Неточные совпадения
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого, что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя,
а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий
на ревность.
На другой же
день он спросил Ивана...
А на другой
день, идя домой, Дронов сообщил Климу...
Но с этого
дня он заболел острой враждой к Борису,
а тот, быстро уловив это чувство, стал настойчиво разжигать его, высмеивая почти каждый шаг, каждое слово Клима. Прогулка
на пароходе, очевидно, не успокоила Бориса, он остался таким же нервным, каким приехал из Москвы, так же подозрительно и сердито сверкали его темные глаза,
а иногда вдруг им овладевала странная растерянность, усталость, он прекращал игру и уходил куда-то.
А на другой
день вечером они устроили пышный праздник примирения — чай с пирожными, с конфектами, музыкой и танцами. Перед началом торжества они заставили Клима и Бориса поцеловаться, но Борис, целуя, крепко сжал зубы и закрыл глаза,
а Клим почувствовал желание укусить его. Потом Климу предложили прочитать стихи Некрасова «Рубка леса»,
а хорошенькая подруга Лидии Алина Телепнева сама вызвалась читать, отошла к роялю и, восторженно закатив глаза, стала рассказывать вполголоса...
Лидия вернулась с прогулки незаметно,
а когда сели ужинать, оказалось, что она уже спит. И
на другой
день с утра до вечера она все как-то беспокойно мелькала, отвечая
на вопросы Веры Петровны не очень вежливо и так, как будто она хотела поспорить.
К вечеру Макарову стало лучше,
а на третий
день он, слабо улыбаясь, говорил Климу...
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух
дней он не выбрал времени для объяснения,
а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
— Из-за этой любви я и не женился, потому что, знаете, третий человек в доме — это уже помеха! И — не всякая жена может вынести упражнения
на скрипке.
А я каждый
день упражняюсь. Мамаша так привыкла, что уж не слышит…
— Это было
днем,
а не ночью; в
день Всех святых,
на кладбище.
Через два
дня вечером он снова сидел у нее. Он пришел к Нехаевой рано, позвал ее гулять, но
на улице девушка скучно молчала,
а через полчаса пожаловалась, что ей холодно.
— Написал он сочинение «О третьем инстинкте»; не знаю, в чем
дело, но эпиграф подсмотрел: «Не ищу утешений,
а только истину». Послал рукопись какому-то профессору в Москву; тот ему ответил зелеными чернилами
на первом листе рукописи: «Ересь и нецензурно».
А мы — страстно, самоубийственно,
день и ночь, и во сне, и
на груди возлюбленной, и
на смертном одре.
Все молчали, глядя
на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка,
на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами,
а другой, с длинным шестом в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом в отражение огня
на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то
на золотую рыбу с множеством плавников, то
на глубокую, до
дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Клим не видел темненького. Он не верил в сома, который любит гречневую кашу. Но он видел, что все вокруг — верят, даже Туробоев и, кажется, Лютов. Должно быть, глазам было больно смотреть
на сверкающую воду, но все смотрели упорно, как бы стараясь проникнуть до
дна реки. Это
на минуту смутило Самгина:
а — вдруг?
Макаров говорил не обидно, каким-то очень убедительным тоном,
а Клим смотрел
на него с удивлением: товарищ вдруг явился не тем человеком, каким Самгин знал его до этой минуты. Несколько
дней тому назад Елизавета Спивак тоже встала пред ним как новый человек. Что это значит? Макаров был для него человеком, который сконфужен неудачным покушением
на самоубийство, скромным студентом, который усердно учится, и смешным юношей, который все еще боится женщин.
Лидию он встретил
на другой
день утром, она шла в купальню,
а он, выкупавшись, возвращался
на дачу. Девушка вдруг встала пред ним, точно опустилась из воздуха. Обменявшись несколькими фразами о жарком утре, о температуре воды, она спросила...
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых детей; по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни; в синеватой воде подпрыгивали, как пробки, головы людей, взмахивались в воздух масляно блестевшие руки; вечерами в лесу пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно, в три часа, безгрудая, тощая барышня в розовом платье и круглых, темных очках играла
на пианино «Молитву
девы»,
а в четыре шла берегом
на мельницу пить молоко, и по воде косо влачилась за нею розовая тень.
— Любопытна слишком. Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою я познакомился с водевильной актрисой,
а она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да черт их знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне
на днях губернатор сказал, что я компрометирую себя, давая работу политическим поднадзорным. Я говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно!
А он: разве, говорит, у нас, в России, нет уже честных людей неопороченных?
— Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо, что ты поправил
дело, хоть и разбойник. У вас, говорит,
на земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы говорите. Сатане в руку, что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня.
А Никита и сказал...
