Неточные совпадения
У него длинное лицо в двойной бороде от ушей до плеч,
а подбородок голый, бритый,
так же,
как верхняя губа.
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались
так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой,
как лошадь в цирке, вставшая на задние ноги, и пойдет к себе,
а отец крикнет вслед ему...
И всегда нужно что-нибудь выдумывать, иначе никто из взрослых не будет замечать тебя и будешь жить
так,
как будто тебя нет или
как будто ты не Клим,
а Дмитрий.
Трудно было понять, что говорит отец, он говорил
так много и быстро, что слова его подавляли друг друга,
а вся речь напоминала о том,
как пузырится пена пива или кваса, вздымаясь из горлышка бутылки.
Клим понимал, что Лидия не видит в нем замечательного мальчика, в ее глазах он не растет,
а остается все
таким же,
каким был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся,
а все-таки родят их мамы,
так же
как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди,
как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку,
таких,
как я и ты. Родить — нужно,
а то будут все одни и те же люди,
а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Клим впервые видел,
как яростно дерутся мальчики, наблюдал их искаженные злобой лица, оголенное стремление ударить друг друга
как можно больнее, слышал их визги, хрип, — все это
так поразило его, что несколько дней после драки он боязливо сторонился от них,
а себя, не умевшего драться, почувствовал еще раз мальчиком особенным.
У него была привычка беседовать с самим собою вслух. Нередко, рассказывая историю, он задумывался на минуту, на две,
а помолчав, начинал говорить очень тихо и непонятно. В
такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая на учителя левым глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие,
как хрящи. После урока Клим спрашивал...
—
А недавно, перед тем,
как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит к другой и ее склюет. Я не спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой, и
так, знаешь, было жалко звезд, вот, думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
А на мать Клима он смотрел совершенно
так же,
как дедушка Аким на фальшивый билет в десять рублей, который кто-то подсунул ему.
Клим думал, но не о том, что
такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья,
а о том, почему, за что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина,
как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного,
а мутные глаза
так мигали, что казалось — веки тоже щелкают,
как зубы его жены. Он молчал,
как будто рот его навсегда зарос бородой.
Такие добавления к науке нравились мальчику больше, чем сама наука, и лучше запоминались им,
а Томилин был весьма щедр на добавления. Говорил он,
как бы читая написанное на потолке, оклеенном глянцевитой, белой, но уже сильно пожелтевшей бумагой, исчерченной сетью трещин.
Клима он перестал замечать,
так же,
как раньше Клим не замечал его,
а на мать смотрел обиженно,
как будто наказанный ею без вины.
— Ну, пусть не
так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно
так,
как было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь,
а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал
таким испытующим взглядом,
как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него
так,
как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся
так странно не только к нему,
а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
Так же,
как раньше, неутомимый в играх, изобретательный в шалостях, он слишком легко раздражался, на рябом лице его вспыхивали мелкие, красные пятна, глаза сверкали задорно и злобно,
а улыбаясь, он
так обнажал зубы, точно хотел укусить.
Однажды ему удалось подсмотреть,
как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал
так, что его шатало из стороны в сторону,
а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и
как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не
так уж завидна,
как это казалось.
Но с этого дня он заболел острой враждой к Борису,
а тот, быстро уловив это чувство, стал настойчиво разжигать его, высмеивая почти каждый шаг, каждое слово Клима. Прогулка на пароходе, очевидно, не успокоила Бориса, он остался
таким же нервным,
каким приехал из Москвы,
так же подозрительно и сердито сверкали его темные глаза,
а иногда вдруг им овладевала странная растерянность, усталость, он прекращал игру и уходил куда-то.
— Он даже перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому что Варя молчит,
как дыня, — задумчиво говорила Лидия. —
А мы с папой
так боимся за Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит — спит ли он?
А вчера твоя мама приходила, когда уже было поздно, все спали.
А Варавка, играя собою, бросал гибкое тело свое из стороны в сторону судорожно,
как пьяный, но всегда
так, точно каждое движение его, каждый прыжок были заранее безошибочно рассчитаны.
Был момент, когда Клим подумал —
как хорошо было бы увидеть Бориса с
таким искаженным, испуганным лицом,
таким беспомощным и несчастным не здесь,
а дома. И чтобы все видели его, каков он в эту минуту.
— Н-ну-с, Иван Акимыч,
так как же,
а? Продали лесопилку?
В гимназии она считалась одной из первых озорниц,
а училась небрежно.
Как брат ее, она вносила в игры много оживления и,
как это знал Клим по жалобам на нее, много чего-то капризного, испытующего и даже злого. Стала еще более богомольна, усердно посещала церковные службы,
а в минуты задумчивости ее черные глаза смотрели на все
таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
К нему она относилась почти
так же пренебрежительно и насмешливо,
как ко всем другим мальчикам, и уже не она Климу,
а он ей предлагал...
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится с
такою остротой,
как у нас, в России, потому что у нас есть категория людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное,
как будто оратор не пытался убедить,
а безнадежно уговаривал.
