником она меня
и побила весьма усердно, а
книги Андерсена отняла
и навсегда спрятала куда-то, что было горше побоев.
Но вот наконец я сдал экзамен в третий класс, получил в награду Евангелие, Басни Крылова в переплете
и еще книжку без переплета, с непонятным титулом — «Фата-Моргана», дали мне также похвальный лист. Когда я принес эти подарки домой, дед очень обрадовался, растрогался
и заявил, что всё это нужно беречь
и что он запрет
книги в укладку себе. Бабушка уже несколько дней лежала больная, у нее не было денег, дед охал
и взвизгивал...
Я отнес
книги в лавочку, продал их за пятьдесят пять копеек, отдал деньги бабушке, а похвальный лист испортил какими-то надписями
и тогда же вручил деду. Он бережно спрятал бумагу, не развернув ее
и не заметив моего озорства.
Генерал жил генералом, хлебосольствовал, любил, чтобы соседи приезжали изъявлять ему почтенье; сам, разумеется, визитов не платил, говорил хрипло, читал
книги и имел дочь, существо невиданное, странное, которую скорей можно было почесть каким-то фантастическим видением, чем женщиной.
Хозяин игрушечной лавки начал в этот раз с того, что открыл счетную
книгу и показал ей, сколько за ними долга. Она содрогнулась, увидев внушительное трехзначное число. «Вот сколько вы забрали с декабря, — сказал торговец, — а вот посмотри, на сколько продано». И он уперся пальцем в другую цифру, уже из двух знаков.
Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть
книг,
и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки,
и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом
и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Аммос Федорович. Нет, нет! Вперед пустить голову, духовенство, купечество; вот
и в
книге «Деяния Иоанна Масона»…
Была тут также лавочка // С картинами
и книгами, // Офени запасалися // Своим товаром в ней.
«А статских не желаете?» // — Ну, вот еще со статскими! — // (Однако взяли — дешево! — // Какого-то сановника // За брюхо с бочку винную //
И за семнадцать звезд.) // Купец — со всем почтением, // Что любо, тем
и потчует // (С Лубянки — первый вор!) — // Спустил по сотне Блюхера, // Архимандрита Фотия, // Разбойника Сипко, // Сбыл
книги: «Шут Балакирев» //
И «Английский милорд»…
Эх! эх! придет ли времечко, // Когда (приди, желанное!..) // Дадут понять крестьянину, // Что розь портрет портретику, // Что
книга книге розь? // Когда мужик не Блюхера //
И не милорда глупого — // Белинского
и Гоголя // С базара понесет? // Ой люди, люди русские! // Крестьяне православные! // Слыхали ли когда-нибудь // Вы эти имена? // То имена великие, // Носили их, прославили // Заступники народные! // Вот вам бы их портретики // Повесить в ваших горенках, // Их
книги прочитать…