«Приходится соглашаться с моим безногим сыном, который говорит такое: раньше революция
на испанский роман с приключениями похожа была,
на опасную, но весьма приятную забаву, как, примерно, медвежья охота,
а ныне она становится
делом сугубо серьезным, муравьиной работой множества простых людей. Сие, конечно, есть пророчество, однако не лишенное смысла. Действительно: надышали атмосферу заразительную, и доказательством ее заразности не одни мы, сущие здесь пьяницы, служим».
В
день, когда царь переезжал из Петровского дворца в Кремль, Москва напряженно притихла. Народ ее плотно прижали к стенам домов двумя линиями солдат и двумя рядами охраны, созданной из отборно верноподданных обывателей. Солдаты были непоколебимо стойкие, точно выкованы из железа,
а охранники, в большинстве, — благообразные, бородатые люди с очень широкими спинами. Стоя плечо в плечо друг с другом, они ворочали тугими шеями, посматривая
на людей сзади себя подозрительно и строго.
— Люблю дьякона — умный. Храбрый. Жалко его. Третьего
дня он сына отвез в больницу и знает, что из больницы повезет его только
на кладбище.
А он его любит, дьякон. Видел я сына… Весьма пламенный юноша. Вероятно, таков был Сен-Жюст.
—
На днях купец, у которого я урок даю, сказал: «Хочется блинов поесть,
а знакомые не умирают». Спрашиваю: «Зачем же нужно вам, чтоб они умирали?» — «
А блин, говорит, особенно хорош
на поминках». Вероятно, теперь он поест блинов…
«
А что, если всем этим прославленным безумцам не чужд геростратизм? — задумался он. — Может быть, многие разрушают храмы только для того, чтоб
на развалинах их утвердить свое имя? Конечно, есть и разрушающие храмы для того, чтоб — как Христос — в три
дня создать его. Но — не создают».
Клим догадался, что нужно уйти,
а через
день, идя к ней, встретил
на бульваре Варвару в белой юбке, розовой блузке, с красным пером
на шляпе.
— Ой, не доведет нас до добра это сочинение мертвых праведников,
а тем паче — живых. И ведь делаем-то мы это не по охоте, не по нужде,
а — по привычке, право, так! Лучше бы согласиться
на том, что все грешны, да и жить всем в одно грешное, земное
дело.
Этот грубый рассказ, рассмешив мать и Спивак, заставил и Лидию усмехнуться,
а Самгин подумал, что Иноков ловко играет простодушного,
на самом же
деле он, должно быть, хитер и зол. Вот он говорит, поблескивая холодными глазами...
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут, листья падают с деревьев в тень и свет
на земле; девица, подруга детских
дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить? Ну,
а я — выпью.
— Вот именно. Может быть, это только кажется, что толчемся
на месте,
а в самом-то
деле восходим куда-то по спирали.
Владимирские пастухи-рожечники, с аскетическими лицами святых и глазами хищных птиц, превосходно играли
на рожках русские песни,
а на другой эстраде, против военно-морского павильона, чернобородый красавец Главач дирижировал струнным инструментам своего оркестра странную пьесу, которая называлась в программе «Музыкой небесных сфер». Эту пьесу Главач играл раза по три в
день, публика очень любила ее,
а люди пытливого ума бегали в павильон слушать, как тихая музыка звучит в стальном жерле длинной пушки.
А через три
дня утром он стоял
на ярмарке в толпе, окружившей часовню,
на которой поднимали флаг, открывая всероссийское торжище. Иноков сказал, что он постарается провести его
на выставку в тот час, когда будет царь, однако это едва ли удастся, но что, наверное, царь посетит Главный дом ярмарки и лучше посмотреть
на него там.
День, с утра яркий, тоже заскучал, небо заволокли ровным слоем сероватые, жидкие облака, солнце, прикрытое ими, стало, по-зимнему, тускло-белым, и рассеянный свет его утомлял глаза. Пестрота построек поблекла, неподвижно и обесцвеченно висели бесчисленные флаги, приличные люди шагали вяло.
А голубоватая, скромная фигура царя, потемнев, стала еще менее заметной
на фоне крупных, солидных людей, одетых в черное и в мундиры, шитые золотом, украшенные бляшками орденов.
Она казалась весьма озабоченной
делами школы, говорила только о ней, об учениках, но и то неохотно,
а смотрела
на все, кроме ребенка и мужа, рассеянным взглядом человека, который или устал или слишком углублен в себя.
— Вспомните-ко вчерашний
день, хотя бы с Двенадцатого года,
а после того — Севастополь,
а затем — Сан-Стефано и в конце концов гордое слово императора Александра Третьего: «Один у меня друг, князь Николай черногорский». Его, черногорского-то, и не видно
на земле, мошка он в Европе, комаришка, да-с! Она, Европа-то, если вспомните все ее грехи против нас, именно — Лихо. Туркам — мирволит,
а величайшему народу нашему ножку подставляет.
— Тут уж есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде с чужими, да-с!
А господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то,
а понять невозможно. И
на плечах у него как будто не голова,
а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним!
А вот бродил тут молодой человек, Иноков, даже у меня был раза два… невозможно вообразить,
на какое
дело он способен!
— Я часто гуляю в поле, смотрю, как там казармы для артиллеристов строят. Сам — лентяй,
а люблю смотреть
на работу. Смотрю и думаю: наверное, люди когда-нибудь устанут от мелких, подленьких делишек, возьмутся всею силою за настоящее, крупное
дело и — сотворят чудеса.
Самгин пробовал убедить себя, что в отношении людей к нему как герою есть что-то глупенькое, смешное, но не мог не чувствовать, что отношение это приятно ему. Через несколько
дней он заметил, что
на улицах и в городском саду незнакомые гимназистки награждают его ласковыми улыбками,
а какие-то люди смотрят
на него слишком внимательно. Он иронически соображал...
На другой
день Самгин узнал, что Спивак допрашивал не ротмистр,
а сам генерал.
— Знаешь, я с первых
дней знакомства с ним чувствовала, что ничего хорошего для меня в этом не будет. Как все неудачно у меня, Клим, — сказала она, вопросительно и с удивлением глядя
на него. — Очень ушибло меня это. Спасибо Лиде, что вызвала меня к себе,
а то бы я…
В конце концов Сомова оставила в нем неприятное впечатление. И неприятно было, что она, свидетель детских его
дней, будет жить у Варвары, будет, наверное, посещать его. Но он скоро убедился, что Сомова не мешает ему, она усердно готовилась
на курсы Герье, шариком каталась по Москве,
а при встречах с ним восхищенно тараторила...
Кончив экзамены, Самгин решил съездить
дня на три домой,
а затем — по Волге
на Кавказ. Домой ехать очень не хотелось; там Лидия, мать, Варавка, Спивак — люди почти в равной степени тяжелые, не нужные ему. Там «Наш край», Дронов, Иноков — это тоже мало приятно. Случай указал ему другой путь; он уже укладывал вещи, когда подали телеграмму от матери.
Но не это сходство было приятно в подруге отца,
а сдержанность ее чувства, необыкновенность речи, необычность всего, что окружало ее и, несомненно, было ее
делом, эта чистота, уют, простая, но красивая, легкая и крепкая мебель и ярко написанные этюды маслом
на стенах. Нравилось, что она так хорошо и, пожалуй, метко говорит некролог отца. Даже не показалось лишним, когда она, подумав, покачав головою, проговорила тихо и печально...
—
А я тут шестой
день, — говорил он негромко, как бы подчиняясь тишине дома. — Замечательно интересно прогулялся по милости начальства, больше пятисот верст прошел. Песен наслушался — удивительнейших!
А отец-то, в это время, — да-а… — Он почесал за ухом, взглянув
на Айно. — Рано он все-таки…
Предполагая
на другой же
день отправиться домой, с вокзала он проехал к Варваре, не потому, что хотел видеть ее,
а для того, чтоб строго внушить Сомовой: она не имеет права сажать ему
на шею таких субъектов, как Долганов, человек, несомненно, из того угла, набитого невероятным и уродливым, откуда вылезают Лютовы, Дьякона, Диомидовы и вообще люди с вывихнутыми мозгами.
— Женился бы ты
на ней, Клим Иваныч, что уж, право! Тянешь, тянешь,
а девушка мотается, как собачка
на цепочке. Ох, какой ты терпеливый
на сердечное
дело!
«Вот об этих русских женщинах Некрасов забыл написать. И никто не написал, как значительна их роль в
деле воспитания русской души,
а может быть, они прививали народолюбие больше, чем книги людей, воспитанных ими, и более здоровое, — задумался он. — «Коня
на скаку остановит, в горящую избу войдет», — это красиво, но полезнее войти в будничную жизнь вот так глубоко, как входят эти, простые, самоотверженно очищающие жизнь от пыли, сора».
—
А я в то утро, как увели вас, взяла корзинку, будто
на базар иду,
а сама к Семену Васильичу, к Алексею Семенычу, так и так, — говорю. Они в той же
день Танечку отправили в Кострому, узнать — Варя-то цела ли?
—
А я приехала третьего
дня и все еще не чувствую себя дома, все боюсь, что надобно бежать
на репетицию, — говорила она, набросив
на плечи себе очень пеструю шерстяную шаль, хотя в комнате было тепло и кофточка Варвары глухо, до подбородка, застегнута.
— Выпустили меня третьего
дня, и я все еще не в себе.
На родину, —
а где у меня родина, дураки! Через четыре
дня должна ехать,
а мне совершенно необходимо жить здесь. Будут хлопотать, чтоб меня оставили в Москве, но…
А через два-три
дня он с удивлением и удовольствием чувствовал, что он весь сосредоточен
на одном, совершенно определенном желании.