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею
так же насмешливо,
как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей.
А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
— Терпеть не могу
таких…
как это? Нигилистов. Рисуется, курит… Волосы — пестрые,
а нос кривой… Говорят, он очень грязный мальчишка?
Его все слушали внимательно,
а Дронов — жадно приоткрыв рот и не мигая — смотрел в неясное лицо оратора с
таким напряжением,
как будто ждал, что вот сейчас будет сказано нечто, навсегда решающее все вопросы.
И почти приятно было напомнить себе, что Макаров пьет все больше, хотя становится
как будто спокойней,
а иногда
так углубленно задумчив,
как будто его внезапно поражала слепота и глухота.
Ставни окон были прикрыты, стекла — занавешены, но жена писателя все-таки изредка подходила к окнам и, приподняв занавеску, смотрела в черный квадрат!
А сестра ее выбегала на двор, выглядывала за ворота, на улицу, и Клим слышал,
как она, вполголоса, успокоительно сказала сестре...
—
Как слепой в яму упал, — вставил Варавка,
а Клим, чувствуя, что он побледнел от досады, размышлял: почему это случается
так, что все забегают вперед его? Слова Томилина, что люди прячутся друг от друга в идеях, особенно нравились ему, он считал их верными.
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул,
а проснулся, чувствуя себя другим человеком,
как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь,
а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты
как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно,
как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Маргарита встретила его
так,
как будто он пришел не в первый,
а в десятый раз. Когда он положил на стол коробку конфет, корзину пирожных и поставил бутылку портвейна, она спросила, лукаво улыбаясь...
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели,
а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не
так жадно и много,
как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие,
как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о том, что думает.
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз, хочется ударить его по уху. Мне нужно знать,
а он учит не верить, убеждает, что алгебра — произвольна, и черт его не поймет, чего ему надо! Долбит, что человек должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то, в беспредельность свободы. Выходит как-то
так: гуляй голым!
Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
А вспомнив ее слова о трех заботливых матерях, подумал, что, может быть, на попечении Маргариты, кроме его, было еще двое
таких же,
как он.
— Море вовсе не
такое,
как я думала, — говорила она матери. — Это просто большая, жидкая скука. Горы — каменная скука, ограниченная небом. Ночами воображаешь, что горы ползут на дома и хотят столкнуть их в воду,
а море уже готово схватить дома…
Лидия вернулась с прогулки незаметно,
а когда сели ужинать, оказалось, что она уже спит. И на другой день с утра до вечера она все как-то беспокойно мелькала, отвечая на вопросы Веры Петровны не очень вежливо и
так,
как будто она хотела поспорить.
В сущности, он и не думал,
а стоял пред нею и рассматривал девушку безмысленно,
так же
как иногда смотрел на движение облаков, течение реки.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из
каких наблюдений могла родиться у нее
такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения,
а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
Так, молча, он и ушел к себе,
а там, чувствуя горькую сухость во рту и бессвязный шум злых слов в голове, встал у окна, глядя,
как ветер обрывает листья с деревьев.
Клим заметил, что с матерью его она стала говорить не
так сухо и отчужденно,
как раньше,
а мать тоже — мягче с нею.
Климу показалось, что раньше она говорила о женщинах не
так злостно,
а как о дальних родственницах, от которых она не ждет ничего, ни хорошего, ни дурного; они не интересны ей, полузабыты ею.
— Ну,
а —
как дядя Яков? Болен? Хм… Недавно на вечеринке один писатель, народник, замечательно рассказывал о нем.
Такое, знаешь, житие. Именно — житие,
а не жизнь. Ты, конечно, знаешь, что он снова арестован в Саратове?
— Народники снова пошевеливаются, — сказал Дмитрий
так одобрительно, что Климу захотелось усмехнуться. Он рассматривал брата равнодушно,
как чужого,
а брат говорил об отце тоже
как о чужом, но забавном человеке.
Она была
так распаренно красна,
как будто явилась не с улицы,
а из горячей ванны, и была преувеличенно, почти уродливо крупна.
Девушка
так быстро шла,
как будто ей необходимо было устать,
а Клим испытывал желание забиться в сухой, светлый угол и уже там подумать обо всем, что плыло перед глазами, поблескивая свинцом и позолотой, рыжей медью и бронзой.
— В сущности, мы едва ли имеем право делать столь определенные выводы о жизни людей. Из десятков тысяч мы знаем, в лучшем случае,
как живет сотня,
а говорим
так,
как будто изучили жизнь всех.
Самгин нашел его усмешку нелестной для брата.
Такие снисходительные и несколько хитренькие усмешечки Клим нередко ловил на бородатом лице Кутузова, но они не будили в нем недоверия к студенту,
а только усиливали интерес к нему. Все более интересной становилась Нехаева, но смущала Клима откровенным и торопливым стремлением найти в нем единомышленника. Перечисляя ему незнакомые имена французских поэтов, она говорила —
так,
как будто делилась с ним тайнами, знать которые достоин только он, Клим Самгин.