Неточные совпадения
А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит, да красные пятна у ней
на щеках выступают, — что в болезни этой и всегда бывает: «Живешь, дескать, ты, дармоедка, у нас, ешь и пьешь, и теплом пользуешься»,
а что тут пьешь и ешь, когда и ребятишки-то по три
дня корки не видят!
Лежал я тогда… ну, да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: «Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне
на такое
дело пойти?»
А уж Дарья Францовна, женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел
на своего слушателя), ну-с,
а на другой же
день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите
на меня, все!
Скорби, скорби искал я
на дне его, скорби и слез, и вкусил и обрел;
а пожалеет нас тот, кто всех пожалел и кто всех и вся понимал, он единый, он и судия.
Понимаете ли вы, что лужинская чистота все равно что и Сонечкина чистота,
а может быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки
на излишек комфорта расчет,
а там просто-запросто о голодной смерти
дело идет!
Но теперь, странное
дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам,
а ему так жалко, так жалко
на это смотреть, что он чуть не плачет,
а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
— Да вы
на сей раз Алене Ивановне ничего не говорите-с, — перебил муж, — вот мой совет-с,
а зайдите к нам не просясь. Оно
дело выгодное-с. Потом и сестрица сами могут сообразить.
Так как
на рынке продавать невыгодно, то и искали торговку,
а Лизавета этим занималась: брала комиссии, ходила по
делам и имела большую практику, потому что была очень честна и всегда говорила крайнюю цену: какую цену скажет, так тому и быть.
И, наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его
на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей. Они стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда дверь
разделяла их,
а он прислушивался.
— Ну вот!
А третьего-то
дня, в «Гамбринусе», три партии сряду взял у вас
на биллиарде.
— Это не ваше дело-с! — прокричал он, наконец, как-то неестественно громко, —
а вот извольте-ка подать отзыв, который с вас требуют. Покажите ему, Александр Григорьевич. Жалобы
на вас! Денег не платите! Ишь какой вылетел сокол ясный!
Письмоводитель смотрел
на него с снисходительною улыбкой сожаления,
а вместе с тем и некоторого торжества, как
на новичка, которого только что начинают обстреливать: «Что, дескать, каково ты теперь себя чувствуешь?» Но какое, какое было ему теперь
дело до заемного письма, до взыскания!
Наконец, пришло ему в голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь
на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее,
а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах,
а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса
на безрассудное
дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
«Если действительно все это
дело сделано было сознательно,
а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и
на такое подлое, гадкое, низкое
дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Он остановился вдруг, когда вышел
на набережную Малой Невы,
на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда…
А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего
дня… что к нему после того
на другой
день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
—
А чего такого?
На здоровье! Куда спешить?
На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за
дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас…
А как, брат, себя чувствуешь?
Ведь уж видно, что поношенные,
а ведь месяца
на два удовлетворят, потому что заграничная работа и товар заграничный: секретарь английского посольства прошлую неделю
на толкучем спустил; всего шесть
дней и носил, да деньги очень понадобились.
— Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь
на что злюсь-то, понимаешь ты это?
На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь…
А тут, в одном этом
деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как
на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!» Да ведь факты не всё; по крайней мере половина
дела в том, как с фактами обращаться умеешь!
Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив того самого дома, является в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего
дня, примерно в начале девятого, —
день и час! вникаешь? — работник красильщик, который и до этого ко мне
на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку, с золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля,
а на мой спрос: где взял? — объявил, что
на панели поднял.
А на другой
день прослышали мы, что Алену Ивановну и сестрицу их Лизавету Ивановну топором убили,
а мы их знавали-с, и взяло меня тут сумление насчет серег, — потому известно нам было, что покойница под вещи деньги давала.
А сегодня поутру, в восемь часов, — то есть это
на третий-то
день, понимаешь? — вижу, входит ко мне Миколай, не тверезый, да и не то чтоб очень пьяный,
а понимать разговор может.
А про убийство подтверждает прежнее: «Знать не знаю, ведать не ведаю, только
на третий
день услыхал».
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно,
а с неба даром не слетает.
А мы чуть не двести лет как от всякого
дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря
на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников,
а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
А как
дело ведет? — берет десяти-двадцатирублевые вещи, набивает ими карман, роется в бабьей укладке, в тряпье, —
а в комоде, в верхнем ящике, в шкатулке, одних чистых денег
на полторы тысячи нашли, кроме билетов!
— Да; черт его принес теперь; может быть, расстроил все
дело.
А заметил ты, что он ко всему равнодушен,
на все отмалчивается, кроме одного пункта, от которого из себя выходит: это убийство…
— Я, милый барин, всегда с вами рада буду часы
разделить,
а теперь вот как-то совести при вас не соберу. Подарите мне, приятный кавалер, шесть копеек
на выпивку!
— Чаю подай. Да принеси ты мне газет, старых, этак
дней за пять сряду,
а я тебе
на водку дам.
—
А куда я этих-то
дену? — резко и раздражительно перебила она, указывая
на малюток.
— И всё
дело испортите! — тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть
на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, — продолжал он полушепотом, уж
на лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете вы это! Самого доктора! И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел,
а я внизу остался стеречь,
а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над собой…
—
А я так даже подивился
на него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора с своим больным. —
Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось…
а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? — прибавил он с осторожною улыбкой, как бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
— Слишком известный феномен, — ввязался Зосимов, — исполнение
дела иногда мастерское, прехитрейшее,
а управление поступками, начало поступков, расстроено и зависит от разных болезненных впечатлений. Похоже
на сон.
— Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, — он куда-то по
делу спешил; пусть пройдется, воздухом хоть подышит… ужас у него душно…
а где тут воздухом-то дышать? Здесь и
на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что за город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право… как толкаются… Этой девицы я тоже очень боюсь…
— Не совсем здоров! — подхватил Разумихин. — Эвона сморозил! До вчерашнего
дня чуть не без памяти бредил… Ну, веришь, Порфирий, сам едва
на ногах,
а чуть только мы, я да Зосимов, вчера отвернулись — оделся и удрал потихоньку и куролесил где-то чуть не до полночи, и это в совершеннейшем, я тебе скажу, бреду, можешь ты это представить! Замечательнейший случай!
—
А случайно, и то
на днях. Через редактора; я знаком… Весьма заинтересовался.
— Нет, нет, не совсем потому, — ответил Порфирий. — Все
дело в том, что в ихней статье все люди как-то разделяются
на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные.
А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?
— Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству.
А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь
на днях… да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.
— Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл всего только третьего
дня. Ну-с, вот что я скажу вам
на этот счет, Родион Романович; оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в самом
деле, такого особенно преступного с моей стороны, то есть без предрассудков-то,
а здраво судя?
— Да уж три раза приходила. Впервой я ее увидал в самый
день похорон, час спустя после кладбища. Это было накануне моего отъезда сюда. Второй раз третьего
дня, в дороге,
на рассвете,
на станции Малой Вишере;
а в третий раз, два часа тому назад,
на квартире, где я стою, в комнате; я был один.
Все в том, что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, — не откупиться, не заплатить за неприятности,
а просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное,
на том основании, что не привилегию же в самом
деле взял я делать одно только злое.
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «
А что-то ты завтра скажешь?» — подумал он про себя. Странное
дело, до сих пор еще ни разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел
на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!..
— Какое право вы имеете так говорить с ней! — горячо вступилась Пульхерия Александровна, — чем вы можете протестовать? И какие это ваши права? Ну, отдам я вам, такому, мою Дуню? Подите, оставьте нас совсем! Мы сами виноваты, что
на несправедливое
дело пошли,
а всех больше я…
А сама-то весь-то
день сегодня моет, чистит, чинит, корыто сама, с своею слабенькою-то силой, в комнату втащила, запыхалась, так и упала
на постель;
а то мы в ряды еще с ней утром ходили, башмачки Полечке и Лене купить, потому у них все развалились, только у нас денег-то и недостало по расчету, очень много недостало,
а она такие миленькие ботиночки выбрала, потому у ней вкус есть, вы не знаете…
—
А вам разве не жалко? Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали, еще ничего не видя.
А если бы вы все-то видели, о господи!
А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да
на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь, целый
день вспоминать было больно!
—
А копить нельзя?
На черный
день откладывать? — спросил он, вдруг останавливаясь перед ней.
Говорят вон, в Севастополе, сейчас после Альмы, [После поражения русской армии в сражении
на реке Альме 8 сентября 1854 г. во время Крымской войны (1853–1856).] умные-то люди уж как боялись, что вот-вот атакует неприятель открытою силой и сразу возьмет Севастополь;
а как увидели, что неприятель правильную осаду предпочел и первую параллель открывает, так куды, говорят, обрадовались и успокоились умные-то люди-с: по крайности
на два месяца, значит,
дело затянулось, потому когда-то правильной-то осадой возьмут!
Ведь вот будь вы действительно,
на самом-то
деле преступны али там как-нибудь замешаны в это проклятое
дело, ну стали бы вы, помилуйте, сами напирать, что не в бреду вы все это делали,
а, напротив, в полной памяти?
— Да как же, вот этого бедного Миколку вы ведь как, должно быть, терзали и мучили, психологически-то,
на свой манер, покамест он не сознался;
день и ночь, должно быть, доказывали ему: «ты убийца, ты убийца…», — ну,
а теперь, как он уж сознался, вы его опять по косточкам разминать начнете: «Врешь, дескать, не ты убийца! Не мог ты им быть! Не свои ты слова говоришь!» Ну, так как же после этого должность не комическая?
Это камень преткновения для всех вам подобных,
а пуще всего — поднимают
на зубок, прежде чем узнают, в чем
дело!
Петр Петрович искоса посмотрел
на Раскольникова. Взгляды их встретились. Горящий взгляд Раскольникова готов был испепелить его. Между тем Катерина Ивановна, казалось, ничего больше и не слыхала: она обнимала и целовала Соню, как безумная. Дети тоже обхватили со всех сторон Соню своими ручонками,
а Полечка, — не совсем понимавшая, впрочем, в чем
дело, — казалось, вся так и утопла в слезах, надрываясь от рыданий и спрятав свое распухшее от плача хорошенькое личико
на плече Сони.
— Какое мне
дело, что вам в голову пришли там какие-то глупые вопросы, — вскричал он. — Это не доказательство-с! Вы могли все это сбредить во сне, вот и все-с!
А я вам говорю, что вы лжете, сударь! Лжете и клевещете из какого-либо зла
на меня, и именно по насердке за то, что я не соглашался
на ваши вольнодумные и безбожные социальные предложения, вот что-с!